– Расходы – одно, – сказал Дэвид, – но, думаю, это нелегко далось вам в моральном плане. Это ведь серьезная травма, насколько я понимаю? Дом, где вы выросли и который считали своим… Это не могло пройти для вас бесследно.
Кейт смотрела на него как зачарованная. Редко кто так понимал ее привязанность к отцовскому дому, а также к отцу, матери, детству. К чувству защищенности, которое Кейт так и не смогла обрести нигде в другом месте. Обычно она прятала это от людей из опасения выглядеть в их глазах странной. Когда женщине за сорок, привязанность к прошлому указывает скорее на недостатки нынешней жизни. Одиночество, отсутствие друзей и мужчины, непризнанность среди коллег… Жизнь Кейт напоминала экономическую систему социалистического государства – все работает, но только на то, чтобы не рухнуть, держаться в движении. На большее не хватает ресурсов. И никаких избытков. Никакого «сверх», что время от времени могло бы вызвать ощущение непредвиденного счастья, почти чуда.
– Вы правы, – согласилась она с Дэвидом. – Это не прошло для меня даром. Помимо прочего, пришлось выбросить всю мебель. Теперь дом пуст.
– Но вы там живете?
– Пока… работаю над материалом для газеты.
Кейт беспокоилась, что Дэвид сочтет ее сумасшедшей, но этот ответ его как будто даже воодушевил.
– В совершенно пустом доме, со спальным мешком и походной печкой?
Она рассмеялась:
– На кухне всё в порядке, в том числе и плита. Но в остальном – да, спальник, пластиковая посуда, два складных стула… И кошка.
– Кошка?
– Жильцы оставили. Теперь она живет со мной.
– Нет, мне просто необходимо это увидеть, – сказал Дэвид. – Пустой дом без мебели, и в нем женщина с кошкой… Должно быть, совершенно особая атмосфера. Отчасти тоскливая, но сколько новых возможностей!
«Он что, напрашивается ко мне в гости?» – спросила себя Кейт.
– Это именно то, что я чувствовала, когда приехала сюда, – подхватила она. – Что пустой дом – не только конец чего-то, но и начало.
– Кто-то им заинтересовался?
– Да, но я их выгнала. Неприятные, высокомерные люди. Я не смогла бы заставить себя продать им дом.
– Очень хорошо вас понимаю, – согласился Дэвид. – Наверное, вы просто не готовы с ним расстаться.
– Вам это кажется ненормальным?
– Нет. Вы привязаны к дому, это чувствуется. Конечно, вы не можете просто так продать его первым встречным.
Кейт улыбнулась. Он действительно ее понимал.
– Вы можете взглянуть на дом.
Она произнесла это быстро, пока не иссякло мужество.
– С удовольствием. Может, завтра вечером?
– Ваша жена не станет возражать, если вас не будет дома два вечера подряд?
Кейт почувствовала, как к голове поднимается жар. Боже, как неудобно… как можно быть такой неуклюжей?
Дэвид ухмыльнулся:
– У меня нет жены, и с последней женщиной я расстался год назад. На данный момент я совершенно свободен. Как и вы?
– Как и я.
Кейт ничего не сказала о своем последнем мужчине, потому что его не было вообще.
– Замечательно, тогда увидимся завтра. – Дэвид посмотрел в сторону кухни. – Закажем десерт? У них здесь замечательный пирог с яблоками.
Обернувшись, Кейт поняла, кто подал Дэвиду эту идею. Марвин Бент выходил из кухни с двумя тарелками яблочного пирога с большим количеством сливок.
Марвин выглядел старше брата, и Кейт сразу поняла, на кого смотрит. Над этим человеком, уставшим и сосредоточенным на работе, также нависла тень подозрения. Не то чтобы это как-то кого-то беспокоило или смущало, просто это было здесь. Ни тот, ни другой не очистились полностью. Фраза «а что, если и правда…» висела в воздухе.
На несколько мгновений Кейт задумалась, можно ли считать совпадением, что два брата с разницей в восемь лет оказались в схожих неприятных ситуациях, но быстро пришла к необычному для нее решению, что сегодня просто нет сил об этом думать. В кои-то веки захотелось побыть не Кейт-полицейским и не Кейт-журналисткой.
Просто Кейт.
Сегодня рано утром я подъезжаю к дому Аллардов, паркуюсь на противоположной стороне улицы и смотрю на входную дверь. Ночные сумерки еще не рассеялись, но уличные фонари дают достаточно света. Какой тоскливый квартал! Мне удалось отыскать адрес в телефонной книге. В Скарборо нет других Аллардов. Не в моих правилах придавать значения таким вещам, но теперь, когда я вижу, откуда вышла Мэнди, многому находится объяснение. Я имею в виду не только то, что она сбежала, но прежде всего ее вульгарность и агрессию.
В семь часов открывается входная дверь и выходит девушка, постарше Мэнди. Сестра, наверное. Мэнди не упоминала сестру, но этап, когда она со мной разговаривала, миновал. Теперь она открывает рот только чтобы оскорбить меня. Она внушает мне отвращение. Было ошибкой подбирать ее на улице.
Поначалу Мэнди показалась мне открытой, доверчивой. Мне виделась искренняя благодарность в ее глазах. Но теперь сбежать от меня – единственное, чего ей хочется, и то, что я не даю ей этого сделать, наполняет ее отчаянием и злобой.
Сестра – если только это действительно сестра – выглядит дружелюбной и милой. И все-таки совершенно не мой типаж. Потертые джинсы, армейские ботинки, черная кожаная куртка… И стрижена «под мальчика». Зачем это? У нее могли быть красивые длинные волосы. Почему современные девушки так стремятся походить на парней? Плюс сигарета в уголке рта, пирсинг в носу… нет, мне этого не понять.
Сестра исчезает, и на некоторое время улица снова погружается в спячку. Потом из других домов выходят люди. Одни садятся в машины, другие идут пешком. Только не Алларды. Похоже, «сестра» единственная, у кого есть работа. Не то чтобы я презираю тех, у кого ее нет, – никто не застрахован от сложных ситуаций. Но здесь все уж очень одно к одному.
Я мерзну все сильнее и начинаю убеждать себя, что это бесполезно. Что больше я ни с кем из этой семьи не встречусь. Но около половины девятого дверь открывается, и выходит женщина. Мать, похоже. Боже мой! Теперь достаточно светло, и я хорошо все вижу. Она маленькая, намного меньше Мэнди. Очень тощая. Волосы как солома и плохо покрашены – невообразимый пепельный оттенок с оранжевым отливом. Джинсы, свитер, кроссовки. Она останавливается возле двери и закуривает сигарету. Глубоко затягивается. По крайней мере, она не делает этого в доме. Холод ее как будто не беспокоит, женщина вовсю наслаждается никотином. Она из тех, кому он заменяет завтрак, поэтому с фигурой нет проблем. А легких не видно в зеркале каждое утро, поэтому о них можно не думать. До поры, когда не думать будет невозможно, а думать – поздно.
Мэнди пропала в начале октября, но мать не выглядит ни отчаявшейся, ни даже обеспокоенной. Конечно, она не производит впечатления счастливой женщины, но вряд ли когда-нибудь была таковой. Изможденная, ожесточенная, она воспринимает собственную жизнь как величайшую несправедливость и никогда не задавалась вопросом, что могла бы изменить в сложившихся печальных обстоятельствах.
Да, миссис Аллард не особенно переживает за дочь. Похоже, просто не верит, что с Мэнди что-то могло случиться. Просто девушка убежала с парнем, чтобы в конечном итоге пополнить ряды уличных преступников в Лондоне… Это не та карьера, какую мать может желать дочери, но у миссис Аллард, похоже, с вытеснением нежелательных мыслей в область бессознательного проблем нет.
Она даже не подозревает, как ей повезло, что Мэнди со мной и в безопасности.
Наконец миссис Аллард бросает сигарету под ноги, тушит ее носком кроссовки и исчезает в доме. Я завожу двигатель и чувствую, как прибывает тепло.
Я еду к Мэнди.
Мой путь лежит через безлюдные пустоши. Я знаю, что Мэнди не особенно нравится место, где ее временно разместили, но, при ее нынешнем поведении, нечего и думать о том, чтобы показать ее в цивилизованном обществе.
Даже сегодня она встречает меня как разъяренная дикая кошка. Выглядит ужасно – грязная, неумытая, с воспаленными глазами и с красными пятнами на коже.
– Кто ты? – шипит она на меня. – Тебе надо лечиться!
– Я советую тебе сменить тон, – холодно отвечаю я. – Иначе мы точно не поймем друг друга.
Она плюет в мою сторону, но промахивается. Плевок попадает на стену за моей спиной. Она дергает цепь, которой приковано к стене ее правое запястье.
– Я хочу есть. И пить!
Я улыбаюсь:
– Ты можешь вести себя как большая девочка? Тогда я дам тебе и попить, и поесть.
Ее глаза сужаются от гнева:
– Иди ты…
Я пожимаю плечами:
– У меня всё с собой. Бутерброды с индейкой и майонезом. Булочки с маслом, персиковым джемом. Лимонад.
Ее лицо бледнеет еще больше. Она голодает, но жажда страшнее.
– Мне нужно вымыться, – хрипит Мэнди. – И перебинтовать руку.
– У меня есть и бинты, и вода для мытья.
Здесь есть краны, но из них ничего не течет. И все розетки в нерабочем состоянии. В унитазе осталось немного несвежей воды, остальную выпила Саския. И какая-то гниль в миске. Если б это было экспериментом, сколько социальных запретов способен преодолеть человек, когда речь заходит о жизни и смерти, можно было бы сделать интересные выводы. Но я не экспериментатор, ни в коей мере.
– Ты забыла волшебное слово, – говорю я.
Мэнди смотрит на меня с ненавистью. Я вижу, как гордость борется с инстинктивным желанием жить – с голодом, болью, потребностью в личной гигиене.
– Пожалуйста, – беззвучно шепчет она.
Я приношу из машины ведро, наполняю некогда разогретой, а теперь остывшей водой из двух канистр.
И снова на ее лице ужас:
– Я не буду мыться в ведре. Я хочу под душ!
И это говорит она… Неделями бродила по улицам немытая, а теперь требует отдельный номер с баром и душевой!
– Здесь нет душа.
– Конечно же, он здесь есть.
– Он не работает. Воду отключили.
– Что это за грязная дыра?!
Она вульгарна, теперь это окончательно ясно. Мэнди – моя ошибка. Остальным можно было позволить разгуливать по камере свободно, они были слишком напуганы, но Мэнди… не исключаю, что она нападет на меня. Она слаба, ранена, а я не хочу рисковать. Конечно, она тоже напугана, только не показывает этого. Ее ярость сильнее страха.