дь несправедливостью, не смущалась внутренним беспокойством?
– Да, – ответил я, – не могу припомнить, чтобы моя душа была свободна от волнений, что-нибудь всегда тревожило ее.
– Неужели не потому так происходит, что или отсутствует то, чего ты желаешь, или наличествует то, чего ты не желаешь?
– Вероятно, поэтому, – ответил я. – Ты желал бы иметь одно и избежать другого?
– Да.
– Нуждается ли человек в том, чего желает?
– Нуждается.
– Тот же, кто испытывает в чем-либо нужду, постоянно лишен удовлетворения?
– Несомненно.
– Неужели тебя, терзаемого неудовлетворенностью, поддержало бы богатство?
– Зачем оно мне? – спросил я.
– Действительно, богатства не могут освободить душу от нужды и дать ей удовлетворение, а ведь, кажется, они обещают именно это. Кроме того, я полагаю, следует еще принять во внимание, что в природе богатств не заключается ничего такого, чтобы они у тех, кому принадлежат, не могли бы быть отняты.
– Согласен.
– Почему бы и не согласиться с этим, когда ежедневно более сильный грабит кого-нибудь? Отчего же еще существуют судебные жалобы, если не оттого, что силой и хитростью богатство постоянно отнимается?
– Правильно, – поддержал я ее. – Это заставляет того, кто заботится о своих деньгах, – сказала Философия, – приглашать со стороны охрану.
– Можно ли это отрицать! – сказал я.
– Но ведь такая необходимость отпала бы, если бы невозможна была утрата богатства его владельцем.
– В этом нет никакого сомнении, – подтвердил я.
– Но мы видим совсем обратное – тот, кто надеялся найти довольство с помощью богатства, начинает еще больше нуждаться в поддержке со стороны. Так можно ли сказать, что богатство изгоняет нужду? Разве богатые люди не испытывают голод или жажду? Разве их тела не чувствительны к зимней стуже? Впрочем, ты возразишь мне, что у богатых есть чем утолить голод и жажду и защититься от холода. Но тогда богатство может лишь заглушить неудовлетворенность, но искоренить ее не в силах. Если ее, всегда жаждущую и алчущую, попытаться насытить богатством, то цель эта никогда не будет достигнута. Я умалчиваю о том, что природа довольствуется малым, а жадности – всего мало. Если же богатство не может утолить неудовлетворенность, но само ее порождает, неужели ты сочтешь, что оно может принести удовлетворение?
III. Сколько б ни пытались золотом заполнить,
Драгоценным камнем жадную пучину,
Не наполнить бездны. Невозможно это.
Жемчуг хоть – на шее, и отары – тучны,
Не избыть заботы, смертного грызущей,
И не взять с собою в мир иной богатства.
IV. – Но говорят, что высокие чины приносят почет и уважение тому, кому достаются. Неужели магистратские должности обладают силой наделять добродетелью души людей, их занимающих, и устранять пороки? Ведь им более свойственно не искоренять порок, но делать его явным. Вследствие этого случается, что мы негодуем, когда высокие чины нередко достаются дурным людям. Еще Катулл называл Нонния злым наростом[107], хотя тот и восседал в курульном кресле. Разве ты не видишь, сколько бесчестья приносят почетные должности злым? Ведь менее заметна низость тех, кто находится в тени. Могли ли тебя побудить опасности, сколь угодно великие, нести магистратуру вместе с Декоратом[108], если ты видел в нем беспутного льстеца и предателя? Ведь нельзя же из-за того, что они занимают почетные должности, считать заслуживающими уважения тех, кого мы полагаем недостойными самих почетных должностей, и наоборот, если ты видишь кого-то, наделенного мудростью, можешь ли ты счесть, что он недостоин уважения или той мудрости, которой он наделен?
– Нет.
– Добродетели присуще собственное достоинство, которое она непременно изливает на сопричастных ей, а поскольку воздаваемые народом почести не обладают такой способностью, то ясно, что они не имеют собственной красоты и достоинства. При этом следует обратить внимание на то, что чем более кто-нибудь низок, тем большее число людей карает его презрением. Поэтому нельзя сделать достойными уважения тех, чью низость обнажают почетные должности, делающие их еще более ужасными, но не безнаказанно. Ибо нечестивые люди в равной степени отплачивают почетным должностям, оскверняя их своей причастностью им. Я хочу, чтобы ты понял: истинное уважение не имеет ничего общего с чинами, обладающими лишь видимостью достоинства. Посуди, если кто-нибудь, многократно исполнявший обязанности консула, случайно попадет к варварским народам, приобретет ли он благодаря консульству уважение варвара? А ведь если бы этот дар был от природы присущ почетной должности, то она не потеряла бы значения ни у одного народа, подобно тому, как огонь одинаково пылает в любых землях. Поскольку же собственная сила такого рода не свойственна почетным должностям, а ее приписывают им человеческие заблуждения, они сразу же утрачивают свое значение у тех народов, которые не считают их почетными. Но так происходит среди чужих народов. А разве у тех, где они были установлены, почетные должности вечно сохраняют свое значение? Ведь префектура, некогда дававшая великую власть, теперь лишь пустое название и тяжкая обуза сенаторскому званию; если в давние времена кто-то заботился о продовольственных запасах народа[109], то теперь же что презренней этой обязанности? Краткий итог того, что мы сказали выше, – чины и почетные должности не имеют собственной красоты, поскольку приобретают или утрачивают свое значение в зависимости от тех, кто пользуется ими. Если же почести не могут сделать [людей] уважаемыми, если их марает то, что они достаются дурным людям, если с течением времени весомость их уменьшается, если их ценность падает в зависимости от мнения народа, то что от желаемой красоты они содержат в себе, не говоря уже о том, что они не могут делать людей лучше.
IV. Сколько бы Нерон себя ни украшал
Пурпуром и камнем драгоценным,
Ненавистным всем он оставался
За безумства и за злую роскошь.
Он курулам жадным предпочтенье
Отдавал, а не мужам достойным.
Разве стоят почести чего-то,
Коль бесчестным людям достаются?
V. А разве царская власть или близость к трону могут наделить человека подлинным могуществом? Или счастье правителей длится вечно? Ведь полны примерами старые времена и наш век, что и царей покидало счастье, сменяясь страданием. О великое могущество, которое и для сохранения самого себя оказывается недостаточным! Почему же, если царская власть является источником блаженства, она при отсутствии какой-либо части уменьшает счастье? А насколько далеко простирается человеческая власть? Ведь существует множество народов, у которых нет царской власти. И в этом отношении власть не дает счастья, ибо под ней сокрыто бессилие, которое делает [правителей] несчастными; таким образом, царям неизбежно достается большая доля несчастий. Тиран, познавший опасности, угрожающие царской власти, находится под постоянным давлением страха, как под мечом, висящим над его головой[110]. Что же это за власть, которая порождает горечь тревог и не может избавить от терзаний и страха. Ведь правители сами бы желали жить спокойно, но не могут и лишь выставляют напоказ свое мнимое могущество.
Неужели ты счел бы, что человек обладает могуществом, если бы видел, что он желает невозможного для себя? И сказал бы, что является могущественным тот, кто гордо шествует в сопровождении слуг, однако сам их боится больше, чем устрашает; разве обладает властью тот, кто находится в руках своих прислужников? Стоит ли говорить о приближенных к трону, если власть правителей полна бессилия? Ведь правители, пошатнувшись, часто увлекают за собой невиновных. Нерон Сенеку, близкого человека и своего учителя, заставил принять решение умереть; Антония, самого могучего среди придворных, предал мечу[111]. Ведь и тот и другой желали бы отказаться от своего могущества. Сенека пытался богатства свои передать Нерону и устраниться от дел. Но поверженных увлекла в пропасть сама их сила, и ни один, ни другой не смогли свершить того, что желали. Что же это за могущество, которого страшатся сами обладающие им, под защитой которого невозможно чувствовать себя в безопасности и от которого нельзя избавиться, когда это желательно? А разве будут тебе заступниками друзья, которых привела к тебе не добродетель, а Фортуна? Ведь того, кого твое счастье делает другом, несчастье превращает в недруга. А ведь и чума нанесет меньший вред, чем враг, прикинувшийся другом!
V. Если смертный хочет сделаться могучим,
Пусть смирит свой дух неукротимый
И не клонит шеи, покорившись
Всем желаниям, бразды ослабив,
Но хоть гнева твоего бояться
Будет Индия, и подчинится
Фула[112] дальняя тебе, возможно,
Власть не в силах устранить заботы
Мрачные, и кто, скажи, поможет
Избежать тебе несчастий в жизни?!
VI. Слава же часто бывает столь же ложной, сколь и постыдной. Поэтому справедливо воскликнул автор трагедии: «ὦ δόξα δόξα, μυρίοισι δὴ βροτῶν οὐδὲν γεγῶσι βίο ὄγκον ὤγκωσας μέγαν»[113]. Многие часто удостаивались имени великих хвалой заблуждавшегося народа, а что более ужасное можно себе представить? Лучше бы те, кого превозносят не по справедливости, сами бы устыдились расточаемых им незаслуженных восхвалений. Ибо даже если бы эти похвалы соответствовали их заслугам, что они могли бы прибавить к убежденности мудреца, что свое благо следует измерять не молвой народа, но осознанием истины, убежденностью в [своей] правоте. Итак, если представляется прекрасным прославлять свое имя, то, соответственно, следует считать позорным его умолчание. Однако, как я уже говорила немного раньше, неизбежно существует множество народов, которых слава одного человека не может достичь; случается, что тот, кого ты считаешь достойным славы, даже в соседних странах может не считаться заслуживающим прославления. И затем, что действительно не достойно упоминания, так это благосклонность народа, которая не основывается на правильном суждении и не бывает устойчивой.