я в благе. Такое могущество только еще яснее показывает, что они ничего не могут. Итак, если, как мы решили немного ранее, зло есть ничто, те, которые способны творить только зло, с очевидностью не способны ни к чему.
– Это понятно, – подтвердил я.
– Но чтобы ты понял, какова степень их бессилия, я повторяю, что не существует ничего более могущественного, чем высшее благо, как мы определили немного выше.
– Согласен.
– Но оно не может творить зла.
– Не может.
– Ну а теперь скажи: станет ли человек утверждать, что он всемогущ?
– Нет, если он не безумен, – сказал я.
– И тем не менее люди могут делать зло?
– О, если бы было не так! – воскликнул я.
– Но тогда очевидно, что если сила, которая помогает свершать только добро, всемогуща, а люди, которые могут делать также и зло, не обладают ею, то способные содеять зло менее могущественны. Кроме того, мы уже показали ранее, что всякое могущество достойно быть названо среди того, к чему следует стремиться, а все вещи, к которым должно стремиться, относятся к благу, как к некоей вершине их природы. Но способность совершить злодеяние невозможно отнести к благу; значит, это недостойное стремление. Однако всякое могущество достойно стремления, откуда ясно, что способность совершать зло не есть могущество.
Из всего этого следует с очевидностью, что добродетельные всегда могущественны, а дурные – слабы. И тогда справедливо рассуждение Платона[137] о том, что только мудрые могут достигать всего, чего пожелают, дурные же обычно делают то, что угодно их чувственности, того же, чего действительно желают, они достичь не могут. Совершают же они то, что избирают, полагая, что смогут обрести желаемое благо посредством вещей, доставляющих им удовольствие, но им это не удается, так как нельзя прийти к блаженству через порок.
II. Ты видишь царей, сидящих
На тронах своих высоких,
Ты видишь пурпур роскошный
И стену суровых стражей,
Грозящих яростным видом
И тяжким дыханьем гневным,
И если заботы даже
Ушли б из дворцовых сводов,
Увидеть ты б мог тиранов
В оковах своих жестоких.
Их сердце полнит отрава
Страстей и тоски безмерной,
Рассудок темнит досада,
Волненье в крови терзает,
Печаль их гнетет, и манят
Обманчивые надежды[138].
И смертный также, желаньям
Всевластным своим покорный,
Свободным не будет, цели
Своей не узрит вовеки.
III. – Видишь ли ты теперь, в сколь презренную грязь скатывается порок, тогда как честность распространяет сияние? Ясно, что награда никогда не минует добрых дел, а наказание – дурных. Ведь за каждое деяние в итоге предполагается вознаграждение, подобно тому как бегуну на стадионе в награду достается венок, ради которого он и занялся бегом. Блаженство же, как мы показали, есть то самое благо, ради которого все совершается. Награда, причитающаяся за человеческие деяния, заключена в самом благе. Вследствие этого невозможно быть отделенным от блага. Поэтому никогда не может случиться так, чтобы добродетель и честность не получали соответствующего вознаграждения. Сколько бы ни свирепствовали дурные люди, венок мудрого не упадет и не увянет. И не уничтожит чужая порочность славу добрых. А если бы это была слава, заимствованная извне, то ее мог бы отнять тот, кто наделил ею, или кто-нибудь еще. Поскольку же она есть то, что человеку приносит его способность творить добро, то, только перестав быть добрым, он лишается ее. Напоследок я скажу, что если всякую награду желают, потому что полагают ее благом, то человек, сопричастный благу, разве не получает награду? И какую награду! Самую прекрасную и великую из всех. Вспомни же мои недавние размышления и сделай вывод: если само благо есть блаженство, все добрые люди уже тем самым, что они добродетельны, достигают блаженства. Но те, которые блаженны, как мы решили, суть боги, для добрых же награда, которую ни время не может истребить, ни власть уменьшить, ни порочность очернить, состоит в том, чтобы стать богами. А раз так, то мудрый человек не может сомневаться в том, что порочные люди будут наказаны с неотвратимостью. И если благо и зло, как и награда и наказание, совершенно различны между собой, то мы справедливо полагаем, что неизбежно добро заслуживает награды, а зло – наказания. Так, наградою добрым служит сама их порядочность, а наказанием дурным – их порочность[139]. Однако любой человек, которого постигает наказание, не сомневается в том, что ему причиняется зло. Если же люди пожелают присмотреться к себе, то могут ли они счесть, что их миновало наказание, когда они страдают от худшего из всех зол, которое не только поражает дурных, но и разъедает изнутри их души? Взгляни же, с точки зрения добрых, на те наказания, которые достаются злым людям. Я говорила немного раньше: все, что существует, является единым и что само благо есть единство. Отсюда следует, что все, имеющее бытие, как кажется, есть благо. Таким образом, уклоняющееся от блага перестает существовать, поэтому злые люди перестают быть теми, кем были прежде. О том, что они были людьми, свидетельствует лишь сохранившийся у них облик человеческого тела. Но поскольку они погрязли в пороке, их человеческая природа утрачена. Если верно, что только добрые нравы могут вознести кого-нибудь над людьми, то из этого с необходимостью вытекает, что отвергших условие человеческого существования порочность по справедливости столкнет ниже человеческого рода. Следовательно, обезображенного пороками, как ты видишь, нельзя считать человеком. Томится ли жаждой чужого богатства алчный грабитель?
– Скажешь, что он подобен волку в своей злобе и ненасытности. Нагло нарывается на ссору?
– Сравнишь с собакой. Замышляет втайне худое, злорадствует незаметно для других?
– Подобен лисице. Бушует в неукротимом гневе?
– Думаю, что уподобился льву. Труслив и бежит от того, чего не следует бояться?
– Похож на оленя. Прозябает в нерадивости и тупости?
– Живет, как осел. Кто легко и беспечно меняет желания?
– Ничем не отличается от птицы. Кто погружен в грязные и суетные страсти?
– Пал в своих стремлениях до уровня свиньи. Итак, все они, лишившись добрых нравов, теряют человеческую сущность, вследствие чего не могут приобщиться к Богу и превращаются в скотов.
III. Улисса парус наполнил[140]
Эвр дуновеньем, и лодку
К острову ветер восточный
Тихо несет, где богиня —
Семя прекрасное Солнца —
Странникам чашу подносит
И, услаждая напевом,
Их обращает в животных
Силою трав всемогущих!
В львов африканских и вепрей.
Зубы и когти увидишь
Льва мармарикского[141], жалкий
Вой оборотня несется, —
Твари с личиною волка,
Тигра индийского встретишь
В зарослях тихих у хижин,
И хоть аркадские боги
И оградили от зол всех
Гостя, но новые беды
Встретил герой чужеземный.
Горькую чашу испили
Также гребцы с ним совместно,
Желуди пищей им служат,
Благо исчезло Цереры.
И ничего не осталось
Тем же в их прежнем обличье.
Разум один сохранили —
Он и оплакивал рок их.
Трав чудодейственных сила,
Плоть изменить что способна,
Вовсе не властна над духом.
Сила в груди человека
Скрыта великая жизни.
Губит лишь яд, что лишает
Духа его, отравляя
Самую сущность сознанья,
И проникая глубоко, —
К плоти его безразличный, —
Душу одну разрушает.
IV. На это я заметил:
– Справедливо то, что порочные хотя и сохраняют внешность человека, однако уподобляются животным по душевным качествам. Но можно было бы пожелать, чтобы ярости злых и испорченных людей не было дано свободы угрожать добрым.
– Дело тут не в свободе, – ответила Философия, – и я не премину тебе показать это в подходящем месте. Однако предположить, что они лишены, по-видимому, имеющейся у них свободы, значит, по большому счету, снять с преступников наказание. Возможно, это покажется кое-кому невероятным, но неизбежно дурные являются более несчастными в том случае, если совершают желаемое, чем когда то, чего желают, осуществить не могут. Так, если несчастье – желать беззакония, то еще большее бедствие – мочь [его совершить], поскольку в первом случае плод злой воли остался бы несозревшим. Итак, каждому присущ свой род несчастья, и трижды преследуют несчастья тех, которые, как ты видишь, желают зла, могут совершить его и совершают.
– Согласен, но думаю, они избегли бы их, утратив возможность совершить злодейство.
– Они избавятся от них скорее, чем ты думаешь или, возможно, чем они сами ожидают, ибо нет в этих, столь тесных, пределах жизни ничего такого, ожидание чего было бы слишком долгим для бессмертной души[142].
Великие упования порочных и нагромождения их злодеяний разрушаются часто внезапно и неожиданно – и это устанавливает меру их несчастья. Так, если порок делает людей несчастными, то порочный человек становится тем несчастнее, чем дольше длятся его злодеяния. Я сочла бы таких людей самыми несчастными, если бы смерть не подводила последнюю черту их злодеяниям. И, исходя из наших суждений о природе беззакония, явствует, что несчастье [бесконечно], если оно длится вечно.
– Твое заключение очень странно и с трудом укладывается в голове, но мне кажется, оно не расходится с предыдущими выводами, – сказал я.
– Правильно, а тот, кто считает эти рассуждения недостаточно согласованными, пусть докажет, что какие-либо их предпосылки ложны, или выявит, что из сравнения со сказанным ранее не следует такой вывод. Иначе, если он согласен с предыдущим, у него нет никаких оснований оспаривать вывод. То, что я намерена сказать сейчас, кажется не менее удивительным, но оно вытекает из изложенного выше.