Боэций. Утешение Философией / пер. с лат., примеч. и вступ. ст. Р.Л. Шмаракова // Философия. Журнал Высшей школы экономики. — 2019. — Т. III, № 4. — С. 133-247.
От переводчика
DOI: 10.17323/2587-8719-2019-4-133-247.
Предлагаемый читателю перевод «Утешения Философией» — часть планируемой работы большого объема, целью которой является представить «золотую книгу» Боэция на фоне ее рецепции в латинской философии и поэзии XII века. В итоговую работу войдут, в частности, не переводившиеся доныне боэцианские прозиметры первой половины XII в.{1}, а также «Элегия» Генриха (Арриго) из Сеттимелло.
«Утешение» принадлежит к тем вечным книгам, которые стоит заново переводить раз в поколение даже на язык, уже располагающий хорошими переводами, чего о нашей ситуации не скажешь. Русских переводов «Утешения» всего два; из них первый (Боэций, Русанов, 1794), строго говоря, не перевод, а парафраз{2}, а второй (Боэций, Уколова и Цейтлин, 1990) обилует ошибками и неточностями. В этих обстоятельствах можно оказаться полезным, располагая и скромными способностями. Как всякий, кому дороги его усилия, я меньше всего хотел бы, чтоб на моей работе сбылось предсказание Горация: tineas pasces taciturnus inertis; я надеюсь, что новый перевод Боэция будет встречен замечаниями, которые позволят его улучшить.
Перевод выполнен по изданию «Утешения», осуществленному К. Морескини в Bibliotheca Teubneriana (Boethius, 2005); для сверки использовались английский (Boethius, 2003), итальянский (Boezio, 2014) и немецкий (Boethius, 2002) переводы. В связи с предварительным характером публикации примечания к переводу носят эскизный характер.
Роман Шмараков
д. филол. н, доцент НИУ ВШЭ (Санкт Петербург)
Боэций
Утешение Философией{3}
КНИГА ПЕРВАЯ
I
Песни в былые лета с цветущим усердьем слагавший{4},
В горе, увы! принужден взять я унылый напев.
Вот, истерзанные мне писать указуют Камены,
И орошает лицо истый элегии плач{5}.
5 Их, однако, сломить никакая боязнь не умела,
Чтобы впредь моего не провождали пути.
Славою некогда быв для младости мирной и бодрой,
Скорбного старца они днесь утешают судьбу.
Ибо пришла, торопясь с бедами, нежданная старость,
10 По приказанью скорбей возрастом ставши моим.
Несвоевременная по власам седина разлилася;
Члены изнурены; кожа, ослабнув, дрожит.
Смерть мила для людей, коль в сладостные не вступает
Лета, коль к скорбным она, званная часто, грядет.
15 Но от несчастных, увы! отвращает ухо глухое,
Плачущи очи она, злая, не хочет сомкнуть.
Благом летучим пока мне неверная льстила Фортуна,
Чуть головы моей час горестный не потопил.
Ныне ж, когда она лик изменила лживый, нахмурясь,
20 Жизнь, ненавистная мне, длит безотрадные дни.
Что ж вы толькратно мое восхваляли, друзья, благоденство?
Тот, кто упал, никогда твердой стопой не стоял.
I
1. Пока я сам с собою раздумывал так в молчании и слезную жалобу запечатлевал с помощью стиля, привиделось мне, что стала над моей головой жена{6}, обличья весьма почтенного, с очами пылающими и проницательными превыше обычной человеческой силы, со свежим цветом и неисчерпаемой бодростью, хотя в столь глубоких летах, что никак было не счесть ее принадлежащей нашему веку. Роста она была неопределенного. 2. То заключалась она в обычную людскую меру, то казалось, что неба касается теменем, а когда поднимала голову выше, и в самое небо вторгалась, тщетным делая взор смотрящих людей. 3. Одежды ее были созданы из тончайших нитей нерасторжимой материи{7}, с изощренным искусством: как я позже от нее сведал, их соткала она своими руками; на вид, как обыкновенно бывает с закопченными изваяньями, их затянуло, так сказать, мглою заброшенной старины. 4. На нижнем их крае читалась вытканная греческая буква П, а на верхнем— Ѳ{8}, и казалось, меж обеими буквами наподобие лестницы начертаны некие ступени, по коим можно восходить от нижней к верхней. 5. Одежду сию, однако, растерзали руки неких неистовых и частицы ее унесли, кто какие мог. 6. В правой руке она держала книги, а в левой — скипетр.
7. Увидев поэтических Муз, стоящих пред моим ложем и подсказывающих моим рыданьям слова, она, взволнованная немного, суровыми вспыхнув очами: — 8. Кто, — говорит, — позволил приблизиться к сему недужному этим театральным потаскушкам, кои не только не унимают его боли никакими лекарствами, но еще сладкой питают его отравой? д. Они ведь бесплодным тернием страстей убивают богатую плодами жатву разума и души людей приучают к болезни, а не избавляют от нее. 10. Если какого-нибудь неискушенного{9}, как это у вас в обычае, увлекли бы ваши ласкательства, мне, думаю, терпеть такое было бы не столь тягостно, ибо это ничем не вредило бы моим усилиям. Но этого, вскормленного учениями элеатов и академиков?.. 11. Ступайте же прочь, Сирены, на погибель сладкогласные{10}, и моим Музам{11} оставьте ухаживать за ним и лечить!
12. Такими упреками поражаемый, сонм их печально склонил к земле чело и, румянцем являя стыд, с унынием вышел за порог. 13. Я же, чей взор затуманился, в слезах потопленный, не в силах распознать, кто эта жена столь повелительного достоинства, оцепенел и, глаза потупив в землю, молчаливо ожидал, что теперь будет она делать. 14. Тогда она, приблизившись, села на край одра моего и, глядя мне в лицо, обремененное печалью и к земле от горести склоненное, принялась сетовать на смущение души моей такими стихами.
II
Как, увы! погружен в бездне стремнистой{12},
Стынет ум! своего света лишенный,
Ищет во внешние он двинуться мраки
Всякий раз, как, от земных вихрей умножась,
5 Паче меры растет злая забота.
Он, несвязанный, встарь в небе открытом
Свычен эфирные был поприща мерить{13},
Розового созерцал солнца сиянье,
Светоч морозной луны взором следил он,
10 И любою звездой, что возвращенья
По многовидным кругам чертит, скитаясь,
Он, победитель, владел, в числах замкнувши.
Ведал он, и почему ветрам гремучим
Воля дана колебать глади морские,
15 Мир неподвижный каким кружится духом
И отчего звезда, в волнах гесперских
Канув, со рдяного вновь взыдет востока,
Что смягчает весны кроткую пору,
Чтобы она убрала розами землю,
20 Кто причиною, что в тучные лета
Осень тяжелых полна гроздий бывает:
Тот, кто всегда наблюдал разны причины
Скрытой природы, в речах их излагая,
Ныне лежит, потеряв разума светоч,
25 И, на шее терпя грузные цепи,
Лик, под бременем сим сникший{14}, нести он
Должен, увы! и глядеть в глупую землю.
II
1. — Но сейчас, — говорит она, — время леченья, а не пеней. — 2. И, вперив в меня взор, молвит: — Ужели это ты, кто, некогда нашим молоком вскормленный, нашим взращенный яством, достиг крепости мужеского духа? 3. Мы ведь подали тебе такое оружье, что, не отбрось ты его заранее, обороняло бы тебя с неодолимою стойкостью. 4. Узнаешь ли меня? Что молчишь? От стыда или смятенья безмолвствуешь? Я предпочла бы стыд, но вижу, смятенье тебя оковало. — 5. И, приметив, что я не просто молчу, но онемел, совершенно языка лишившись, она нежно приложила руку к моей груди и молвила: — Никакой опасности, он страдает летаргией, обычным недугом обманутого ума. 6. Он ненадолго забыл себя самого, но легко опамятуется, если меня прежде узнает.
А чтобы он мог это сделать, отрем немного вежды его, затуманенные облаком смертных вещей{15}. — 7. Так она молвила и, собрав ризу складкою, осушила глаза мои, плачем струящиеся.
III
Тут рассеялась ночь, и меня покинули мраки{16},
Сила былая в очах водворилася:
Так, когда стремительный Кор громоздит непогоду,
Бурными небо исполнено ливнями,
5 Кроется солнце, звезда ни одна в небеса не выходит,
С высей на землю ночь изливается,—
Если ее Борей, из фракийского выслан вертепа{17},
Хлещет и день отворяется запертый,
Феб выступает тогда и, внезапным сиянием зыбля,
10 Очи лучами разит удивленные.
III
1. Так точно и я, как рассеялись тучи печали, начал впивать небесный свет и вернулся в разум, дабы смочь узнать лицо моей целительницы. 2. И, обратив на нее глаза и взор вперив, вижу кормилицу мою, в чьем доме пребывал я с юности, — Философию. — 3. Для чего, — вопрошаю, — в сию пустыню моего изгнания, о всех добродетелей наставница{18}, пришла ты, из вышней области спустившись? Для того ли, чтобы, со мною вместе обличаемой, подвергнуться ложным обвинениям?{19} — 4. Ужели, — говорит она, — я тебя, мой питомец, покину и бремени, которое ты несешь из-за ненависти к моему имени, не возьму, разделив твои труды? 5. Не дозволено Философии оставлять невинного идти без сопровождения. Я ли убоюсь обвинений и содрогнусь, словно случилось нечто невиданное? 6. Думаешь, ныне в первый раз при бесчестных нравах на мудрость наседают опасности? Разве в древности, прежде еще времен нашего Платона, я не сражалась многократно в великом сраженье с дерзостной глупостью, а при его жизни наставник его Сократ не с моей помощью стяжал победу над несправедливой смертью? 7. А когда его наследство силились потом похитить толпы эпикурейские, стоические и прочие, сколько каждый мог, меня же, хотя возражала я и противилась, тащили, словно часть добычи, — одежду, которую своими я ткала руками, разодрали и, отхватив от нее лоскутья, ушли, думая, что я полностью им досталась. 8. И поскольку виделись у них какие-то следы моего одеянья, невежество, сочтя этих людей моими близкими, погубило некоторых из них, последовав сему заблуждению непросвещенной толпы. 9. Если же ни бегство Анаксагорово, ни Сократов яд, ни Зеноновы муки тебе не ведомы, затем что это дела чужестранные, мог ты, однако, знать о Каниях, мог о Сенеках, мог о Соранах{20}, память о коих и не ветхая, и не темная. 10. Ничто иное ввергло их в гибель, как то, что, в наших нравах воспитанные, выглядели они в своих занятьях столь несхоже с дурными людьми. 11. Поэтому нечего удивляться, если в житейском море гонят нас веющие отовсюду бури, ибо главное наше намеренье — скверным людям не нравиться. 12. Полчище их, хоть и многочисленно, все же заслуживает презрения, ибо никаким вождем не управляется, но влечется туда и сюда наудачу лишь обезумевшим заблужденьем. 13. Если же иной раз кто-нибудь, выстроив против нас воинство, с особою нападет силою, наша военачальница стягивает свои полки в крепость, между тем как враги предаются грабежу никчемной клади. 14. Мы же над ними, хватающими самые убогие из вещей, смеемся сверху, безопасные от всякой бешеной сумятицы и таким валом огражденные, к которому свирепствующей глупости не дано подступиться.
IV
Всякий, кто, обустроив жизнь к покою{21},
Попирает стопою рок надменный
И, на обе смотря Фортуны прямо,
Сохраняет свой лик неодолимым —
5 Ни угрозы, ни исступленье моря,
Что буруны мятет, со дна вздымая,
Ни струящий из прорванного горна
Огни чадны Везувий ненадежный,
Ни извив по высоким башням бьющих
10 Жарких молний его не поколеблет.
Что ж несчастные пред тираном лютым
Цепенеют, ярящимся без силы?
Коль надежды не будешь знать и страха{22},
Самовластный ты гнев лишишь оружья.
15 Кто ж трепещет в боязни иль желанье,
Чуждый стойкости, над собой не властен,
Щит бросает и, строй покинув, цепи
Сам кует, чтобы в них его тащили.
IV
1. — Разумеешь ли, — говорит она, — и проникает ли это в твою душу — или ты как осел пред лирой{23}? Что плачешь, что проливаешь слезы? Не скрывайся, поведай{24}: если ждешь помощи от врача, должно обнажить рану. — 2. Тогда я, собрав все силы духа: — Неужели еще нуждается в упоминании и недостаточно явственна сама по себе жестокость против меня свирепствующей Фортуны? Неужели самый вид этого места тебя не волнует? 3. Это ли та библиотека, которую ты избрала себе надежнейшею в доме моем обителью, в которой часто со мною рассуждала о познании вещей человеческих и божественных{25}? 4. Таков ли мой вид, таково ли было мое лицо, когда вместе с тобой я исследовал тайны природы, когда ты циркулем{26} чертила мне стези светил, когда нравы мои и склад всей жизни согласовала с образцом небесного строя{27}? Такую-то награду мы получили, тебе повинуясь? 5. Устами Платона ты утвердила такое суждение: «Счастливо было бы государство, когда бы правили им приверженцы мудрости, или случилось бы так, чтоб его правители прилежали мудрости»{28}. 6. Того же мужа устами ты внушала мне, что у мудрых есть настоятельная причина посвятить себя государству: дабы кормило его, оставленное негодным и бесчестным гражданам, не принесло чумы и пагубы добрым{29}. 7. Следуя сему вескому мнению, я пожелал перенести в дела публичного управления то, чему научился у тебя среди уединенных досугов. 8. Тебе и Богу, вложившему тебя в души мудрых, ведомо, что я ничего не принес в отправление должностей, кроме равной приязни ко всем добрым людям. д. Отсюда тяжелые и непримиримые раздоры с людьми негодными и — поскольку совесть моя была свободна — мое постоянное пренебрежение тем, что ради защиты закона я досаждаю могущественным людям. 10. Сколько раз препятствовал я Конигасту{30}, когда он набрасывался на имение слабого; сколько раз Триггвиллу{31}, управителя королевского дома, отвращал от начатой и совсем было совершенной несправедливости; сколько раз несчастных, коих бесконечными наветами изнуряла непрестанно безнаказанная алчность варваров, ограждал моей властью от опасностей! Никогда и никто не отклонил меня от закона к беззаконию. 11. О том, что имение провинциалов губили как грабежи частных лиц, так и казенные подати, я скорбел не менее пострадавших. 12. Когда во время жестокого голода предписанная закупка, тяжелая и неисполнимая, грозила, как представлялось, привести в упадок Кампанскую провинцию, я вступил в прения с префектом претория{32} из соображений общего блага, спорил в присутствии короля и добился того, чтоб закупка не была произведена. 13. Консуляра Павлина{33}, чье богатство палатинские псы уже пожрали в своих честолюбивых надеждах, я исторг из зияющих глоток. 14. Дабы консуляра Альбина{34} не постигла кара по предрешенному обвинению, я обратил на себя ненависть доносчика Киприана{35}. 15. Не довольно ли, как тебе кажется, разжег я против себя сильной неприязни? Но должны были защитить меня другие, если, любя справедливость, я не стяжал себе признательности у придворных ради большей безопасности.
16. Какими же обвинителями я сражен? Одного из них, Василия{36}, некогда изгнанного с королевской службы, бремя долгов понудило донести на меня. 17. Опилион и Гауденций{37}: когда за несчетные и многообразные мошенничества королевский приговор велел им отправляться в изгнание, а они, не желая подчиниться, ограждали себя заступничеством священного крова{38}, и это дошло до сведения короля, он приказал: буде не покинут города Равенны{39} к назначенному дню, будут выдворены с заклейменными лбами. 18. Кажется, что можно прибавить к этой суровости? однако в тот же день у этих обвинителей был принят на меня донос. 19. Что же? наши ли занятья такое заслужили или предшествующее осуждение сделало этих людей добросовестными обвинителями? И не устыдилась ли Фортуна, если не обвиняемой невинности, то хотя бы подлости обвинителей?
20. Но ты спрашиваешь, в общих словах, каково против меня обвинение. Я, говорят, хотел спасти сенат. 21. Хочешь знать, каким образом? вменяют в вину, что я препятствовал доносчику представить документы, коими можно было обличить сенат в оскорблении величества. 22. Что теперь, о наставница, думаешь? отрицать ли мне обвинение, чтобы не сделаться для тебя стыдом? Но я хотел того и хотеть никогда не перестану. Сознаться ли? Но мои усилия помешать доносчику кончены. 23. Назову ли преступлением желание благоденства сему сословию? правда, оно своими обо мне постановлениями сделало все, чтобы это стало преступлением. 24. Но неразумие, часто само себя обманывающее, не может изменить цену заслуг, и я, следуя сократовскому правилу{40}, не считаю для себя позволительным скрывать истину или уступать лжи. 25. Однако эти дела, какими бы ни были, я оставляю на суд тебе и мудрым; а чтобы их истинное течение не укрылось от потомков, я вверил их стилю и предал памяти{41}. 26. Ведь о подложных письмах, на основании которых обличают меня в надеждах на восстановление римской свободы, что и говорить? Лживость их ясно бы обнаружилась, будь нам позволено воспользоваться признанием самих доносчиков, что во всех разбирательствах величайшую имеет вескость. 27. В самом деле, на какой остаток свободы можно еще надеяться? О, будь возможна хоть какая-то! Я отвечал бы словами Кания{42}, который, когда Гай Цезарь, сын Германика, назвал его соучастником в предпринятом против него заговоре, молвил: «Если б я том знал, ты бы не знал».
28. В сих обстоятельствах скорбь не так притупила мне рассудок, чтобы сетовать на нечестивцев, затеявших злодействовать против добродетели, однако я удивляюсь, что им удалось исполнить свой замысел. 29. Ведь желать дурного, возможно, наш изъян, но быть в силах учинить против невинности все, что злодей ни замыслит, — это в очах Божьих нечто чудовищное. 30. Потому не без причины один из твоих близких спрашивал{43}: «Если Бог есть, откуда зло? и откуда благо, если Его нет?» 31. Но пусть позволительно было, чтоб нечестивцы, которые жаждут крови всех добрых людей и всего сената, захотели погубить и меня, в ком видели они поборника добрым людям и сенату. 32. Но разве заслужил я то же самое от сенаторов? Ты помнишь, я думаю, так как, неизменно присутствуя, сама направляла мои слова и дела; помнишь, говорю, когда в Вероне король, алчущий общей гибели, замышлял перенести на все сенатское сословие предъявленное Альбину обвинение в оскорблении величества, с каким пренебрежением к своей опасности я защитил невинность всего сената. 33. Ты знаешь, что я говорю правду и что я никогда не хвалился своею славой: ведь некоторым образом умаляет тайну совести, самое себя одобряющей, всякий, кто, выставляя напоказ свои дела, принимает награду от молвы. 34. Какова же участь нашей непорочности, ты видишь: вместо награды за истинную добродетель находим мы кару за мнимое злодеяние. 35. Бывало ли когда, чтобы недвусмысленное признание в каком бы то ни было преступлении внушило судьям такую единодушную суровость, что ни единого не смягчила ни склонность человеческого разума к заблуждению, ни общий для смертных неверный жребий? 36. Если бы обвиняли меня, что спалить хотел святые храмы, что священников нечестивым мечом зарезать, что всем добрым людям принести погибель, даже и тогда бы приговор должен был покарать меня присутствующего, сознавшегося и изобличенного; ныне же меня, на пятьсот миль удаленного, безмолвствующего и лишенного защиты, за чрезмерную приверженность сенату осуждают на смерть и проскрипцию! О люди, заслужившие, чтобы некого было обвинять в подобном преступлении!
37. Цену этому обвинению видели даже те, кто его выставлял; чтобы придать ему черноты, примешав еще какое-нибудь злодеяние, они солгали, что я, домогаясь сана, осквернил совесть святотатством{44}. 38. Но ты, привитая мне, изгоняла из дома моей души всякую жажду смертных вещей, и под твоим надзором не нашлось бы места святотатству. Ты ведь каждодневно вливала в уши мои и думы пифагорейское речение следуй за Богом{45}, 39. и не приличествовало мне домогаться помощи от презреннейших душ{46} — мне, кого ты наставляла в сем совершенстве, дабы Богу уподобить{47}. 40. Сверх того, непорочные недра моего дома, сонм честнейших друзей, наконец, и святой тесть{48}, столько же, как и ты, почтенный, защищают нас от всякого подозрения в сем злодеянии. 41. Но — о нечестие! — именно тебя почитают они доказательством столь великого преступления, и буду я казаться прикосновенным к такому лиходейству, оттого что твоею я вскормлен наукою, в твоих наставлен нравах. 42. Итак, мало того, что почтение к тебе не принесло мне пользы, но и сама ты терпишь урон от обиды, мне наносимой. 43. Довершает же мои бедствия то, что общее мнение ценит не заслуги, но счастливый исход и лишь те дела считает дальновидными, кои награждает успех, вследствие чего доброе мнение всего быстрей покидает злосчастных. 44. Каковы теперь толки средь народа, сколь противоречивы и многоразличны суждения, досадно и думать; одно лишь скажу: вот крайняя тягость враждебной Фортуны — едва приписано несчастным какое-нибудь преступление, все верят, что их страданья заслуженны. 45. Так и я, всех благ лишенный, от почестей обнаженный, молвой очерненный, за благодеяние терплю наказание. 46. Видится мне, что я вижу непотребные гнездилища злодеев, утопающие в веселье и радости, вижу, как всякий развратник угрожает новою ложью доносов, как честные люди повержены ужасом от моей участи, как каждого порочного подстрекает безнаказанность дерзать на зло, а награда — свершать его, невинные же лишены не только безопасности, но даже защиты. От этого мне хочется воскликнуть:
V
Звездоблещущего окружья творец!{49}
На незыблемом ты престоле воссев,
Коловратно стремишь громаду небес
И закон твой терпеть светилам велишь,
5 Да одною порой, полным рогом блеща,
Всем братним восстав навстречу огням,
Слабейшие тмит светила луна,
А порою другой, темным рогом бледна,
Подле Феба она теряет свой свет;
10 А тот, что в ночей начальном часу
Как Геспер вершит свой зябкий восход,
Привычную вновь переменит стезю,
Потускнелым заре Люцифером явясь.
Со стужей зимы, струящей листву,
15 Укорачиваешь ты дневный нам свет,
А летний когда воротится зной,
Быстротечны часы уделяешь ночам.
Ты властно ведешь изменчивый год,
Дабы нежну листву, котору, подув,
20 Борей унесет, вернул нам Зефир,
Дабы Сириус жег высоки хлеба,
Коих семя еще Арктур созерцал:
Старинный ничто не преступит устав,
Предназначенного не покинет труда.
25 К несомнительному все правя концу,
Людские лишь ты дела небрежешь,
Правитель, уздой заслуженной сдержать.
Увертливая нам жребьи зачем
Фортуна вертит? невинных гнетет
30 Расправа, что грех должна поражать,
А развратный нрав на высоком воссел
Престоле, и мздой неправой попрал
Главу мужам безупречным злодей.
В безвестной мгле погребенный, сокрыт
35 Добродетели блеск, и на правых донос
Нечестивцы творят.
Лжесвидетельство им не бывает во вред
И в убранстве цветов поддельных обман.
Но к силе когда прибегнуть решат,
40 Веселятся они, покоряя царей,
Что несметным боязнь несут племенам.
Преклони же к земле, обездоленной, взор,
Кто б ты ни был, вещам предписавший закон!
Столь великих трудов не ничтожная часть,
45 Мы, люди, в зыбях Фортуны кружим.
Владыка, смири стремительный вал
И законом тем, что в безмерных царит
Небесах, наконец ты землю скрепи!
V
1. Когда я простонал это в неослабной скорби, она, со спокойным лицом и нимало моими жалобами не взволнованная: — 2. Как скоро, — говорит, — увидела я тебя унылым и рыдающим, тотчас узнала, что ты несчастный изгнанник; но в какую даль это изгнанье{50}, не ведала, пока твои речи не показали. 3. Как же далеко ты от отчизны — не скажу: изгнан, но заблудился! а если предпочитаешь мнить себя изгнанным, скорее сам ты себя изгнал: ведь никогда никому не было позволено так обойтись с тобою. 4. Если вспомнишь, какой ты отчизны сын: не какова была встарь у афинян, управляемая властью толпы, но здесь единый властитель, царь единый{51}, многолюдству граждан, а не изгнанию их радующийся, чьим браздам следовать и чьему правосудию повиноваться есть высшая свобода{52}. 5. Ужели неведом тебе древнейший града твоего закон, определяющий, что не дозволено изгонять никого, кто пожелает там обосноваться? Ведь тот, кто валом его и укреплениями огражден, чужд всякой боязни навлечь на себя изгнание, а кто перестанет хотеть жить там, вместе перестает этого и заслуживать. 6. Посему не столько меня волнует вид этого места, сколько твой, и я ищу не стен библиотеки, убранных слоновой костью и стеклом, но жилища души твоей, где поместила я не книги, но то, что придает книгам цену, — мысли, некогда начертанные в моих книгах. 7. Хотя о твоих заслугах пред общим благом ты сказал справедливо, но по множеству твоих деяний — еще недостаточно. 8. О почетности или поддельности предъявленных тебе обвинений ты упомянул лишь всем известное. Злодейства и коварства доносчиков ты справедливо решил коснуться вскользь, затем, что они носятся на устах народа, осведомленного обо всем лучше и полнее. 9. Кроме того, ты сильно осуждал деяние неправедного сената. Об обращенном на нас обвинении ты скорбел, ущерб, нанесенный доброму имени, оплакивал. 10. Наконец воспламенилась скорбь против Фортуны, и, посетовав, что награды воздаются не по заслугам, в последних словах раздраженной Музы ты выразил желание, чтобы на земле царил тот же мир, что на небесах. 11. Но так как тебя отяготило великое смятение страстей и влекут тебя в разные стороны скорбь, гнев и уныние, в нынешнем расположении духа не годятся для тебя крепкие лекарства. 12. Итак, обратимся покамест к тем, что легче: пусть то, что затвердело опухолью под влиянием треволнений, размягчится от мягкого касания, дабы воспринять снадобье более действенное.
VI
В час, как Фебовым жжет лучом{53}
Рака светоч немилостный,
Кто браздам неприязненным
Вверит семя обильное,
5 Тем, Церерой обманутым,
Меж дубами еды искать.
За фиалками в рдяную
Не пускайся ты рощицу
В час, как ветры свирепые,
10 В поле свищут колышливом;
Не ищи жадной дланию
Обрывать лозы вешние,
Коли гроздья милы тебе:
Только осень ущедрена
15 Подарением Вакховым.
Времена наделяет бог
Подобающей службою,
Не давая расстраивать
Череды, им предписанной.
20 То, что мчит опрометчиво,
Верных троп совращаяся,
Не кончается счастливо.
VI
1. — Итак, прежде всего позволь мне немногими вопросами испытать и исследовать состояние твоей души, дабы я поняла, какой для тебя потребен способ лечения. — 2. Спрашивай, — говорю я, — что тебе угодно; я отвечу. — 3. Тогда она: — Думаешь ли ты, что мир движется непреднамеренными и случайными причинами, или полагаешь, что присуще ему разумное правление?—4. Никоим образом, — отвечаю, — я помыслить не мог, чтобы нечто столь точное двигал бессмысленный случай: напротив, я знаю, что Создатель Бог правит своим твореньем, и никогда не наступит день, способный отвратить меня от этого убеждения. 5. — Это так, — говорит она, — ведь немного раньше ты о том же молвил в своей песни, где оплакивал, что люди одни пребывают вне божественного попечения; ибо в том, что все прочее управляется разумом, ты нимало не сомневался. 6. Но вот чудно! я удивляюсь, как это ты, держась такого здравого мнения, мог заболеть. Заглянем-ка глубже; подозреваю, чего-то недостает. 7. Скажи мне, коль скоро ты не сомневаешься, что Бог правит миром, понимаешь ли ты, какими средствами вершится это управление? — 8. Я едва понимаю смысл твоего вопроса, не говоря уже о том, чтобы на него ответить. — 9. Подлинно, — молвит она, — не обманывалась я, думая, что чего-то недостает, посредством чего, как сквозь брешь в крепком валу, в душу твою закрался недуг смятений. 10. Но скажи мне, помнишь ли, какова цель всех вещей, и к чему направлено стремление всей природы? — О сем слышал, — отвечаю, — но скорбь притупила мне память. — 11. Но ты хоть знаешь, откуда все происходит? — Знаю и уже ответил: от Бога. — 12. Могло ли так случиться, что, ведая начало, ты не знаешь, какова цель всех вещей? 13. Но таковы уж свойства смятений, такова их сила: они могут сбить человека с места, но вырвать и искоренить из самого себя не могут. 14. Однако я хотела бы, чтоб ты ответил еще и на это: помнишь ли, что ты человек? — Как же, — говорю, — этого не помнить?— 15. А что есть человек, можешь определить? — Ты о том спрашиваешь, знаю ли, что я животное разумное и смертное{54}? Знаю и признаю, что я таков. — 16. Тогда она: — И ничего больше о своей сущности не знаешь? — Ничего. — 17. Теперь понятна мне, — говорит она, — другая, важнейшая вина твоего недуга: ты забыл, что ты такое. Итак, я вполне раскрыла и болезни твоей причину, и способ вернуть тебе здоровье. 18. Ведь поскольку ты сбит с толку забвением, то скорбишь, что сослан и лишен своего имения. 19. А поскольку ты не знаешь, какова цель всех вещей, то почитаешь негодяев и нечестивцев могущественными и счастливыми; и поскольку ты забыл, какими средствами управляется мир, то думаешь, что эти перемены судеб зыблются без правителя: вот важные причины, не только к болезни, но и к самой гибели ведущие. Но, благодарение подателю здоровья, не вовсе покинула тебя природа. 20. У нас есть действеннейшее для твоего выздоровления огниво — верное суждение об управлении мира, ибо ты считаешь его подчиненным не непредвиденности случая, но божественному разуму; итак, ничего не бойся, теперь из сей малейшей искорки засияет для тебя жизненное тепло. 21. Но поскольку еще не наступило время для крепких лекарств, и такова, как известно, природа людских душ, что, отринув истинные мнения, они всякий раз усваивают ложные, а происходящий от оных туман смятений помрачает правильный взор, я попытаюсь мягкими и умеренными снадобьями немного истончить этот туман, дабы, когда расточится мгла обманчивых страстей, ты мог узнать сиянье истинного света.
VII
В облаке черном{55}
Скрывшись, не могут
Сеять на землю
Звезды сиянье.
5 Если в пучине
Буйственный вихорь
Роет буруны,—
Прежде кристальны,
С ясными днями
10 Сходственны, волны
Тотчас, смесившись
С илом, мутнея,
Взор не пускают.
Льющийся долу
15 С горныя кручи
Ток празднобродный
Часто в препону
Камня, с утесов
Падшего, плещет.
20 Ты же, коль хочешь
В светлости ока
Истину видеть,
Верной тропою
В путь свой пускаться,
25 Бегай веселья,
Выгони страхи
Купно с надеждой,
Скорби чуждайся{56}.
Пасмурен разум,
30 Стиснут уздою,
Коль сии правят.