заперты навсегда, как насекомое в смоле янтарного кольца.
43. Дом в небесах
«Сладкие мечты сделаны из…» – напевает женский голос из стереодинамиков. Мама смеется, прижимая утюг к красной вышитой блузке. Дэнни тоже смеется, а я смотрю на них и недоумеваю, почему они надо мной подшучивают.
– Черт, Бридж, – гогочет Дэнни. – Отпад.
– Отойди, Холл, – говорит мама, размахивая утюгом. – Пока я не прижгла тебе лицо. Вали отсюда.
Я тащусь в ванную, держа в руке смятый тюбик зубной пасты. Я закусываю губу. Жду. Все тихо.
И вдруг.
– Дай мне эти чертовы деньги, Бридж. Дай сюда.
Дэнни беснуется. Звенят нож и вилка, грохочет тарелка. Я не хочу двигаться, но мама без меня не справится. Ноги сами ведут меня обратно в гостиную. Тарелка лежит лицом вверх на полу. Застывший на ней яичный желток как будто пластмассовый. Гладильная доска валяется на боку, задрав железные ноги. «Кто я такая, чтобы не соглашаться?» – звучит песня.
– Сучьи деньги, – ругается Дэнни. – Я знаю, что они где-то спрятаны.
Он говорит о деньгах, которые мы с мамой копим на поездку в Ирландию. Иногда мама прячет их в банку с хлопьями для завтрака. Или в кастрюлю в буфете. Или в своих высоких кожаных сапогах.
– У меня ничего не осталось, – огрызается она.
– Лгунья.
Теперь Дэнни прижимает ее к стене, держит за плечи.
– Отпусти маму! – кричу я.
Мама извивается и брыкается. У нее в руке раскаленный утюг, и она опускает его на плечо Дэнни. Тот взвывает.
– Сам ты лгун, – кричит она.
– Сука. – Он вырывает у нее утюг и бьет ее по щеке. – Я сейчас тебе лицо прижгу, – говорит он. И подносит почти вплотную утюг к щеке.
Они оба замирают. Все что-то ищут.
– Пожалуйста, Дэнни. Остановись, – шепчет мама.
– Я это сделаю, Бридж, – шипит он. – Я превращу твою физиономию в растекшийся желток. Клянусь.
– Дэнни. Прошу тебя.
– Они в сапоге, Дэнни, – пищу я.
Но меня не существует. Он впивается в нее глазами, упираясь бедром ей в живот, как будто она из пластилина.
– Деньги в мамином сапоге, – кричу я.
Мягко, как будто поцелуем, он прикасается утюгом к ее волосам, и в комнате пахнет паленым.
– Послужит тебе уроком. – Он смеется, отступая назад. «Сладкие мечты сделаны из этого, сладкие мечты сделаны из этого…» – Шучу, Бридж.
Она поднимает прядь своих волос, и ее округленный рот напоминает букву «О». Дэнни возвращает ей утюг и проносится мимо меня в спальню. Слышно, как сапог швыряют в стену. Потом он возвращается в гостиную, и его лицо, как маска в музее, пустое и узкое, в обрамлении темных кудрей. Он машет рукой.
– Всем пока. – И уходит, не оборачиваясь.
Хлопает входная дверь.
– Дэнни-бой, – всхлипывает мама. – Вернись, Дэнни. Вернись.
Но он ушел, и я этому рада. Должно быть, он спустился по лестнице, потому что не слышно жужжания лифта.
Фигурка Дэнни падает вниз. Одним меньше, остаются двое. Мама и я.
– Мам?
Песня еще звучит. Мама стоит на коленях, склонившись над опрокинутой гладильной доской. Она скулит, как больное животное, и ее халат раскинут на ковре прозрачными крыльями летучей мыши.
Я подхожу и трогаю ее волосы.
– Мам?
– Дэнни, – стонет она.
Она поднимает голову и видит меня, и ее глаза становятся узкими щелками.
– Ты. Это ты во всем виновата, Холл. – Она дергает меня за рукав пижамы, притягивая к своему лицу. Она трясет меня за плечи. – Зачем ты сказала ему, где деньги? Обезьяна, ты. Это были мои деньги, обезьяна. Мои.
Теперь я прижата к стене. И серебристая подошва утюга с дырочками, откуда выходит пар, надвигается на меня вместе с маминой красной рукой и костлявым запястьем. Я брыкаюсь, как бешеная, но она хватает меня за шею свободной рукой, и я кусаю ее, и тогда она грязно ругается, и утюг пикирует, как реактивный бомбардировщик, жестко приземляясь мне на голову. Жженые волосы пахнут, как ведьмы на костре или прогоревшие бенгальские огни. Моя голова взрывается, и горячий металл жжет мне ухо, и я пинаюсь и кричу, и утюг падает мне на ногу. Я ору как резаная.
– Замолкни, Холл. – Она бьет меня по лицу. – Соседи донесут на нас.
Мое лицо морщится, плечи трясутся, но не слышно ни звука. Разве что наше тяжелое дыхание.
Я и мама. Запертые в этом мгновении навсегда.
Мама отшатывается назад. Ее лицо белое, губы дрожат.
– Холл, – шепчет она. – Тебе больно, Холл?
Она укладывает меня на диван, а сама устраивается на полу возле моей головы, подкладывая под нее красную блузку, как подушку, и теперь она больше похожа на мою настоящую маму. Она делает это как во сне, ее глаза блуждают и смотрят невидящим взглядом.
– Ты в порядке, Холл?
– Да, мама.
– Тебе очень больно?
– Нет, мама.
– Сейчас я уйду, Холл.
– Хорошо, мама.
Она ползет к себе в спальню на четвереньках, как ребенок. Закрывает за собой дверь. Я слышу, как падает стул, разбивается стекло. Ящик вырывают из комода, как больной зуб. Потом она выходит, одетая в свое лучшее белое пальто с серым меховым воротником. У нее белая сумочка через плечо, с ремешками и бахромой.
– Мне надо бежать, Холл. – Она дрожит и пошатывается, как заводная игрушка на последних оборотах. – Лежи, не вставай. Я должна найти этого Дэнни-боя и забрать деньги. Деньги для нас, Холл. Для нас и Ирландии.
– Когда ты вернешься, мама?
– Скоро, Холл. Скооооро. – Она крутит янтарное кольцо на пальце. – Возьми это, Холл. Береги его. Там, куда я иду, за такое кольцо отрубят палец. – Она стягивает его с пальца, кладет мне в ладошку. – Храни его. – Слова стучат, как кубики льда в ее стакане с прозрачным напитком.
Утюг, тарелка с застывшим, как пластик, яичным желтком и гладильная доска, опрокинутая на бок. Мир перестает вращаться. Смола застывает, скрепляя картину.
– Пока, мам.
Каблуки цокают по полу, и она покачивается, как будто идет по коридору корабля. Хлопает входная дверь, и музыка заканчивается. Я слышу, как жужжит поднимающийся лифт. Пауза. Лифт летит вниз, затихая, унося с собой маму, и со мной остается лишь далекий гул Лондона.
– Мамочка. Мама? – Но я шепчу это тихо-тихо, потому что мы не хотим, чтобы соседи услышали, к тому же мама скоро вернется, и она ведь не хотела сделать мне больно. Я поглаживаю янтарное кольцо, и в висках стучит. Обожженная ступня пульсирует, как двигатель, врррвррррврррр.
44. Снова взаперти
Мамины каблуки цокают у меня в голове, удаляясь, удаляясь. Я прижала веки костяшками пальцев, и цвета взорвались, как будто мой мозг был меловой доской и я пыталась стереть с нее картинки.
Левая ступня подо мной пульсировала, пронизанная иголками и булавками.
Я улавливала запах двигателей, такой же паленый, как волосы.
Но моя маленькая фигурка, единственная оставшаяся из нас троих, не уходила.
«Это ты виновата, Холл. Ты, обезьяна. Проваливай».
Я была той девочкой, что лежала на диване тигровой расцветки, на красной блузке вместо подушки.
И мама смотрела мимо меня на что-то еще, чего она хотела больше.
Невозможно помнить все сразу, иначе голова лопнет. Поэтому какие-то воспоминания мы складываем в ящик и задвигаем его на задворки сознания. Дэнни и мама из того дня в нашем высотном доме годами лежали в том ящике. И я даже забыла, как сложить обрывки этих воспоминаний в одну картинку. Я обманывала себя, когда говорила, что во всем виноват Дэнни, и что маме пришлось бежать от него в Ирландию, и что теперь она ждет, когда я найду ее там.
Это была фантазия, теперь я знаю. Правда была совсем другой. Мама сожгла мне волосы и сбежала следом за Дэнни, но не потому, что скрывалась от него. Она убегала не от него, а от меня.
На заднем сиденье внедорожника, в тусклом свете, я видела, как это было.
Дэнни уходит с деньгами.
Мама с утюгом.
И я брошена одна в квартире.
Корабль шел вперед, к мечте. Было темно, и укачивало, и мое путешествие продолжалось само по себе. Я нашла начало, но это был не день моего ухода из Темплтон-хауса и не найденный парик. Все началось в реальном доме, а не воображаемом. И меньше всего мне хотелось снова туда попасть.
Я лежала на спине в странной тихой машине, разглядывая крапинки на потолке.
Я увидела валявшийся на полу светлый парик и подняла его. Надела на кулак. Я потеряла расческу и теперь прочесывала его пальцами, разглаживая пряди.
– Солас, – прошептала я, как будто парик был живой. – Куда же ты ушла, Солас? Почему ты меня бросила?
Он умолял меня надеть его в последний раз, и я выполнила просьбу.
Ничего не произошло. Солас не ворвалась в меня дуновением волшебного воздуха. Она не смеялась и не паясничала и не выпускала кольца дыма на мир могитов. Она не виляла узкими бедрами. Тихая и грустная, она сидела во мне, и она была мною, и все, что мы творили вместе, было моим, только моим. Ночной клуб, попутки, дерзость, флирт, телефонные звонки, скитания, фантазии, смех, слезы. Я все делала сама. Одна.
Мой собственный голос вдруг громко прозвучал в тишине машины.
– Холли, – сказал он. – Ох, Холли.
Время шло.
Паром накренился сильнее, чем обычно. Мои внутренности исполнили сальто. Я схватилась за первое, что попалось под руку, и до меня дошло, что упустила из виду нечто очень важное.
– Там детское кресло, рядом с тобой. Детское кресло, Холл. Помнишь?
Детское кресло – значит, есть ребенок.
Эти седые могиты слишком стары, чтобы иметь детей. Но они говорили что-то о внуках. Может, они из тех бабушек и дедушек, которые возятся с внуками, потому что родители балуются наркотиками, или проводят время в морских круизах, или просто слишком заняты.
Потом я вспомнила, как в минивэне, на котором мы ездили в Девон, Майко усадил малышей сзади, потому что на задних дверях были блокираторы замков. Они нужны для того, чтобы дети не выпали из машины. Двери, запертые на «детские» замки, открываются только снаружи, но никак не изнутри.