– Давай башню построим, – предложила я, указывая на кубики. Девочка смотрела явно непонимающе. – Ну, башню, один кубик на другой. Вот так. – Я показала. Ира смотрела внимательно. – А теперь ее разрушим – бух! Башня упала. А мы ее снова построим. Помогай мне. Давай вон тот кубик, который откатился. Ставь его вот сюда… Ну ладно, давай мне. Бух! Давай снова…
Минуты через три Ира уверенно строила башню из пяти кубиков и с удовольствием ее рушила.
– Все, Ирочка! Мне теперь надо с мамой-папой поговорить, – сказала я, вспомнив о родителях. Подняла глаза и увидела, что оба родителя смотрят на происходящее на ковре с крайней дружелюбной заинтересованностью. И с удивлением.
– Ребята, – медленно осознавая происходящее, начала я, – вы же не хотите мне сказать, что вы НИКОГДА не строили со своим ребенком башню из кубиков?!
Мать и отец переглянулись, взглядами спрашивая друг друга. Потом синхронно отрицательно покачали головами.
Ира приносила мне разные игрушки и искательно заглядывала в глаза. Я громко описывала их ей, показывала, что они делают. Параллельно пыталась соображать. В конце концов решила все же сконцентрироваться на родителях. Ведь они явно просто никак не занимаются ребенком, поэтому ребенок и отстает в развитии. Надо их немедленно просветить.
– Ирочка, всё! – твердо сказала я.
Ира явно меня поняла, понурившись, отошла в сторону и через несколько секунд снова стала размахивать руками и тереть лицо.
Я, размахивая руками почти с И́риной амплитудой, начала объяснять родителям про стереотипии, про недогруженные мозги, про педагогическую запущенность и про то, что им нужно немедленно начать делать с ребенком. Папа с мамой слушали про ролевые игры, раскрыв рот. Явно в первый раз.
– Вы с ней много разговариваете? – спросила я мать.
– Да, разговариваю, конечно! Когда надо кушать, говорю: иди кушать, вот я тебе творожок дала. Она у нас сама кушает и на горшок давно сама ходит. Когда гулять идти, тоже, конечно, говорю. Книжки вот я пробовала ей читать, но она слушать не хочет, закрывает их…
– Ну а вообще разговаривать? О погоде, природе, видах на урожай? – явное непонимание во взгляде. – Просто рассказывать, объяснять мир…
– Нет! – твердо сказал папа. – Это нет. А нужно? Мы, кажется, не умеем. Да я и не помню, чтобы мне родители объясняли…
Я разразилась еще одним просветительским монологом, а Ира тем временем нашла и утянула мой айпад.
– Нельзя! Нельзя! Чужое! Положи! – заполошно, тоном собачьей команды крикнул папа.
Девочка послушно, но явно разочарованно положила гаджет на стол. Я заметила, что он уже включен.
– Ира умеет пользоваться айпадом? – спросила я.
– Да, конечно, – кивнули родители. – Она выбирает иконки, ищет там что ей надо, играет. В машинки любит. В овощи. Если там водном месте надо слово ввести, приносит нам, показывает, говорит: мама, не та биби. Я ей меняю, ввожу, что она хочет.
Родители Иры выросли в перестройку. Их собственные родители потеряли работу на остановившихся заводах и стали челноками и ларечниками, чтобы прокормить семью. Они, бывшие токари, фрезеровщики и контролеры ОТК, не преуспели финансово и не сумели украсть часть госсобственности, как их более ловкие современники, но детей, на общение с которыми у них катастрофически не хватало ни времени, ни сил, все-таки вырастили и выучили. Они очень старались, чтобы у их детей «все было», пытались слышать если не их духовный мир, то хотя бы их материальные потребности. Довольно быстро потребности плотно сконцентрировались вокруг гаджетов и компьютеров. Они старались успеть за ловкими и креативными производителями, старались, чтобы «не хуже других», вместе со своими детьми ловились на все ловушки постепенно заполонившей все рекламы (у них совсем не было к ней иммунитета, ибо сами они выросли в мире без рекламы). Тем временем их дети закончили школы, училища, техникумы, кто-то даже выучился в институтах. Они сами стали работать, зарабатывать, создавать семьи…
День Ирининых родителей устроен так. К восьми папа отводит Иру в садик и едет на работу (сборка автомобилей). К работе оба родителя относятся индифферентно: работа как работа – деньги, слава богу, платят, нам на всё хватает и еще летом на море съездить. Мама идет на работу к девяти (магазин недалеко от дома) и в пять тридцать забирает дочь из садика. По дороге заходят в магазин. Пока мама хлопочет по хозяйству, Ира смотрит мультики или играет в мамин планшет. Потом приходит папа, и семья ужинает перед телевизором. Потом папа уходит к большому компьютеру, мама моет и укладывает Иру, опять дает ей планшет, а сама уходит на кухню – поболтать по телефону с подругами и спокойно выпить чашечку кофе. Потом она забирает планшет у уснувшей дочки и садится в комнате на диване: один глаз в телевизоре, другой – в социальных сетях, там в «ленте» произошло за день много всего интересного. По выходным папа всегда смотрит «Формулу 1» – квалификация, тренировка, гонка – и наконец-то от души играет «в танки», а иногда все вместе ходят гулять в парк. На площадке Ира часто отбирает игрушки у детей в песочнице (и в садике тоже иногда жалуются на ее агрессивность), поэтому в парке спокойнее, там они все «дышат воздухом», сидя на скамейке, и заодно проверяют почту…
Все читатели, конечно, понимают, что «Ира» в моей истории – это собирательный образ, я видела уже не один десяток таких семей. Я всегда в таких случаях веду себя одинаково – размахиваю руками, объясняю, рассказываю, учу, внушаю. И наверняка со стороны выгляжу очень уверенной в себе и своей позиции. Молодые родители неизменно впечатляются и со своей стороны уверяют меня, что немедленно возьмутся за дело. Но на самом деле я не знаю, как ко всему этому относиться. Уже давно я видела в Сети чудесное видео, на котором голенький ребенок около полутора лет на вид пальчиками пытается раздвинуть картинку в бумажном журнале и вопросительно обращается в камеру (а на самом деле к снимающему его человеку): «Мама, а? Мама, а?» (То есть: почему оно не увеличивается?)
Да потому что это реальный мир. Он еще существует. Но.
Я по своему психическому устройству совершенно не склонна к апокалиптике. Но я не могу не думать: что будет, когда вырастут дети, которые в виртуальном мире С САМОГО НАЧАЛА ориентируются ЛУЧШЕ, чем в реальном?
Жалобный мальчик
– Вы замечали, как отличается женщина, в жизни которой есть мужчина, от женщины, у которой его нет? Неважно, кто он. Отец, муж, многолетний любовник, сын. Она не лучше и не хуже, она просто – другая. У нее другой взгляд, другая походка. Она по-другому разговаривает, иначе одевается, имеет иные повседневные привычки и иначе располагает себя в пространстве – в комнате, в кресле, на людной улице, на привале у костра… Я всегда могу отличить, и все могут, если включить природную наблюдательность и отбросить культуральное лицемерие.
Я выслушала с интересом, прикинула на себя и поняла, что «всегда» отличить точно не смогу, но в большинстве четко выраженных случаев – пожалуй…
Однако вряд ли она пришла ко мне в детскую поликлинику поговорить о роли мужчины в жизни женщины – с этим ей явно следовало бы обратиться куда-нибудь в другое место, к взрослому психотерапевту. Стало быть…
– Ваш ребенок или дети?..
– «Вы извините меня, что мы к вам обращаемся…» – она смешно спародировала членов корпорации нищих-погорельцев, которые совсем недавно ходили по вагонам нашего метро (они все говорили одинаково, видимо, наученные одним и тем же менеджером). – Моему «ребенку» (кавычки были отчетливо слышны) недавно исполнилось 28 лет. Мы были у вас, когда ему было четырнадцать…
– Увы, я не помню, – на всякий случай сообщила я. Она засмеялась.
– Ну разумеется. Тем более что я тогда и не собиралась делать ничего из того, что вы мне говорили. Нас тогда участковый доктор к вам прислала.
– А теперь, что ли, собрались? – нешуточно удивилась я. – Однозначно поздно, предупреждаю вас сразу!
– Да я понимаю, конечно, – пригорюнилась моя посетительница. – Но надо же мне хоть чего-нибудь сделать…
– Что ж, рассказывайте, – вздохнула я. Если честно, то, что бы она мне ни рассказала, я не очень обольщалась насчет материнских возможностей влиять на жизнь двадцативосьмилетнего мужчины.
– Я с детства была уверена, что стану хорошей матерью. Меня всегда так умиляло все маленькое, пушистенькое. В раннем детстве я «затаскала» хомячка, которого мне купили, потому что никак не могла с ним расстаться, потом начинала чуть ли не плакать от умиления, когда видела щенков, котят. Мама отдала меня в юннатский кружок, но меня оттуда выгнали… или я сама ушла… в общем, не помню, но наука и наблюдения за животными оказалось явно не моим. Еще я всегда любила мягкие игрушки, даже сама их шила… В общем, представьте мое удивление: когда я родила сына, у меня не включился материнский инстинкт. Вообще. Когда младенца запеленали и унесли куда-то, я обрадовалась, мне стало спокойнее. Все женщины в палате волновались за своих, как-то там их ощупывали, пытались заглянуть в кулек, умилялись, как они сосут, а мне было, в общем-то, все равно – принесли, покормила, унесли, и слава богу. Но я никому об этом, конечно, не говорила, потому что понимала – это неприлично, так не должно быть.
Дома поначалу было все то же самое. Я ухаживала за сыном по часам, медсестра приходящая из поликлиники меня, помню, даже хвалила: вот правильная мамочка, делает спокойно что нужно, и с ума не сходит, и не позволяет дитю себе на шею садиться… Сглазила, должно быть. В три месяца Федя заболел. Сначала сопли, потом кашель, потом бронхит, потом пневмония, больница, уколы, капельницы… В какой-то момент я вдруг поняла, что он может умереть, и, видимо, на этой волне мой отсутствующий до того момента материнский инстинкт вдруг ка-а-ак включился!
Следующую пару-тройку лет я плохо помню. Все было как в тумане. Я лечила ребенка. От чего? Не могу уже теперь точно вспомнить, но можно посмотреть в карточке. Зато точно помню свое ведущее чувство: мне все время было его ужасно жалко! Я так прямо и говорила тогда, когда его ласкала: ты мой жалобный, любимый мальчик…