– Я лишь видел следы в пыльце.
– Это интересно, – пробормотал Клем. – Если кто-то содержит колонию, колония должна делать что-то для них. Иначе бы здесь сбрасывали детей со скалы, как в Спарте.
– Я подумал о том же. Но Рафаэль все отрицает.
– Полагаю, Рафаэль скрывает самое интересное, чтобы позлить нас.
С этими словами Клем вышел во двор, чтобы поздравить семью Уаман.
Люди столпились вокруг пары, а Рафаэль вернулся на кухню, чтобы сварить кофе. Вскоре люди начали расходиться. Кто-то играл на гитаре. Пока в чашку медленно текла вода из-под крана, Рафаэль развязал шнуровку своей сутаны на спине. Он зашнуровал ее крестообразно, чтобы позже снять самостоятельно, хотя мне показалось, что шнуровать ее нужно было иначе. На задней части воротника шла лента из красного бархата.
Местная религия всегда казалась мне аляповатой, но, находясь здесь и глядя на Рафаэля, стоявшего рядом с фигуркой святого из золота и стекла, я понял, что его вера могла существовать лишь при свечах. Она не работала при ярком непрощающем свете в Лондоне или любой скандинавской стране, где в соборах в глаза бросалась даже пыль. Но в теплом полумраке и тенях все, что дома казалось вульгарным, приобретало смысл. Фигурка святого выглядела как ожившая картина, написанная маслом. Так выглядел и сам Рафаэль. Английская религия была религией книг: на первый взгляд она казалась мрачной и невыразительной, и понять ее можно было лишь с помощью литературы. Но религия Рафаэля была картиной, старой театральной пьесой в стране, где не каждый умел читать, а хороший свет обходился дорого.
Под сутаной Рафаэля скрывалась обычная рубашка. Он натянул рукав на пальцы и потер глаза.
– Это было потрясающе, – рассмеялся Клем, ввалившись в комнату. Через открытую дверь вслед за ним залетели снежинки и холодный воздух. – Люди умеют писать свои имена на кипу[9]. Эта традиция возобновилась недавно или была нерушимой со времен инков?
– Я похож на человека, который хранит на кухне машину времени? – спросил Рафаэль, надевая жилет, который висел на заслонке печи, словно полотенце. Он был старым, но подкладка выглядела новой: голубой индейский ситец лучшего качества с птицами, нарисованными вручную. Я уже видел эту ткань. Точно такая же подкладка была в пиджаке папы. Но тот пиджак был старым еще в моем детстве. Его носил мой дед. Должно быть, Гарри Тремейн привез отрез ткани в подарок кому-то, и человек тратил его с умом, раз до сих пор оставались свежие обрезки. Увидев новую подкладку, я почувствовал себя так, словно только что разминулся с дедом.
– Невероятно, – воскликнул Клем и прошел в часовню очень уверенным шагом.
Рафаэль взял свою чашку и даже не оглянулся, когда из часовни раздался звон: Клем вывернул содержимое своей сумки, пытаясь найти карандаш.
– Вы не чувствуете горячее, – произнес я.
Рафаэль поднял глаза. Они были пустыми. Три-четыре ребенка в год… Наверное, ему было нелегко, если он хотел детей. Я не стал спрашивать, но вряд ли священникам разрешалось вытащить из чаши веревку со своим именем.
– Разве горячий кофе отличается по вкусу от холодного? – спросил он.
– Я могу проверить, горячий ли он. И пар приносит запах, поэтому…
– Верно.
– Я пошел, – радостно заявил Клем, вернувшись на кухню и надевая свой сюртук. Он держал в руках дневник, а из кармана его жилета выглядывал карандаш.
– Нет, вы никуда не идете, – Рафаэль отставил в сторону чашку с кофе. Он так и не притронулся к напитку. – Я покажу лес и границу, за которую вам нельзя выходить. Не хочу, чтобы кто-то обвинил меня в том, что я вас не предупредил.
– По правде говоря, я не особенно талантлив в обрезке деревьев. Это скорее по части Меррика…
– Там шесть маркайюк, – перебил его Рафаэль.
– Продолжайте.
Я поплелся за ними, наспех застегивая свой сюртук. С момента окончания церемонии выпал новый снег. Он хрустел под ногами. Как и прошлой ночью, Рафаэль вышел без верхней одежды, и я понял, что он не чувствовал не только тепло, но и холод. Через несколько шагов меня осенило. Я должен был понять это раньше: он обогревал дом для нас. Он готовил в печи, но не нуждался в нагревательных трубах. Я присмотрелся к вязанкам дров, лежавшим у входа в церковь, чтобы по возвращении узнать, сколько они стоят или по крайней мере сколько времени Рафаэль тратил на их подготовку.
14
Деревья отбрасывали плотные тени. Крона не пропускала снега, но трава покрылась инеем, и наши следы застывали в ней. Паутина в траве зазвенела и упала, словно сетка, мерцая там, где на нее попадали редкие лучи солнца. Наконец солнце полностью скрылось за ветвями, и мы прошли первые деревья, корни которых не уступали по толщине березам. Наконец вокруг моей руки с тростью замерцало сияние, тусклое как лучи солнца сквозь прикрытые веки. Клем, шагавший впереди, махнул рукой перед лицом.
– Это пыльца, – пояснил я. – Дальше ее будет еще больше.
Рафаэль обернулся. В воздухе повисли очертания его тела, похожие скорее на тень.
– Если вы ее видите, значит, вы зашли слишком далеко.
Когда мы с Клемом вдоволь наигрались с пыльцой, Рафаэль показал широкую полосу мертвой земли сероватого цвета, хотя почва не была глинистой. За ней на деревьях висели кости животных. Полоса тянулась в обоих направлениях, исчезая в утренней дымке с одной стороны и за скалой – с другой.
– Это граница, – сказал Рафаэль. – Вы ее не пропустите. Соль, кости. Она охраняется на расстоянии пятидесяти миль в обоих направлениях. Они всегда здесь, постоянно следят, и если вы пересечете ее, то словно подадите им сигнал, как маяк. Они вас убьют.
Он подошел к соли и поднял обе руки. У него словно появились крылья света, а волосы засияли рыжим. Сияние исчезло через несколько секунд, и на протяжении этого времени он выглядел как его тезка, когда работа архангелов все еще зависела от страдающих пророков.
– Пожалуйста, не ходите туда, – тихо сказал Рафаэль.
– О боже. – Я отпрянул, увидев мужчину, ползущего рядом по земле. Но это оказалась лишь талантливо выполненная резьба на корнях ближайшего дерева. Я присмотрелся. Они были повсюду: наводящие ужас силуэты людей, ползущие прочь от соли. Я снова отпрянул и поежился, когда что-то холодное упало мне за воротник.
Клем дотронулся до одного человека – мужчины в скрюченной позе и с порванной глоткой, и я вздрогнул. Эти фигуры не полагалось трогать.
– Впервые вижу подобные дендроглифы, – заявил Клем.
Когда в деревьях дул ветер, от вырезанных фигур исходил стон. Рафаэль отошел от соляной границы и бросил свою сумку в корнях ближайшего дерева. От удара хвоя, которой была усыпана земля, взлетела в воздух.
– Это все, что я хотел показать.
– Как насчет маркайюк? – воскликнул Клем. – Вы обещали мне, черт возьми.
Рафаэль поколебался, но через секунду показал на северо-запад, затем на северо-восток и на восток. Примерно в сорока ярдах в этих направлениях рядом с границей стояли статуи высотой семь футов. Я заметил силуэты людей в утреннем тумане. После церемонии люди направились к маркайюк. Кто-то шел очень медленно из-за холодной погоды. Наконец люди остановились перед ближайшими статуями и начали молиться. Сначала я не увидел шестую маркайюк. Она находилась ближе, чем я думал, – рядом с церковью, но за границей, спиной к нам. Статуя была обращена на небольшую поляну со стеклянными крестами и пирамидами из камней.
– Не ругайтесь при них, – предостерег Рафаэль. – Если вы хотите подойти к одной, дайте ей немного соли.
Он протянул нам небольшие пузырьки с белыми кристаллами. Вот что ему передал мужчина-индеец в Крусеро. У людей в руках тоже были пузырьки.
– Нет, нет, нет, – возразил Клем. – Покажите мне, как это делается. Я хочу увидеть полноценную молитву.
– Я католический священник, – сказал Рафаэль.
Клем рассмеялся.
– Я знаю, как местные относятся к религии. Как итальянцы к сыру. Я знаю, что вы тоже должны помолиться статуям. Не стесняйтесь.
– Я расскажу вам, как нужно это делать.
– Все-таки стесняетесь, – радостно воскликнул Клем. – Значит, вы считаете это чем-то личным, чем-то исконным?
– Я считаю, что это не одобряется папой или епископом из Куско, – ответил Рафаэль. Он склонил голову в сторону ближайшей маркайюк. – Возможно, его создали индейцы, но теперь это святой Томас. Хотите, чтобы я рассказал вам?
– Рассказывайте, рассказывайте, – кивнул Клем. Он покачивался на носках – эта привычка говорила о беспокойстве, энтузиазме или о том и другом. Рафаэль направился к статуе, и я собрался прогуляться, но Клем схватил меня за рукав и твердо сказал, что это культура и что человек не может питаться одним хлорофиллом. Рафаэль дал ему пузырек с солью. Вблизи статуя нависала над нами: она была выше меня на целую голову.
– Почему соль? – спросил Клем.
Рафаэль кивнул в сторону леса за границей. Мы находились совсем рядом, и следы в пыльце стали ярче. Даже самое незначительное движение оставляло заметный след в воздухе. Любое резкое движение вызывало сияние, похожее на огни фейерверка.
– Это подношение людям, живущим там, в обмен на детей. В этих краях соль стоит как серебро, потому что море очень далеко. Так вы положите соль или нет?
Я снова окинул взглядом границу. Мартель говорил о племени злобных дикарей, но что-то в этом казалось неправдоподобным. У них были резчики по дереву, торговцы солью, а если они не использовали всю соль, то и деньги. Охранники на границе протяженностью сто миль и дети в достаточном количестве, чтобы отдавать трех-четырех ежегодно. Непохоже на племя. Скорее город, причем немаленький. Если другие экспедиции думали, что их ждут несколько охотников с копьями, а в итоге встречались с целой армией, это многое объясняло.
Когда Клем взял в руки пузырек с солью, статуя протянула руку ладонью вверх. Мы оба подпрыгнули.
– О боже, – с улыбкой воскликнул Клем. – Они с заводным механизмом. Вот почему на них человеческая одежда, верно? Чтобы скрыть шарниры.