– Ты уверен, что мы можем ночевать здесь?
– Они почти мертвы. Они стары. Думаю, тот, кто похоронен здесь, присматривал за ними, и они потеряли интерес, когда он ушел. – Рафаэль кивнул в сторону сада и могилы, на которую выходило окно на лестнице. – Наша тоже здесь, видел?
Он показал за мое плечо, и я увидел маркайюк, спокойно стоявшую у дерева недалеко от дома. Я бы не заметил ее сам – маркайюк были того же белого цвета, что и местные деревья. Статуя резко взмахнула рукой, прогоняя птицу, которая попыталась сесть на нее плечо. В воздух поднялась пыльца.
– Она ждет, пока мы выйдем, – пояснил Рафаэль.
– Ты можешь поговорить с ней?
– Она не ответит. С ней что-то не так. Я никогда не мог вытянуть из нее ни слова. Томас любит поболтать, но… Я не знаю.
Рафаэль замолчал. Я задумался, пытаясь понять, как может болтать маркайюк. Он показал на узелки на своей веревке.
– Она была в шахтах, – продолжил он. – Я не знаю, что ртуть делает с маркайюк, но обычные люди становятся раздражительными.
– Почему она на войдет в дом?
– Она не видит нас здесь. У них черные глаза, потому что… Нет, это не катаракта. Но их глаза предназначены для чего-то более яркого.
Рафаэль выглядел так, словно пожалел о последних словах, но я не обратил на это внимания.
– Она не увидит нас даже с растопленным камином?
– Только если ты пройдешь перед ним. Нас легче найти в пыльце. Она никуда не спешит и знает, что в итоге мы выйдем. Сомневаюсь, что она попробует войти. Здесь так холодно? – добавил Рафаэль, заметив, что я кутаюсь в одеяло. Вдали от камина было холоднее.
– Очень, – признался я. – Знаешь, ты должен был сказать раньше, что не можешь обжечься и что холод тебе не навредит. Я бы меньше ворчал. Ты лишь сказал, что не чувствуешь жар и холод.
Рафаэль мог перебить меня, но он дослушал до конца и лишь затем едва заметно тряхнул головой.
– Приятно, когда о тебе переживают. Только посмотри на это.
За ним находилась ткацкая мастерская. В ткацких станках были вставлены веревки из шерсти альпаки разной толщины и оттенков. Рафаэль завел лампу, и я увидел целые ряды узлов. Иногда в узлы вплетались лоскутки ткани и старых лохмотьев – все, что легко сминалось. Там, где узлы развязывались и заплетались заново, ткань и веревки выглядели более мятыми.
– Боже. Что здесь написано?
– Они так говорят друг с другом, – пояснил Рафаэль. – Я не знал, что они общались. Не знал, что они хотели.
Веревки на ближайшем станке напоминали целое полотно, целый роман.
– Что здесь сказано?
Рафаэль дотронулся до первой веревки. Он больше не мог читать узелки по их внешнему виду.
– Жила-была девочка из соляной колонии, которая… Сказка, – заключил он и взял в руки другую веревку. – Что такое… июль? Это один из новых месяцев, в середине года. Каких новых месяцев? Их привезли иностранцы. – Он посмотрел на меня. – Они много говорят о времени. – Рафаэль не отрывал руки от веревки, пока говорил. Он замолчал и нахмурился. – Что такое год? Я не знаю. Килка – должно быть, тот, кто похоронен во дворе, – Килка говорит, сейчас год солнца. Наверное, они измеряют время по-другому. Люди в соляной колонии называют цифры, считают вперед, но я не… – Рафаэлю пришлось встать на носки, чтобы дотянуться до новой веревки. Все маркайюк были выше него на фут. – Я не знаю, от чего они отмеряют время. Возможно, от рождения Сапа Инка[15]. Нет, слишком давно. Когда ты проснулась? Сегодня. Из какого ты времени? Тогда… были открыты ртутные шахты. Это она, – добавил Рафаэль через плечо. – Та, которая преследует нас. Анка.
– Что?
– Она говорит об Уанкавелике. Она работала там доктором. Она не знала, когда была здесь в последний раз.
– Когда это было?
– Они так и не решили, – ответил Рафаэль. Он провел обеими руками по веревкам, словно по арфе, и покачал головой. – Они не знают. Это не так важно для них или более древних маркайюк. Они лишь знают друг друга, поэтому то, как обычные люди измеряют время, не имеет для них большого значения. Думаю, Анка ушла после этого. Дальше маркайюк рассказывают истории.
– Какие истории?
– Длинные. – Рафаэль отделил целый ряд веревок и показал мне. Я увидел, что эти узелки отличались от узелков на предыдущих веревках. Это была другая разновидность письменности. – Это древние истории. О прошлом. Они говорят о королевских дворах инков.
– Инки знали о них?
Рафаэль резко выпрямился. Он с трудом сдержал смех.
– Знали о них? – переспросил он. – Жизнь строилась вокруг маркайюк. Стражи при короле всегда были каменными людьми. Пуруака тебе говорит о чем-нибудь?
Конечно, я знал о них.
– Рыцари. Преторианцы.
– М-м-м. – Рафаэль не удивился тому, что я знал, зато удивился я. Я начал осознавать, что забытые воспоминания не исчезли. Наверное, я свободно говорил на кечуанском в детстве, учитывая то, как хорошо я до сих пор понимал этот язык. Инти сказала, что он стал первым языком, на котором заговорил мой папа. – Одна из маркайюк служила при королевском дворе. Она говорит, что скучает по Атауальпе. Ей хотелось отправиться в его гробницу, чтобы охранять ее – множество древних маркайюк находятся в катакомбах, – но гробницы нет.
– Кем был Атауальпа?
– Последним королем. Писарро убил его. Шестнадцатый век. – Рафаэль по-прежнему читал. – Это Томас. Он говорил мне, что знал короля. Я думал, он шутил. Иногда они любят похвастаться. Я не знал, что они приходили сюда. – Он сглотнул. – Я никогда не видел ничего подобного. Я думал, они не любят говорить. Я бы поставил ткацкие станки в церкви, если бы только знал.
– Возможно, им хотелось ненадолго уйти. И, возможно, остальные маркайюк приходят сюда из монастыря. Должно быть, это хорошее место передохнуть.
– Наверное, ты прав, – сказал Рафаэль. Я понял, что он вряд ли поверил в эту идею. Он выглядел уставшим и брошенным, и неожиданно я разозлился на маркайюк из Бедлама. Они наверняка знали, что он не мог найти друзей среди обычных людей. Рафаэль мог лишь надеяться, что переживет их. Статуи не рассказали ему об этом месте, и это казалось умышленным наказанием. С другой стороны, он не был похож на них: маркайюк появились до прихода испанцев. Рафаэль был одним из первых людей в новом поколении испанизированных маркайюк. Несмотря на то, что в его венах текла местная кровь, он был иностранцем с точки зрения культуры. Даже если маркайюк были вежливыми, вряд ли они верили, что его место среди них.
– Этот вид письменности… Он был изобретен для них? – спросил я. Я дотронулся до более тонких веревок. Узлы до сих пор были крепкими. Мне действительно хотелось узнать ответ, но еще я хотел отвлечь нас обоих и найти повод постоять рядом с Рафаэлем, а не спускаться вниз по лестнице. – Они не видят буквы на бумаге, они не говорят, им было нужно что-то, что они могли чувствовать наощупь…
Рафаэль кивнул.
– Изобретен ими. Не очень удобно для обычных людей. Чертовски медленный вид письма, но аристократичный, поэтому люди захотели овладеть им. Давай вернемся к огню, – неожиданно сказал он. – Пока ты не замерз. Дай мне свою руку. Я ничего не вижу и не выйду из комнаты сам.
Я помог ему выйти.
– Еще пять минут и пойдем? – спросил я.
– Нет. Мы пробудем здесь до тех пор, пока ты не станешь своего нормального цвета.
– Это и есть мой нормальный цвет. Ты все равно не знаешь, как я обычно выгляжу…
– Я знал твоего деда. Ты выглядишь точь-в-точь как он, а его кожа никогда не была синеватой. – Рафаэль замолчал. – Помнишь, Инти сказала, что ее назвали в честь него?
– Да. Тогда я растерялся. Разве Инти не был богом солнца?
– В прошлом. Теперь это слово означает «солнечный». Жители деревни так называли твоего деда. Из-за цвета волос.
– Я видел его портрет. Каким он был?
Я слишком поздно понял, что не должен был спрашивать. Для меня это было всего лишь историей о прошлом, и Гарри Тремейн вызывал у меня то же безразличие, что и королева Елизаветы, но Рафаэль еще не смирился со смертью Гарри. Он отвернулся, как привык отворачиваться от Мартеля, словно, не видя меня, он мог обо всем забыть.
– Нет, я имел в виду, не нужно… – начал я, почувствовав себя глупо.
Рафаэль перебил меня:
– Он быстро говорит. Говорил. Много цитировал. Мне пришлось прочитать всего Шекспира.
Я улыбнулся.
– Как он оказался в Бедламе? Папа говорил, что он воровал хинин, а затем ему пришлось прятаться. Но Бедлам – слишком маленькая деревня. Даже по местным меркам.
– В него стреляли. В те времена пули были… – Рафаэль развел пальцы на ширину мушкетной пули. Я решил, что он больше ничего не скажет, но после недолгого молчания он неожиданно продолжил.
28
Нью-Бетлехем
1782 год
Дети подбежали на скалы к Рафаэлю, когда тот сдирал шкуру с медведя для нового ковра местного лекаря. Они заявили, что нашли мертвого мужчину на берегу реки.
Поначалу он решил, что кто-то упал со скалы. Это случалось нечасто, потому что местные выросли на подмостках, и скользкие участки были хорошо известны и огорожены. Но иногда зимой происходили несчастные случаи, а та зима была лютой. Рафаэль быстро вытер руки о снег и, пытаясь отогреть их, сбежал с горы. Оказавшись на первом мосте, он посмотрел вниз. Река покрылась льдом, и снег кружился огромными волнами. Дети оказались правы. Никто не падал со скалы. На берегу лежал иностранец в испанском сюртуке с яркими светлыми волосами, которые были видны издалека. Казалось, мужчина появился из ниоткуда. Позже люди говорили об этом, но Рафаэль всегда заявлял, что мужчина прибыл из Пары. Это производило неменьшее впечатление: город находился в четырнадцати милях от Нью-Бетлехема.
Рафаэль поставил небольшой противовес, чтобы быстро спуститься с утеса, и крепко держал веревку, когда подъемник остановилась в восьми дюймах от берега. Сначала он никого не увидел, и ему стало не по себе. В деревне ходили истории о призраках в снегу, а в них он верил. Но затем Рафаэль увидел, что почти стоял на мужчине. Незнакомец находился подо льдом. Несмотря на мелководье, стеклянный слой под ним был глубоким и заваленным обломками древней каменной кладки. Казалось, мужчина летел вниз с бесконечно медленной скоростью.