– Ну вот, Людочка, еще один день прошел. Устала я сегодня. Ты, наверное, тоже. Но ты у меня умница, в опеке хорошо себя вела, не капризничала. И что это они выдумали – каждый месяц отчет! У меня от чеков папка пухнет, да еще все по пунктам расписать надо. Раньше-то хоть творог, фрукты на рынке покупали – но там какие чеки… Теперь все магазинное, а ты ведь к магазинному не привыкла… Тш-шш… Не ерзай. Закрывай глазки. Не хочешь?.. Ну, так полежи. Нет, вставать нельзя! Ночью надо спать. Лежи-лежи…
Дочка затихла, уставилась на мать, не мигая.
– Завтра папочке твоему память. Господи, уже год, как его нет! Мы с тобой в церковь сходим, свечку поставим. А на могилку послезавтра. Завтра-то на кладбище можно с этой его столкнуться, не хочу я ее видеть… Или не ездить? По снегу к могиле не пробраться, а если вдруг до послезавтра растает, так еще и хуже, по грязи… Нет, наверное, надо все-таки съездить, папочку твоего навестить. Ты папочку помнишь?.. Наверное, помнишь. Хоть эта его и против была, а он все равно каждый месяц заезжал. Не только денег дать, на тебя посмотреть, но и помочь что по хозяйству. Теперь ни денег, ни помощника… Помнишь, ты за штору дернула, и карниз упал? Дюбель старый из стенки вывалился. Ты даже заплакала, так испугалась… А еще больше испугалась чужого дядьки, который пришел его обратно на место приделывать. «Муж на час» – выдумают, тоже… Этот мастер мне за час нервы истрепал не хуже иного мужа. И стенка-то у нас из одного песка, и карниз дурацкий, и… Ох, да что говорить! Папа твой не такой был. Он уж, как возьмется, так и делает, и делает… Молчком, но упорно. Поэтому и до заместителя директора такого большого предприятия дослужился… А то, что не смог с нами жить, так не оттого, что бессовестный, напротив. Он совестливый, очень даже. Себя виноватым считал… Квартиру делить не стал, нам оставил. Всегда спрашивал, хватает ли денег, что он дает. Хватало… А те, что он мне на карточку переводил, когда оформил на своем заводе уборщицей, я не тратила, копила. На эти деньги мы сейчас и живем, а кончатся – не знаю, как будем… И как вообще теперь будет?..
Тяжело вздохнув, она помолчала с полминуты и снова заговорила, обращаясь то ли к дочери, то ли в пространство:
– Эта его, будто не заметила, что мы прошлое лето как всегда на даче провели. Строила из себя добренькую… Мол, не жалко, живите. А как наследство открылось… По закону тебе четверть акций полагается, а это такие деньжищи! Уж она наймет кого надо, лишь бы тебе не досталось. На эти деньги можно домик купить – где хочешь, хоть в Сочи! Но зачем нам в Сочи? Нам бы в какой-нибудь глуши, как наша дача. С другой стороны, без папочки твоего нам в глуши сложно будет… Кто нас отвезет-привезет? Кто все устроит, чтоб жить пять месяцев без хлопот? Летом-то ничего. Три километра до магазина в поселке можно пешком прогуляться. А зимой? Кто нашу проселочную грунтовку расчистит? Вот купить бы домик на окраине нашего поселка… Ведь продают люди дома, уезжают в город, в суету… А мне наоборот тамошняя тишина нравится. Я к тем местам привыкла, да и ты тоже. Помнишь, в лес ходили за черникой? Ты даже помогала мне ее собирать. Молодец. Как мы в этом году без дачи? Ума не приложу… Ирка, соседка – да-да, тетя Ира, ты ее знаешь, – говорит: продай квартиру. А я боюсь. Мало ли? Вдруг обманут с деньгами, а квартира пропадет?.. Да и так подумать – пока здоровы, за городом хорошо, а болеть лучше в городе. Тут все врачи. Тш-шш… Нет-нет, к врачу не пойдем. Не надо нам к врачу, мы не болеем. Что ты?.. Волосы мешают?.. Обросла, пора стричь.
Женщина отвела рукой челку с глаз дочери, погладила по голове, успокаивая.
– Завтра позвоню тете Юле, спрошу, есть ли у нее время тебя постричь. Тетя Юля хорошая. Ты ведь ее не боишься?.. Знаю, не боишься… Помнишь, она дала тебе швабру волосы подмести и потом похвалила, помощницей назвала?
Женщина смолкла и, продолжая похлопывать по одеялу, погрузилась в свои мысли. Когда она обращалась к дочери, на лице тлела теплая улыбка, но стоило отвернуться, как оно становилось привычно-озабоченным, скорбным и тоскливым.
– Адвокат обещал вести дело в суде бесплатно, а в случае удачного решения возьмет двадцать процентов. Говорят, это примерно миллион, значит наших – четыре… Да разве эта его упустит из рук такие деньжищи? Если ей столетнего дома в глуши и то жалко… А ведь это Колин отчий дом, родительский. Там его мама с Мариной до самой смерти жила. Пока мы не поженились, я Колину сестру и не видела. Потом уж, когда ты родилась, заметила сходство. Ты рыжая и она рыжая… – женщина вздохнула: – Марина добрая была. Жаль ее. Недолго она протянула в интернате после смерти Марьи Филипповны… Сходство-то ваше я заметила, да не знала, что имея такую генетику прививки делать нельзя. Хотела как лучше… Молодая была, глупая и никто не подсказал. Прости меня, доченька!..
Она не заплакала. Слезы ее давно иссякли. Даже на похоронах бывшего мужа, человека, которого, несмотря ни на что, продолжала всю жизнь любить, не смогла выдавить ни слезинки.
Задумавшись, она молчала несколько минут, за это время дочка ровно задышала, ресницы больше не дрожали. Заснула.
Женщина поднялась с места и вновь подошла к окну. Снегопад закончился. Ночь стояла неподвижная, безмолвная, белоснежная. «Надо же! Начало апреля!» – подивилась она. Затем присела перед небольшим, бабушкиным еще, туалетным столиком. Не глядя в зеркало, потянулась рукой к кукишу на макушке, щелкнула заколкой, распустила волосы, расчесала их и механическими заученными движениями заплела в тощую косицу. Встала, дернула шнурок торшера. Остался гореть лишь неяркий ночник.
Скинув на стул халат, она улеглась в постель и закрыла глаза. В который раз за последние месяцы вздохнула: «Ох, Коленька, что ж ты не позаботился о нас, что ж завещание не написал? Хотя, кто в таком возрасте о смерти думает?»
Благодарение Богу, она не страдала бессонницей и спустя пять минут спала. Две луны: белая, ущербная на черном небе за окном, и настенная – полная, желтая, со смешным медвежонком посередине, освещали комнату. На диване спала пятидесятилетняя мать, на лице которой еще можно было заметить следы рано увядшей красоты, на кровати – ее дочь, только во сне выглядевшая как обычная тридцатилетняя женщина.
Женщины. Судьбы. Рассказ второй
В комнате стоял смрад. Зловоние насмерть въевшегося в стены и обивку мебели табачного дыма, запахи плесени, давно немытого тела, грязных тряпок, мочи и разложения смешались в адский коктейль, вынуждающий любого заглянувшего сперва зажать нос платком, и лишь после войти.
Впрочем, заглядывали сюда не часто, даже не каждый день.
Женщина, лежащая на серой, в разводах высохшего недержания простыне, прикрытая прожженным в нескольких местах пледом, не могла бы ответить, когда в последний раз видела человеческое лицо.
Кто это был? Врачи, отказавшиеся увозить ее в больницу или Галина, притащившая миску супа? Когда соседи вызвали «скорую», за окном было темно. Галина приходила днем. Что было раньше, а что потом?.. Не вспомнить.
Мысли путались и обрывались, ни одну она не могла додумать до конца.
Когда ела? Вчера, позавчера?.. А зачем? Все равно не приживется. В прошлый раз даже не сумела голову с подушки спустить, все волосы в рвоте.
Она коснулась спутанных сальных волос. Ах, какие у нее прежде были волосы! Расчесать бы…
Собственная рука показалась чужой. Она с удивлением рассматривала ее – опухшую, в темно-лиловых пятнах и мелких язвах.
Попробовала поднять ногу – тоже посмотреть, но смогла лишь немного высунуть ее из-под пледа. Отеки, синяки, непомерно отросшие желтые изогнутые ногти. Зачем хотела видеть? Забыла…
Слабость.
Пить.
Она с трудом нашарила рукой тонкую гибкую трубочку, конец которой спускался в трехлитровую банку на полу, поднесла к пересохшим губам, всосала, сглотнула, и вдруг вспомнила: «Кембрик, это называется кембрик, его притащил сосед-узбек, пожалел – вдруг помру от жажды». В последнее время она часто забывала слова. А это вдруг вспомнила.
Она многое хотела бы вспомнить, но уже не могла. Времени не осталось.
Врач в дверях сказал кому-то: «Два-три дня». Или послышалось? В детстве она вычислила, что к началу нового века и тысячелетия ей исполнится тридцать три. Прошло еще одиннадцать лет – и что, она уже умирает? Нет, ведь так рано не умирают…
И врачи говорили, что никакой особенной болезни у нее нет, просто органы поочередно отказывают: желудок, печень, почки, ноги… Что осталось? Сердце? Мозг?..
Алена Колобова не отличалась ни острым умом, ни страстью к учебе. Глядя на пестрящий тройками аттестат дочери, Ирина Леонидовна, вздыхала:
– И в кого ты такая уродилась?
«Это у тебя надо спросить», – не поднимая глаз, мысленно отвечала матери Алена.
Ирина Леонидовна не раз приводила дочери в пример себя. Она, восемнадцатилетняя мать-одиночка, не забросила учебу в университете, даже академку не стала брать. И вот результат – в тридцать пять лет юрист на одном из крупнейших предприятий Ленинграда.
«Лучше бы мужа нашла, – продолжала немую полемику Алена. – Характер такой, что любовники больше чем на месяц не задерживаются. Зануда!»
Свою мать Алена не любила, та тоже была матерью только по обязанности. Первые пятнадцать лет девочку воспитывала бабушка. Ирина Леонидовна в это время занималась учебой и карьерой, а также путешествовала. Как член профкома она имела ближайший доступ к распределению экскурсий и путевок, исколесила половину Советского Союза и даже в странах соцлагеря побывала. Попутно пыталась устроить свою личную жизнь.
Похоронив мать, Ирина Леонидовна поняла, что не готова жертвовать своими интересами ради дочери. Мало того – дочь ей мешала. Как может устроить свою судьбу женщина, пусть умная, но не блистающая ни красотой, ни фигурой, когда в одной квартире с ней проживает семнадцатилетняя длинноногая девица, у которой голубые глазищи в пол-лица, матовая бледная кожа, обсыпанная редкими веснушками, пухлые румяные губки да вдобавок коса с руку толщиной?