Вначале Петр заезжал только провести очередной сеанс иглоукалывания. Но когда появились первые признаки улучшения состояния девочки, стал заглядывать ежедневно по вечерам и засиживался до ночи. Отмечая, что кисти крохотных ручек начинают обретать чувствительность, видя, как Элечка, хоть и не твердо, но держит головку, Петр радовался не меньше Юли. А она готова была молиться на него – человека, подарившего ей надежду. В день, когда Элечка впервые, совсем слабо, ухватила Петин палец, Юля зарыдала. Он оставил ребенка, обнял ее, прижал голову к своему плечу и шепнул, целуя в макушку:
– Не плачь. Мы ее вытащим. Все у нас будет хорошо.
– У нас? – не поверила она счастью, о котором не смела мечтать.
Недавно Петра снова пригласили в китайскую клинику, на два месяца. Он не хотел уезжать, волновался, как они справятся без него.
Опять позвонили в дверь. Юля оторвала лицо от рук, торопливо ополоснулась над раковиной и пошла открывать.
Едва войдя в квартиру, мама тут же вытащила из целлофанового пакета яркую штуку на колесах и похвасталась:
– Лизочке игрушку купила, с музыкой.
Юлю кольнуло: «Опять Лизочке. Конечно, она, здоровенькая – бабушкина-дедушкина внучка, а бедная Эля – моя забота. И еще Петина».
Коротко вздохнув, она отправилась на кухню и, усевшись к столу, погрузилась в свои горестные мысли. Когда на пороге появилась мама, обернулась к ней.
– Я решила в Туапсе перебраться.
– Ну и хорошо. Бабушкин дом второй год пустой стоит. Сейчас апрель, там уже все зелено. До моря пять минут. Поживешь до осени с девочками.
– Нет, я навсегда. Там море, воздух, фрукты, никаких лифтов. Коляску Элечкину во двор – и она уже гуляет.
Мать открыла было рот, чтобы возразить, но Юля не дала.
– Все. Я решила.
– Ты уже один раз решила, – раздраженно кивнула мать в сторону комнаты. – И что? Себе судьбу поломала, и ребенка родила – пожизненного инвалида!
– Мама!
– А я предупреждала! – напомнила мать не в первый раз.
– Перестань, – попросила Юля, с трудом сдерживая подступившие слезы. – Мне от тебя нужна одна, последняя услуга. Продай эту квартиру, чтобы я могла за лето дом отремонтировать.
– Ты что ж, и возвращаться не думаешь? С ума сошла, Питер на Туапсе менять?
– Мне мегаполис не нужен. Я хочу спокойствия.
– Да что случилось-то? Ни с того, ни с сего…
– Приходила Петина мать. Она требует, чтобы я оставила его в покое. Считает, я испорчу ее сыну жизнь, – Юля умолкла на секунду и завершила: – И она права.
С жалостью глядя на дочь, мама горестно вздохнула.
Разгладив последний шов, Юля повесила платье на дверцу шкафа и отошла на несколько шагов, полюбоваться.
Первый заказ на новом месте. И платье нарядное – у этой женщины дочка замуж выходит. Значит, многие его увидят, и захотят узнать, кто шил. Считай, реклама.
Часы на стене показывали половину второго. Решив подышать перед сном, Юля вышла на крыльцо и оказалась во власти ароматов и звуков южной ночи. Земля отдавала накопленное за день тепло, в воздухе ощущалась свежесть близкого моря. Бездонная чернота сверкала мириадами звезд, притягивая взгляд, завораживая. Юля долго стояла, не отводя глаз от неба, и вдруг в голову пришла мысль, что весь этот бесконечный космос существует не просто так, для красоты. От одной из звезд зависит ее судьба. А от другой – Петина. Случайно линии их судеб пересеклись, чтобы вновь разойтись. Или это не было случайностью? Если кто-то там, в вышине, посчитал, что она заслуживает счастья – может, не стоило поступать вопреки воле звезд?
Днем минуты свободной не было, но перед сном Юля всегда думала о Пете. Она вспоминала, как он подхватывал ковыляющую к нему Лизу и подбрасывал ее к потолку, а та визжала от восторга. Как, склонившись над Элечкой, осторожно втыкал иголки, одновременно следя за ее реакцией. Она помнила тепло его крепких ласковых рук, и свои сдержанные стоны. Только вот лица представить не могла, оно будто рассыпалось на составные части: серые внимательные глаза, прямые темные брови, лоб с двумя едва заметными морщинками, гладко выбритая щека. Губы, всегда готовые к улыбке, несмотря на серьезный характер.
Отчего не сфотографировала его ни разу? Хотя бы на телефон, на память…
Она не видела Петю почти три месяца и ничего о нем не знала. Перед отъездом специально сменила номер, чтобы не было искушения ответить, если он позвонит.
Ее разбудил привычный визг. Не в Лизином характере тихонько хныкать – сразу включает «сирену».
– Тш-шш, Элечку разбудишь… – без надежды на понижение звука пробормотала Юля, с трудом открывая глаза.
Но Эля уже не спала, косилась в сторону маминой кровати. Как всегда, Юля сперва подошла к ней, осторожно перевернула на бочок, ласково погладила по головке, прошептала: «Звездочка моя». И лишь после обернулась к крикунье.
– Лизка, с тобой с ума сойдешь! Пожарная машина отдыхает… Ну, иди ко мне.
Едва оказавшись на руках, Лиза крепко ухватила клок маминых волос и умолкла.
«Если бы Элечка могла так схватить!» – невольно вздохнула Юля, высвобождая волосы.
Покормив дочек, она устроила Элечку в коляске под инжирным деревом. Лиза самостоятельно, хоть и не без труда, спустилась с высокого крыльца – задом наперед, нащупывая ножкой очередную ступеньку. Очутившись на земле, направилась в сторону калитки.
– Ты куда, Лизок? – с улыбкой поинтересовалась Юля.
– Купы-купы, – обернулась кроха.
– Будет тебе купы-купы. Подожди немного. Вот придет тетенька, заберет свое платье, и пойдем на море. Купы-купы. Давай пока в песочек поиграем.
Куча песка, купленная ввиду предстоящего ремонта, всегда выручала, когда надо было занять Лизочку. Девчушка по часу могла набирать песок в ведерко и высыпать обратно.
– Давай научу тебя делать куличики, – предложила Юля, берясь за совок.
Звякнул колокольчик на калитке. Юля вскочила, отряхивая руки и сарафан. Обернулась.
В пяти шагах от нее, с чемоданом и дорожной сумкой, стоял Петр.
– Ты… – только и могла вымолвить она, вглядываясь в лицо, которое почти забыла.
– Я, – улыбнулся он.
Подбежала Лиза. Петя бросил чемодан и подхватил ее на руки.
– Ну, выросла! Совсем большая девушка. А Элечка где? – огляделся он.
– Здесь, – Юля выкатила коляску из тени.
Он опустил Лизу на землю, присел перед коляской и осторожно взял крохотную ручку.
– Привет, Мышонок. Как дела?
Петр подставил свой палец так, чтобы Эля обхватила его.
– Не забыла. Получается. В море плаваете?
– Конечно. Мне кажется, в воде Элечка ножками двигает.
– Здорово! В принципе, так и должно быть, – оторвавшись от ребенка, он встал. – Правильно, что решила сюда переехать. Нам здесь будет хорошо.
– Нам? – вырвалось у нее.
Петр притянул Юлю к себе, она закинула руки ему на плечи и заплакала от счастья.
Белое июльское солнце ласково смотрело на них с небес, и не исключено, что в это самое время где-то в темной космической дали одна из звезд подмигнула другой, обещая: «Все будет хорошо».
2013 г.
Пожелтевшие фотографии
Передо мной пожелтевшие от времени фотографии. Невольно вздыхаю: когда-то их было больше…
В детстве, как, наверное, все, я любила рассматривать семейные фотореликвии. Отлично помню портреты прадеда и прабабки в паспарту с овальной рамкой. Было еще несколько снимков семьи деда. Его брат в смокинге – а может и во фраке – со скрипкой, прижатой подбородком; молодая чета с упитанным мальчишкой совершенно буржуазного вида… Все фото с тисненым штампом в левом нижнем углу: Вена, такая-то штрассе, и фамилия владельца фотоателье. А сейчас осталось лишь три небольших снимка.
Вот прадед с прабабкой вдвоем возле своего дома, можно разглядеть табличку под номером «83». Знать бы еще название улицы… Дверь распахнута, в холле на стене картина. На втором снимке они вместе с овчаркой позируют перед низким, на уровне тротуара, открытым окном. Интересная деталь, никогда раньше не замечала: у окна выставлены две пустые бутылки под молоко. Говорят, в Европе до сих пор такое практикуется. Вот последнее фото, в саду возле ухоженного фруктового деревца, приствольный круг выложен камнями. Похоже, снимки сделаны в один день, во всяком случае, одежда та же. На прадедушке костюм, пиджак расстегнут, жилет украшает массивная часовая цепочка с брелком, в руках шляпа. Прабабушка в пенсне и в атласном платье, судя по фасону примерно конца двадцатых годов. В это время деда уже не было в Австрии.
Дед мой родился в Вене, в конце позапрошлого века. Не знаю, где он учился, возможно, в консерватории? Во всяком случае, согласно семейному преданию, играл практически на всех музыкальных инструментах, писал на слух партитуры, сочинял собственную музыку и ко всему прочему был полиглотом. Мама уверяла, что ее отец знал двенадцать языков, и даже перечисляла их. Сейчас я, конечно, всех не помню, но там были европейские языки, славянские, и вроде бы даже китайский. В детстве это меня особенно поражало.
Вот самый ранний его снимок: лицо совсем юное – этих щек вряд ли касалась бритва. Умные красивые глаза, гордая посадка головы и форма. Военная форма Австрийской империи: кепи а-ля бравый солдат Швейк, причудливая гимнастерка, погоны без знаков различия, однако две звездочки на стоячем вороте и некое подобие аксельбантов с помпончиками. Интересно, какой это род войск?
Примерно в восемнадцать лет его призвали на войну, которую позже стали именовать империалистической, а еще позже – Первой мировой. Или он пошел добровольцем? Все может быть. Во всяком случае, эта фотография относится примерно к 1915 году. С ума сойти – без малого сто лет! Может, это последнее фото, сделанное в Австрии, и дед покинул ее буквально через день? Чтобы больше никогда не вернуться…
Когда я спрашивала у мамы, как дед оказался в нашей стране, она отвечала коротко и уверенно: попал в плен, а потом решил остаться в советской республике, потому что был беспартийным большевиком. Может, правда? В детстве я верила в это безоговорочно. Тогда мне казалось, что наша страна самая лучшая, наш строй самый справедливый, а капиталисты за рубежом «загнивают», и рано или поздно во всем мире поймут по какому пути надо идти и постепенно присоединятся к соцлагерю. Написала последнее слово и впервые ощутила его двойственный смысл. Я и сейчас не исключаю, что дед, как многие молодые интеллигенты начала двадцатого века, исповедовал идеи социализма. Но могло быть и иначе: попал в плен, а после освобождения просто не смог вернуться. В горниле революции и гражданской войны переплавлялись судьбы, многие оказывались не там, где хотели. Но дед не пропал, и в стране Советов он стал заниматься тем, что любил больше всего на свете – музыкой.