мелькает у меня мысль, и я с невольной дрожью выглядываю из корзины.
Мешок балласта оказал свое действие: падение замедляется, однако все еще остается настолько стремительным, что удар о землю корзины грозит мне гибелью.
Осталось 100 метров. Вот конец гайдропа коснулся земли, и толстый канат стал укладываться на песок, слегка волочась за шаром.
Словно могучая пружина, задерживал он падение шара, быстро облегчая его.
Опасность миновала, и я уже теперь смело беру веревку клапана и повисаю на ней. Последние 100 метров пройдены, вот-вот корзинка ударится о землю.
Я быстро подтягиваюсь на руках к кругу, к которому крепится корзинка, и напряженно жду толчка.
Корзина резко коснулась земли, и шар, вздрогнув, сделал быстрый скачок метров на десять по направлению к лиману. Клапан уже открыт вовсю, газ шумно выходит через отверстие, и обессиленный шар припадает к песку…
Я снова на земле. Пустынное место, вокруг ни души. Шар спустился всего в шести саженях от воды лимана, на влажный прибрежный песок».
Уточкин открыл глаза и пробормотал неизвестно почему пришедшие на ум слова: «Троица Единосущная, Равносильная и Безначальная».
— Нет, — замотал головой, — нет, — потому как начало было совсем другим. Тогда на гастроли в Одессу приехал воздухоплаватель Юзеф Древницкий. Сергей Исаевич подошел к нему, вручил собранные 20 рублей и упросил взять с собой в корзину воздушного шара. Поднялись в воздух, но довольно быстро попали в сильный боковой ветер, который понес их в открытое море. Как ни старался господин Древницкий, не смог справиться с управлением. Приводнились в километре от берега. «Вот здорово: сразу две ванны — воздушная и морская», — восхищался потом Уточкин.
Выглянул в окно.
Непонятное время суток какое-то.
Так уже было в детстве, когда отец — Исайя Кузьмич укладывал мальчиков рано спать, и они засыпали, боясь рассердить строгого родителя, но потом просыпались то ли слишком рано, то ли слишком поздно, когда из зашторенных окон исходило матовое свечение и было совершенно невозможно понять, какое это время суток и существует ли время вообще.
Итак, все перепуталось в голове — футбол на Малофонтанской, центрфорвард Гриша Богемский, голевая передача с центра поля, драка в подворотне, в которой чуть не убили, укол морфия, полет на воздушном шаре, провалы в памяти.
Через открытое окно со двора доносилось пение.
Низкий женский голос старательно выводил лермонтовское:
По небу полуночи ангел летел,
И тихую песню он пел,
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
Тут же и подхватил Сергей Исаевич полушепотом:
Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез.
И звук его песни в душе молодой
Остался — без слов, но живой.
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна;
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
Лермонтов был среди тех, чьи книги хранились в тайнике за печкой и были сожжены в этой же печке по приказу Исайи Кузьмича.
Нет, не то чтобы отец не любил читать, находя чтение пустой тратой времени, занятием бессмысленным и даже вредным, просто ничто в его доме не могло свершаться без его ведома, и его сыновья — Сергей, Леонид и Николай должны были следовать этому правилу неукоснительно.
Вот если бы они, а также их двоюродный брат Спиридон сообщили Исайе Кузьмичу заблаговременно о том, что собирают книги в секретном месте, то вполне возможно никакого аутодафе и не произошло бы, но свершилось то, что свершилось.
Бок, по которому пришелся удар металлическим прутом, уже почти не болел, разве что огромная фиолетового оттенка с желтыми прожилками гематома расползалась по спине. И это уже потом врач скажет Уточкину, что босяк сломал ему ребро и повредил позвоночник, что последняя травма (травма позвоночника) весьма опасна, но ничего с этим поделать нельзя, а постоянные, доводящие до одури боли теперь будут преследовать пациента.
Сергей Исаевич хорошо знал, что такое головные боли.
Теперь к ним прибавились боли в спине и в правом боку.
Казалось, что на его теле не осталось живого места, что все оно представляло собой одну большую рану, приносящую страдания, прекратить которые мог только морфий.
Это было ожидание страха от предстоящего терзания.
Возбуждение сменялось безразличным оцепенением.
Экзальтация — сонливостью.
Всякий раз после укола Уточкину снилось, что он летает среди ползущих облаков, которые напоминали ему крадущихся хищных кошек, или поднимается к самому солнцу, диск которого скрыт луной или иной другой планетой так, как это бывает во время затмения.
6 августа 1887 года.
Окрестности города Клина Московской губернии.
Воздушный шар «Русский» подготовлен к полету пилотом-аэронавтом, поручиком лейб-гвардии саперного батальона, впоследствии генерал-лейтенантом Александром Матвеевичем Кованько.
Для наблюдения за полным солнечным затмением летная корзина снабжена барографом, двумя барометрами, полевым биноклем, спектроскопом, электрическим фонарем и сигнальной трубой.
Задачи научного исследования — зарисовать корону солнца, проследить движение тени, произвести спектральный анализ, а также снять на фотографический стереофотоаппарат берега реки Сестры.
В 6 часов 25 минут к монгольфьеру подошел высокого роста, немного сутулый, с лежащими по плечам волосами с проседью и длинной бородой человек.
Это был Дмитрий Иванович Менделеев.
Он поздоровался с Александром Матвеевичем, и аэронавты сели в корзину.
Мелкий дождь, шедший всю ночь, усилился.
Попытка поднять намокший и потому изрядно отяжелевший шар не увенчалась успехом.
Тогда поручик Кованько провел оперативный инструктаж Менделеева и разрешил ему совершить самостоятельный полет, потому что с двумя аэронавтами на борту воздушный шар «Русский» в его нынешнем состоянии взлететь бы не смог.
Затем монгольфьер отвязали, и он начал медленно подниматься в небо, постепенно исчезая в дождливой мгле.
Какое-то время с земли еще было видно, что Дмитрий Иванович выбрасывает балласт — табурет, а также несколько отсыревших мешков с песком.
Вскоре «Русский» скрылся из виду, полностью растворившись в низкой облачности.
Присутствовавший при старте воздушного шара журналист и писатель Владимир Алексеевич Гиляровский вспоминал, что почти сразу после исчезновения Менделеева в облаках наступила кромешная темнота полного солнечного затмения.
Больше всех переживал Александр Матвеевич Кованько.
Он прекрасно понимал, что отправил в полет неопытного аэронавта и последствия такого подъема могли быть самыми непредсказуемыми (особенно в такую погоду).
Тревожные известия меж тем стали приходить из Клина. Полученная анонимная телеграмма сообщала: «Шар видели — Менделеева нет».
Часы ожидания вестей от Дмитрия Ивановича казались вечностью.
И лишь к девяти часам этого бесконечного дня из деревни Спас-Угол, принадлежавшей писателю, журналисту, рязанскому и тверскому вице-губернатору Михаилу Евграфовичу Салтыкову-Щедрину, пришло сообщение, что воздушный шар «Русский», проделав расстояние в 100 километров, благополучно приземлился с великим ученым на борту.
Все время полета Менделеев был совершенно сосредоточен на научной работе, нисколько не обращая внимания на непогоду и абсолютно не помышляя о той опасности, которая ему грозила ежесекундно.
Впоследствии он запишет в дневнике: «…Немалую роль в моем решении играло… то соображение, что о нас, профессорах и вообще ученых, обыкновенно думают повсюду, что мы говорим, советуем, но практическим делом владеть не умеем, что и нам, как щедринским генералам, всегда нужен мужик для того, чтобы делать дело, а иначе у нас всё из рук валится. Мне хотелось демонстрировать, что это мнение, быть может, справедливое в каких-то других отношениях, несправедливо в отношении к естествоиспытателям, которые всю жизнь проводят в лаборатории, на экскурсиях и вообще в исследованиях природы. Мы непременно должны уметь владеть практикой, и мне казалось, что это полезно демонстрировать так, чтобы всем стала когда-нибудь известна правда вместо предрассудка».
Об этом полете ученого на воздушном шаре Уточкин, конечно, знал.
Более того, имел возможность во всех подробностях осведомиться о том приключении Менделеева из периодической печати. Статьи о научном подвиге Дмитрия Ивановича также сопровождали фотографические карточки монгольфьера «Русский» и самого ученого.
Всякий раз возвращаясь к этому сновидению, Сергею Исаевичу всегда почему-то на месте Менделеева с его длинными волосами и развивающейся бородой виделся Салтыков-Щедрин, чья борода, скорее всего, и вводила в заблуждение.
Аэронавт в таком случае был грозен и напоминал громовержца, тучегонителя.
Он носился по небу, в клоках облаков, размахивал подзорной трубой, смотрел на светило через кусок закопченного стекла, делал какие-то записи в специальным образом сброшюрованной тетради.
Все это необычайно вдохновляло.
И поэтому, отойдя ото сна окончательно, Уточкин фиксировал в записной книжке следующее: «Уже совсем темно. Промозглая сырость вызвала легкую дрожь. Было холодно и тоскливо. Невольно вспомнились яркое синее небо там, наверху, яркое солнце, яркие картины, Душа тосковала по небу. Промелькнули слова поэта: „…И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли“.
С грустью смотрел я на шар, еще недавно таким красавцем летавший над облаками, а теперь беспомощно распростертый по земле. Но он был счастливее меня: его тело лежало здесь, а душа снова уже неслась туда, в заоблачную высь».
В начале декабря 1908 года русские воздухоплаватели Карл Маковецкий, Алексей Ван дер Шкруф и Сергей Уточкин прибыли в Константинополь для проведения демонстрационных полетов на воздушном шаре.