Части аэроплана, разрываемые потоками встречного ветра, описывали в предзакатном небе немыслимые, дикие пируэты, что добавляло происходящему большей фантасмагории и ужаса. Пилот же при этом, отделившись от самолета, вернее, от его обломков, казалось, пытался бежать по воздуху, он что-то кричал, размахивал руками, переворачивался, неизбежно приближаясь к земле.
С супругой Льва Макаровича — Александрой Анатольевной Мациевич, ставшей свидетельницей гибели мужа, случился истерический припадок.
В своем эссе «К смерти Мациевича» Сергей Уточкин так описал эту катастрофу:
«Мое мнение относительно причин падения, мнение зрителя, следившего внимательно за полетом, склоняет меня к тому, что капитан Мациевич собственной рукой перенес себя в иной мир; было бы много величия в этом жесте, если бы он был преднамерен, но случайность его не подлежит сомнению, и каким он вышел слабым, неуправляемо-жалким.
Мое знакомство с Мациевичем началось его советом не делать vol plane таким отлогим, как это делал я.
„Вы потеряете скорость и перевернетесь“, уверял он, и звучат у меня в ушах еще его слова „рискуете бессознательно“…
Обратное думалось мне в тот момент, когда он, свободно паривший в воздухе на высоте пятисот метров, вследствие перебоя в моторе „клюнул“ носом аппарата, угнув руль глубин слишком круто и вместо того, чтобы выровняться, продолжал идти неверным курсом большого уклона…
Быстрота полета возросла необыкновенно. „Понимает он, что делает?!“… мелькнуло у меня… В этот момент при скорости аппарата 150 километров в час, достигнутой падением, Мациевич резко выровнялся и… аппарат на глазах у ошалевшей от страха толпы рассыпался.
Началось падение, сначала медленное… угрожающее… неверно колебались падавшие разрозненные плоскости.
Погиб!
Как живой вырос у меня в душе милый Мациевич и звучал его ласковый голос:
— „Вы рискуете“.
Скорость падения росла, с нею рос ужас толпы страдающей, воем души своей сознающей, что тот несчастный жив еще, но погиб и то, что составляет под ногами каждого такую надежную опору, послужит эшафотом дерзнувшему покинуть надежный оплот.
Скорость росла. Уже секунд семь, длительностью своей угрожающих самой вечности, продолжалось неверное падение, вдруг авиатор, обреченный на такую постепенность гибели, отделился от своего подбитого аппарата и молниеносно ринулся в широко разостлавшуюся под ним бездонность; сама земля, казалось, вздохнув, метнулась вверх, чтобы скорей овладеть человеком, душа которого дерзала так много. Беззвучный поцелуй упавшего земле исторг у каждого зрителя стон ужаса, каждый обнаженным сердцем своим коснулся смерти…
Жена Мациевича, следившая за полетом мужа и пережившая длительность падения, сошла с ума».
Гибель пилота Мациевича на Комендантском аэродроме наблюдал и Уточкин-младший.
О чем он думал в эти секунды?
Может быть, о том, что его отец, фанатично преданный небу, когда-нибудь точно так же, жалко, беспомощно и потому невыносимо печально, вернется с неба на землю.
И его, как сейчас насмерть разбившегося авиатора, будут в молчании нести непонятно зачем и куда, ведь он уже и так на земле, и нет никакой разницы, где он будет в ней лежать.
Льва Макаровича Мациевича похоронили на Никольском кладбище Александро-Невской лавры.
Именно здесь, недалеко от алтарной части Троицкого собора, через шесть лет найдет свое последнее пристанище и Сергей Исаевич Уточкин.
Расставаясь в 1908 году с Уточкиным, Лариса Федоровна отдавала себя отчет в том, что никому, кроме нее, он не был нужен и, лишившись семьи, Сергей останется один со своими велосипедами, аэропланами и болезнями, которые год от года все более и более давали о себе знать.
Разрыв с Литвицкой он перенес очень тяжело, однако стать другим, измениться, посвятить себя семье, отказавшись таким образом от возможности постоянного, находящегося не грани здравого рассудка движения вперед, он не мог.
Просто он был так устроен.
Вот и сейчас, когда смотрел, как, разваливаясь на куски, падает «Фарман IV», думал о том, что выбрал бы для себя именно такую смерть — у всех на глазах, яркую, безумную, громкую, продолжающую его яркую, безумную, громкую жизнь, нежели беспомощно умирать в больнице забытым всеми, молчать в ответ на вопросы о самочувствии, выслушивать слова сожаления.
Больше всего, пожалуй, Уточкин страшился именно этого человека, обезображенного болезнью, пациента с остекленевшим взором, клиента психиатрической больницы на Петергофском шоссе, неподвижно смотрящего вверх.
Туда, где должно было быть небо, но на его месте оказывался покрытый побелкой, как снегом, потолок.
Смотрел на себя со стороны и не узнавал себя.
Смотрел на своего сына и не знал, что ему сказать.
С Комендантского аэродрома Сергей Исаевич сразу поехал в «Вену» — известное питерское заведение, что располагалось на углу Малой Морской и Гороховой.
Литераторский зал был почти пуст.
Тут сел у окна.
Какое-то время пристально смотрел в него — на проезжающие мимо авто, на извозчиков, на проходящих горожан, затем навалился грудью на стол, совершенно смяв при этом белую накрахмаленную скатерть, раскрыл ладони, уперся в них лбом и мгновенно уснул.
Уточкину приснилось, что в ресторан пришел Куприн.
Официанты услужливо распахивают двухстворчатые стеклянные двери, и в литераторский зал входит человек невысокого роста, крепкого сложения, явно утомленный набегами на предшествующие питейные заведения города, а посему вальяжный, расслабленный и по-хорошему агрессивный.
— Александр Иванович пожаловали!
— Да, собственной персоной изволили!
— Всегда рады такому гостю!
— Александр Иванович, просим-просим! Ваш стол, как всегда, свободен!
Кажется, что официанты пытаются перекричать друга друга.
Куприн меж тем устало садится в кресло, услужливо поднесенное, окидывает взором собрание и громко произносит:
— Несите-ка мне, братцы, отварной ветчины под соусом «бешамель» и джина.
— Сию минуту исполним, Александр Иванович, сию минуту!
Но Куприн лишь вяло машет рукой в ответ, потеряв к официантам всяческий интерес. Он поворачивается к окну и замечает сидящего за отдельным столом Уточкина.
— Что не весел, Сережа? — вопрошает по-отечески сердечно, улыбается, встает из кресла навстречу другу.
— Да что ж веселого-то, Саша, сегодня Лев Макарович Мациевич разбился, — звучит в ответ.
— Знаю, слышал. — Куприн подсаживается к столу Уточкина, молчит какое-то время, а затем мрачно просит рассказать, как это произошло.
И вот Сергей Исаевич представляет себе, как он сидит за рычагами «Фармана IV», слышит, как расположенный за спиной двигатель надсадно откликается на педаль газа, ревет, выворачивая аэроплан на очередной вираж, плюется маслом, чадит.
Уточкин видит под собой летное поле Комендантского аэродрома, где среди сотен зрителей, задравших голову к предзакатному небу, есть и его сын.
Думает, а все-таки хорошо, что опустили уши на летном берете мальчика и плотно их завязали под подбородком, потому что к вечеру изрядно похолодало.
«Фарман» меж тем ловит встречный восходящий поток, как бы попадает в створ воздушного колодца, и его начинает трясти.
От дребезжания расчалок закладывает уши.
Уточкин пытается выровнять машину, но тут одна из тяг, не выдержав вибрации, лопается, обвивает пропеллер и мгновенно наматывается на него, складывая за собой биплан как карточный домик.
Мотор срывается с места и, безобразно кувыркаясь, разбрасывая в разные стороны детали, уносится в бездну.
Однако всего этого пилот не видит, потому что это происходит у него за спиной, он лишь может слышать треск рвущейся в клочья ткани, рев падающего к земле двигателя и наблюдать, как передние балки уносятся назад, открывая перед ним горизонт, предоставляя ему возможность сделать шаг вперед.
Тут Сергей Исаевич и открывает глаза.
Перед ним на столе уже стоят полуштоф водки, холодная осетрина, соленые огурцы.
Друг Уточкина актер Алексей Григорьевич Лившиц (Алексеев) вспоминал: «Когда он вечером приходил в ресторан, то без четверти двенадцать знакомые вынимали из карманов часы и наблюдали: все — и посетители и официанты — знали, что к двенадцати Уточкин приклонит свою буйную головушку и тут же за столом на 15–20 минут крепко заснет. А потом, хоть до утра!»
Так вышло и на сей раз.
Еще раз пережил в этом кратком сне гибель товарища, просто оказавшись на его месте и сделав то, что, как ему казалось, необходимо было сделать, то есть то, что он бы сделал перед тем, как шагнуть в небо.
Усмехнулся от мысли, что его сын-гимназист, наблюдавший все это, подумал, что его отец погиб как-то нелепо, жалко, беспомощно.
Потом встал, перекрестился и выпил за помин души раба Божьего Льва.
P. S.
Было в жизни Сергея Исаевича еще одно, известное нам, странное и драматичное пересечение с собственным сыном на летном поле. О нем мы расскажем ниже.
Глава восьмая
Человек не имеет крыльев и по отношению веса своего тела к весу мускулов в 72 раза слабее птицы… Но я думаю, что он полетит, опираясь не на силу своих мускулов, а на силу своего разума.
В один из дней 1890 года немецкий инженер Карл Вильгельм Отто Лилиенталь надел на спину самодельные крылья и в таком виде побежал, подпрыгивая, по полю до ближайшего холма.
Поднялся на него, затем бегом спустился вниз.
Вновь и вновь повторял эту странную на первый взгляд процедуру, надеясь подобным образом обнаружить центр подъемной силы.
Так он и бегал, выбиваясь из сил, прислушиваясь к себе, пока не находил, что пришло время оттолкнуться от земли и поджать колени.
Отталкивался от пригорка, подгибал колени с замиранием — а вдруг не получится, но тут же и взлетал, повинуясь законам движения восходящих воздушных потоков.
И начинал парить над полями и холмами, по которым только что бежал с крыльями за спиной, осознавая, что свершилось чудо.