И мог ли я тогда думать, что через тридцать с небольшим лет я буду лежать на сухом колючем поле около Тирасполя и смотреть из-под локтя, как черные „Хейнкели“ с угрюмым ревом проносятся над головой, как рвутся рядом бомбы и каждый раз земля вздрагивает и больно бьет в грудь.
Почему-то там, под Тирасполем, я вспомнил этот весенний киевский вечер, и крики „Браво, Уточкин!“, и попурри из „Жизни за царя“.
Следя за полетом Уточкина, я подумал, что вот — мой отец умер два месяца назад и не увидел первого человека в воздухе. Я представил себе, сколько бы он сказал по этому случаю радостных слов и как бы это укрепило его веру в счастливое будущее моего поколения».
Не сдержался Сергей Исаевич и запел на всю палату:
Славься, славься, наш русский Царь!
Господом данный нам Царь-Государь!
Да будет бессмертен твой Царский род,
Да им благоденствует русский народ.
Славься, славься ты, Русь моя,
Славься ты, Русская наша земля.
Да будет во веки веков сильна
Любимая наша родная страна.
Славься, славься из рода в род,
Славься, великий наш русский народ.
Врагов, посягнувших на край родной,
Рази беспощадной могучей рукой.
Видел государя лишь однажды на Авиационной неделе в Петербурге в 1910 году. Тогда пилот Николай Евграфович Попов за подъем на высоту до 600 метров из рук царя получил золотые часы с гербом на крышке, украшенной бриллиантами.
Через десятки голов, фуражек, шляп, каскеток Сергей Исаевич смог разобрать невысокого, ладно сложенного господина с протокольной полуулыбкой на лице. Тогда ничего не почувствовал при виде самодержца Всея Великия, и Малыя, и Белыя. Может быть, потому что видел его издалека, и черты его ему показались мелкими и невзрачными. Но теперь в больничной палате вдруг воспылал к нему неожиданно глубоким и сердечным чувством, словно к родному человеку, которого хочется обнять после долгой разлуки, потому и запел гимн «Славься!», потому и замыслил, в тайне от всех разумеется, посетить Николая Александровича и поделиться с ним своими соображениями касательно русской авиации.
Живо представил себе эту картину.
Вот он поднимается по парадной лестнице Зимнего дворца в сопровождении надменного, напоминающего тюленя из городского зоосада, что в Александровском парке, камердинера.
Никаких эмоций!
Никакого волнения!
Лишь сосредоточенная мысль о предстоящей беседе с царем.
В полном молчании они идут по бесконечной анфиладе комнат, залов, переходов.
Сергей Исаевич краем глаза смотрит на свое отражение в многочисленных зеркалах и находит свой внешний вид вполне приличествующим происходящему мероприятию — он подтянут, молодцеват, гладко выбрит, темно-синий английского сукна костюм-тройка сидит на нем идеально, приятный запах дорогого одеколона будоражит ноздри.
Наконец они подходят к огромной двухстворчатой двери, где их встречает адъютант в форме полковника Собственного Его Императорского Величества Конвоя.
Уточкин обменивается с ним доверительными взглядами, потому что адъютант, разумеется, хорошо знает известного русского авиатора и спортсмена.
Камердинер кланяется, отходит в сторону и как бы растворяется в полумраке ниш и анфилад Зимнего дворца.
Дверь открывается.
Николай Александрович сидит за огромным письменным столом, на котором перед ним разложены фотографические карточки.
Адъютант докладывает:
— Ваше Императорское Величество, прибыл Сергей Исаевич Уточкин — авиатор, атлет…
Однако уже идущий навстречу своему гостю царь делает рукой останавливающий жест, в том смысле, что он и сам хорошо знает, кто к нему пожаловал.
— Прошу вас, Сергей Исаевич. — Голос Николая Александровича звучит негромко и доброжелательно, будто он давно и хорошо знаком с Уточкиным. — Вот извольте заметить, рассматриваю фотографические изображения аэропланов. Тут мне без вашего совета никак не обойтись.
— Почту за честь послужить Вашему Императорскому Величеству. — Уточкин слышит собственный голос, свой неожиданно верноподданнический баритон, но как бы со стороны, и не узнает его, столько в нем степенности, значимости, державного благоразумия, должной стати, и что самое удивительное — он не заикается, словно бы это и не он говорит вовсе.
— Какая модель из ныне существующих аэропланов, по вашему мнению, Сергей Исаевич, может быть наиболее пригодна для русской авиации?
Ни секунды не мешкая, Уточкин поднимает со стола фотографию, на которой изображен «Блерио XI», и протягивает ее царю:
— Думаю, Ваше Императорское Величество, что за этой машиной будущее.
— Понятно. — В голосе государя звучит затаенное сожаление. — Но это французская машина, если я не ошибаюсь?
— Именно так, это французский аэроплан, — отвечает Сергей Исаевич, чувствуя, как волнение от неожиданно возникшей интонации в разговоре с царем начинает постепенно наполнять все его члены, — это прекрасный самолет, — только и удается выдавить из себя Уточкину.
— Не спорю, но где же русские самолеты? Неужели наши умельцы не могут создавать машины лучше? — Царь подходит к столу и начинает собирать фотографии.
— Почему же, — Уточкин делает шаг вперед, и волнение мгновенно отступает, — могут, у нас есть прекрасные изобретатели. Например, Александр Сергеевич Кудашев, Иван Иванович Стеглау, Яков Модестович Гаккель, Игорь Иванович Сикорский.
— Ах, вот оно в чем дело! Очень интересно и отрадно слышать сие! — улыбается самодержец.
— Опять же, Ваше Императорское Величество, не могу не назвать имя Артура Антоновича Анатра — промышленника, купца первой гильдии, человека, который сам на свои деньги строит русские аэропланы.
— Да-да, эту фамилию я, кажется, слышал…
— Сергей Исаевич, к вам посетитель. — Сквозь мерцающий полусон Уточкин слышит слова санитара и открывает глаза.
В дверях палаты он видит невысокого роста молодую женщину.
С трудом привстает на кровати:
— Лидия Виссарионовна, голубушка, вы ли? Какими судьбами?
Лидия Виссарионовна Зверева, первая русская женщина-пилот, посетившая тогда Уточкина в больнице, была потрясена внешним видом Сергея Исаевича — его остекленевшим взглядом, частой сменой его настроения. Он мог быть то мрачен, то весел, он тосковал и в то же время нервно смеялся, прояснения рассудка уступали место его помрачению. Затем он погружался в короткий полусон, не приносивший облегчения, после которого наступало надрывное, почти истерическое бодрствование. Врачи, впрочем, говорили, что он страдает от чрезмерно высокого артериального давления и постоянно находится на грани апоплексического удара.
Казалось, что ум его мутился.
При этом он страдал от невроза навязчивых состояний и движений, его словно бомбардировали вспышки памяти о бывших некогда прикосновениях, травмах, ударах, неосознанные страхи закашляться, поперхнуться при этом обычным глотком воды и задохнуться навсегда.
Это была последняя встреча Уточкина и Зверевой.
Тогда они разговаривали долго.
Сергей Исаевич больше спрашивал.
Лидия Виссарионовна отвечала, рассказывала о делах авиационных, о новых достижениях пилотов, о победах, трагедиях и снова о победах.
Перед прощанием Уточкин неожиданно попросил разрешения у Зверевой прочитать ей его любимое стихотворение Лермонтова.
Она конечно же согласилась.
По небу полуночи ангел летел,
И тихую песню он пел,
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов,
О Боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была.
Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез;
И звук его песни в душе молодой
Остался — без слов, но живой.
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна;
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
26 июля 1913 года к «Собственному» подъезду Зимнего дворца подошел плотного сложения господин средних лет в хлопковой больничной пижаме нараспашку, стоптанных, давно не чищенных башмаках и картузе, надвинутом на самые глаза.
Вызвав при помощи электрического звонка швейцара, он сообщил, что ему лично Государем Императором назначена аудиенция и его следует немедленно пропустить во дворец.
На просьбу швейцара представиться господин с удивлением воскликнул:
— Разве вы не знаете меня?
— Никак нет-с, — прозвучало в ответ, после чего с совершенно каменным лицом швейцар уставился мимо непрошеного визитера куда-то в пространство Дворцовой площади.
— Я — Уточкин!
— Не имею чести знать-с.
— Я — гений! Я — великий! Я указываю людям путь в небо! Государь пригласил меня! Я слышу его голос! — При этих словах Сергей Исаевич решительно шагнул навстречу швейцару, который, впрочем, не отступил и полностью перекрыл ему подход к двери, за которой уже появились казаки из Собственного Его Императорского Величества Конвоя.
— Прочь с дороги! — Уточкин попытался оттолкнуть швейцара, но силы явно не рассчитал, огромный детина, бывший на голову выше его, так и остался стоять неподвижно, как Александрийский столп.
— Не извольте беспокоиться! — пробасил человек-колонна и начал теснить Сергея Исаевича к ступеням парадного.
Уточкин оступился, чуть не упал, но тут же был подхвачен и скручен казаками, а через Дворцовую площадь к ним уже бежали жандармы, размахивая руками, придерживая фуражки и что-то крича на ходу.
В результате визит к государю закончился тем, что после короткого разбирательства, а также выяснения обстоятельств происшествия и личности нарушителя общественного порядка Сергей Исаевич Уточкин был доставлен в Николаевскую психиатрическую больницу, что на Пряжке, где в приемном покое у него состоялся следующий разговор с доктором.