Все перечисленные особенности предшествовали развитию основной болезни Уточкина — параноидной или шубообразной шизофрении среднего возраста. Бред — формальный признак психоза — был, причем это были болезненные утверждения без всякой логики. Возникло это остро, и эмоциональная патология сочеталась с помрачением сознания. А это уже галлюцинаторно-бредовое или аффективно-параноидное состояние.
Была еще идея величия, достигавшая маниакальной степени. Есть предположение, что именно наличие мании не давало Уточкину бросить летать после первой аварии. До определенного момента у авиатора преобладало приподнятое настроение, был постоянный оптимизм, возникали все новые влюбленности. Он постоянно искал новых и острых ощущений, причем не пренебрегал и наркотиками. Сначала это был энергичный, быстро откликавшийся на все новое, предприимчивый, склонный к авантюризму, доброжелательный, отзывчивый, щедрый до расточительности, легко сходящийся с людьми, утрированно общительный, немного бестактный человек. Уточкин был остроумен и хвастлив, обладал повышенной самооценкой. Интересы его возникали быстро, но были нестойкими. Авиатор был легкомысленным, морально не слишком устойчивым, поэтому уход жены от него не очень удивителен. А еще у него был чрезвычайно широкий спектр социальных ролей! Психиатр скажет: гипертимическая форма психопатологии.
Был и еще один малозаметный, но важный симптом — агглютинация, или нанизывание слов (исчезновение речевых промежутков между словами). Слов было много, речь ускорялась, превращалась в бормотание. Это была даже и не речь, а речевой поток. Вот отсюда и родилось предположение о наличии у авиатора шизофрении, которая в „предболезни“ проявилась и тягой к наркотикам».
Попытка предложенной доктором Ларинским патографии Уточкина ни в коей мере не отрицает и не принижает его выдающихся достижений в области спорта и авиации, но лишь анализирует его способности в свете имеющейся медицинской практики. Сказанное выше во многом совпадает с наблюдениями и выводами, сделанными в этой книге.
Являясь человеком своего времени, Сергей Исаевич, безусловно, наследовал все его недуги — как социально-нравственные, так и психические, не мог не ощущать на себе бремя ницшеанской философии «сильной личности», не мог не переживать травмы, перенесенные в детстве, и, соответственно, по мысли Фрейда, не мог не сублимировать их в своей взрослой жизни. Создавая себя, он создавал собственную мифологию, укоренялся в ней без остатка, что и понятно, впадая при этом в абсолютное противоречие с объективной реальностью жизни, с рутиной общества, все более и более погружаясь в одиночество, в котором, впрочем, был не один, но делил его со своим двойником, которого, в сущности, не знал до конца и потому боялся, с которым мог вести бесконечные споры, в ходе которых, увы, истина не рождалась, но рождалась еще большая пустота.
Это был замкнутый круг.
Однако вернемся в Одессу, в клинику Штейнфинкеля.
Нахождение тут Уточкина оказалось непродолжительным — в декабре 1913 года здесь случился пожар, пациента едва удалось спасти, а клиника была закрыта.
Видимо, этот эпизод произвел столь сильное впечатление на писателя Куприна, что впоследствии он, рассказывая о Сергее Исаевиче, перепутает его с убийством, происшедшем в доме Краузе, и будет утверждать, что заикание Уточкина началось именно после пожара, в котором мальчику чудом удалось спастись.
Аберрация сознания.
Аберрация памяти.
Можно утверждать, что после многочисленных авиакатастроф, автомобильных аварий, горящих аэропланов, изуродованных тел авиаторов и гонщиков пожар в доме для умалишенных не стал для Уточкина событием из ряда вон выходящим.
Просто, видимо, даже помещенного в изоляцию Сергея Исаевича продолжал преследовать злой рок.
В феврале 1914 года С. И. Уточкин был переведен в психиатрическую больницу в Костюженах к известному врачу-психиатру Анатолию Дмитриевичу Коцовскому. Именно при нем клиника, расположенная в Бессарабском земстве недалеко от Кишинева, стала одной из самых известных в империи. Тут впервые были применены трудотерапия наряду с гидро- и электротерапией, лечение вытяжками из желез животных, а также были открыты театр, в котором играли сами пациенты больницы, и библиотека, что являлось частью оздоровительного метода доктора Коцовского (так называемая арт-терапия, вспомним Мариинский театральный зал в клинике на Петергофском шоссе).
Более того, доктор Коцовский разрешал своим пациентам посещать спортивные мероприятия. Известно, что 23 апреля Уточкин присутствовал на футбольном матче Кишенев — Одесса.
Однако сохранившаяся короткая записка Сергея Исаевича своему брату Леониду Исаевичу, отправленная им из этого лечебного учреждения, свидетельствует о том, что новейшие достижения медицинской науки Уточкину, увы, впрок не пошли: «Ленька! Добейся свидания со мной, и заберешь меня отсюда немедленно, куда хочешь. Я простудился, еда ужасная, постель — без брома спать невозможно. Каждое мгновение — страдание. Еще и голод».
Подобные речи вписываются в картину общего состояния Уточкина.
И дело тут даже не в том, что его не устраивают питание и лечение, обстановка и обслуга, а в том, что он ощущает себя запертым наедине со своим вторым «я», от которого невозможно ни убежать, ни уплыть, ни умчаться на велосипеде, ни улететь на аэроплане «Блерио XI» или «Фарман».
Итак, Уточкин есть «страх жизни», и одновременно Уточкин есть «страх смерти».
Он, так и не услышавший объяснения от Роберта Эмильевича Краузе, почему тот совершил самоубийство, готов сам совершить его, чтобы на практике понять, что означает этот поступок.
И в то же время он хочет жить, летать, быть первым, всякий раз обретая свободу и отрицая смерть.
В своей монографии «Страх жизни и страх смерти» это состояние глубоко проанализировал австрийский психоаналитик, исследователь природы сновидений, ученик Зигмунда Фрейда Отто Ранк.
По мысли Ранка, в человеке существует первичный страх, который может проявляться и как страх жизни, и как страх смерти.
Под «страхом жизни» следует понимать тревогу, связанную с перспективой «утраты связи с большей целостностью», встречу с жизнью в качестве изолированного существа, «один на один». В конечном итоге речь идет о страхе индивидуации, «движения вперед», «выделения из природы», вышагивания из толпы.
Отто Ранк предполагал, что своего рода прототипом страха жизни является процесс «рождения», первичная травма входа в мир беззащитного существа, первичная сепарация.
Под «страхом смерти» же исследователь видел страх исчезновения, потери индивидуальности, растворения отдельного существа, его вхождение в ничто.
«Индивида всю его жизнь швыряет между этими двумя возможностями страха, двумя полюсами страха…» — пишет Ранк.
И действительно, человек пытается отделиться, обрести свою индивидуальность, утвердить свою автономию, двигаться вперед, реализовать свой потенциал. Однако неизбежно наступает момент, когда у него возникает страх перед лицом жизни. Асоциальность, социофобия являются следующими этапами этой драмы индивида.
Понятно, что индивидуация, выход из массы вовне, утверждение своей исключительности не даются даром, но влекут за собой полное переживаний страха и одиночества чувство незащищенности. Оказавшись, таким образом, в тупиковой пустоте, индивид может смягчить это ощущение, поменять направление своего пути на противоположное, отступить «назад», отречься от индивидуации, чтобы найти комфорт в слиянии, в растворении себя, в отдании себя другому. Однако такой комфорт, по мнению Ранка, глубоко нестабилен и иллюзорен, носит временный характер, поскольку подобная альтернатива также пробуждает страх — «страх смерти» — капитуляции, предательства себя, стагнации и в конечном счете вызывает погружение в состояние неживой материи, которая, как сказано в Откровении святого Иоанна Богослова, не может «ни видеть, ни слышать, ни ходить» (Откр. 9:20).
Можно утверждать, что между этими двумя полюсами страха — «страхом жизни» и «страхом смерти» — индивид раскачивается всю свою жизнь, впадая то в один, то в другой. И чем сильнее это раскачивание, чем больше амплитуда подобных «качелей», тем на дольше происходит выпадение из реальности, тем очевиднее срабатывает защитная реакция: «страх смерти» — исключительность, избранность, самовлюбленность и «страх жизни» — коллективизм, позитивная социальность, склонность к приспособленчеству.
Пауза же между «страхами», в ходе которой происходит невнятное, немотивированное (то ускорение, то замедление, то движение вспять) течение времени, теряет всякий смысл, она по сути абсурдна и подобна сновидению наяву, сну с открытыми глазами, при том, что она и называется жизнью.
Вот Сергей Исаевич видит себя идущим по летному полю Комендантского аэродрома.
Аэропланы уже выкатили из ангаров.
Запустили двигатели для прогрева.
Ветер усиливается, и ветроуказатель, который у летунов принято именовать колдуном, замирает в горизонтальном положении, лишь изредка переламываясь, дергаясь при этом как в эпилептическом припадке.
Уточкин отвечает на приветствия авиаторов и техников.
Он направляется к своей машине.
Этот сон повторяется много лет подряд, и переживание давно забытых чувств и эмоций уже давно стало обыденным делом, даже рутиной, привыкание к которому есть часть ритуала, без него невозможно досмотреть этот сон до конца.
Сергей Исаевич подходит к аэроплану, но на его месте обнаруживает футбольные ворота, на которых стоит летчик Саша Васильев — единственный финишер перелета Санкт-Петербург — Москва.
Он улыбается.
Он полон решимости отразить одиннадцатиметровый.
Итак, Уточкин устанавливает мяч на отметке, загадочно улыбается при этом голкиперу в ответ, приветствует его коротким кивком головы. Затем неспешно отходит на линию удара, замирает на месте, сосредоточивается перед разбегом, даже закрывает глаза, бормоча что-то невнятное — то ли молитву футбольным богам, то ли произнося заклинание, чтобы ноги не подвели, чтобы вратарь допустил ошибку, чтобы внезапный порыв ветра не скривил выверенную до миллиметра траекторию полета мяча.