• правой рукой выжимал штангу весом 115 килограммов, затем перекладывал ее в левую руку, ложился на спину и, не опуская штангу, вставал;
• во время американских гастролей боролся со львом — в наморднике и обутым в варежки; когда лев бросался на Сандова, тот ловил его, удерживал, отбрасывал и перебрасывал через себя, прижимал к арене.
А еще кажется, что эти фантастические люди будут жить вечно, потому что они знают, как при помощи физических упражнений, соблюдения режима и правильного питания можно достичь бессмертия.
Да, они уверовали в это свое знание, которое меж тем относительно, потому что у жизни, судьбы, Бога свои, только им ведомые законы.
Луи Сир, канадский силач и борец, уйдет из жизни в возрасте 49 лет от хронического нефрита.
Александр Аберг, российский борец, скончается в возрасте 39 лет от пневмонии.
Георг Лурих, артист цирка, борец, уйдет из жизни в возрасте 49 лет от сыпного тифа.
Евгений Сандов, цирковой атлет, борец, скончается в возрасте 59 лет от кровоизлияния в мозг.
Американец Фрэнк Готч, сильнейший борец 1910-х годов, скончается в возрасте 39 лет.
Владислав Краевский, врач, физиолог, теоретик и практик физической культуры, «отец русской атлетики», уйдет из жизни в возрасте 59 лет от апоплексического удара.
Итак, философия «сильной личности».
Бодифилософия.
Культ изначальности не от Адама, а от самого себя.
Впрочем, знание законов жизни не освобождает от ее конечности.
Кроме объективных социально-политических и экономических причин новая религиозность рубежа XIX — ХХ веков в каждом конкретном случае имела под собой, разумеется, и глубоко индивидуальное обоснование.
Особенно это ярко проявилось в формировании мировидения Сережи Уточкина, ставшего свидетелем смерти отца.
Горячие молитвы десятилетнего мальчика в Успенской церкви, в которой, кстати, он был крещен, просьбы к святым «помочь перед Богом и сохранить жизнь отца», многочисленные обеты в случае исцеления Исайи Кузьмича результата не дали.
Отец ушел.
В детском сознании это был крах, это читалось как предательство Бога, как Его невнимание к мольбам ребенка, да и вообще поставило под сомнение Его существование, если Он не может или не хочет помочь в том, о чем просишь, переполненный горем со слезами надежды и умиления.
«С тех пор никогда мысль о Боге меня больше не занимала» — эту фразу мы уже прочитали в первой главе этой книги. Сейчас же, в свете ницшеанского концепта, она наполняется особым значением и драматизмом. Богооставленность в данном случае ошибочно воспринимается как благо, как освобождение от ветхих догм, как возможность моделировать собственное мироздание по собственному же усмотрению, делая его комфортным применительно к собственным нуждам. А главными инструментами этого нового «домостроительства» (богословский термин, обозначающий тварный характер мира, создаваемого по Божественному произволению) становятся уже известные нам выносливость, отвага, свобода и, наконец, триумф воли.
Конечно, юный Уточкин считывал данную философию интуитивно, потому что она лежала на поверхности, потому что она была разлита во всем — в окружающей его жизни, в поведении сверстников, во взаимоотношениях взрослых, в социально-политическом контексте рубежа веков, и не уверовать в нее было невозможно.
Простая вера в самого себя.
Вера как факт религиозного сознания.
Религиозность как способность видеть дальше вытянутой вперед руки.
Мысль о Боге Сережу, как ему казалось, не занимала.
Но она, вне всякого сомнения, в нем была.
Просто таилась до поры.
И это было вопросом времени.
Глава третья
Из состояния сна, вследствие силы удара, перешедшему совершенно нечувствительно в бесчувственное положение, естественно захотелось теперь продолжить момент перед мигом, когда я погрузился в сон рискованный.
Вот природа смерти… Увидев потолок, лампу, я понял происшедшее и по привычке принялся подсчитывать полученные повреждения…
За четырнадцать лет велосипедной карьеры на скорости 60 верст в час я падал, положим, по три раза в год на круг; падения в количестве сорока раз научили меня подводить итог им сейчас же после реализации моментов падения.
Тут-то Сережа и открыл глаза.
Над ним склонилась сестра Леля, чтобы сделать ему перевязку, а он смотрел на нее и думал, что ведь это из-за него она не смогла принять грязевую ванну от ипохондрии и бессонницы.
А еще она страдала мигренью.
Вот и сейчас, судя по синим кругам под глазами, у нее болела голова и ей было трудно наклоняться. Но она будила Сережу, чтобы сделать ему перевязку и дать лекарство, хотя ей самой требовались лекарство и уход.
И ее становилось так жалко, что мальчик пытался обнять сестру за шею, но не мог пошевелиться от боли, сковавшей все его тело.
Только и оставалось ему, что стонать в ответ.
Стонать от собственного бессилия, от понимания того, что мог быть другим — смелым, стремительным, свободным.
Это напоминало Сереже муки несвободы, когда он заикался, настойчиво пытаясь собрать из разрозненных гортанных звуков, междометий слова или даже фразы, наполненные смыслом.
Пожалуй, логоневроз и был сам по себе настоящим испытанием ущербностью, проигрышем, поражением, которое всегда было с ним.
Из статьи Сергея Уточкина «Моя исповедь»:
«Первое поражение, которое я испытал в жизни, научило меня понимать, что счастливое пользование ею зависит от владения ценностями, которые признаны теми, с кем имеешь дело, и наполняют робостью сердца и души подпавших под столкновения с собственником их.
Вот случай, иллюстрирующий мое первое и единственное банкротство.
Мне тринадцать лет. Живу на окраине города и все свободное от сидения в карцерах время деля с мальчуганами улицы… Были заведены у нас различные игры, основанные на умении, при обязательной наличности у игроков ловкости и глазомера. Переходящей разменной монетой служили картонки папиросных коробок. Особая комиссия по расценке раз навсегда установила номинальную стоимость образцов, и у меня в комнате стояло два сундука, переполненные самыми ценными экземплярами… Мой приход на места битв — это появление Вандербильда на бирже: волнение, внимательная тишина…
Мои сундуки давали мне право рискованно и бешено играть одному против всех слагавших ценности и выставлявших лучшего в данном роде игры.
Природный глазомер, разработанная техника, верность определения и изуродованные мальчуганы с опустошенными карманами плелись домой…
Но раз меж ними появился один американец, и в один прекрасный день мое появление не привело игроков в обычное волнение. На меня посмотрели, посмеиваясь, и мгновенно правда моего падения, мое молниеносное банкротство стало мне ясным как день. Играли уже на ушки, т. е. пуговицы с придавленными внутрь петлями. Я побледнел.
Напрасно предлагал я продать свои картонные деньги, настроение было насмешливое, но непоколебимое. Долгое время мои все пуговицы, пуговицы живших вокруг меня товарищей, даже учителей переходили в карманы противников, но все же энергичное трудолюбие пчелы, и — я вновь вернул себе былое влияние. Мой сундук опять стал первоисточником финансового могущества околодка. В моей комнате красовался сундук, переполненный позолоченными ушками с орлами, по таксировке дававшими при размене сотню маленьких гладких за штуку».
Поражение, из которого можно выйти победителем.
Так уже случалось и не раз, когда он падал с велосипеда, с трудом вновь садился в седло и, превозмогая боль, мчался вперед, чтобы сначала догнать, а потом и выскочить из-за спин соперников.
Корней Чуковский вспоминал: «Целыми часами просиживал я вместе с другими мальчишками под палящим солнцем верхом на высоком заборе, окружавшем тогда циклодром, чтобы в конце концов своими глазами увидеть, как Уточкин на какой-нибудь тридцатой версте вдруг пригнется к рулю и вырвется вихрем вперед, оставляя далеко позади одного за другим всех своих злополучных соперников — и Богомазова, и Шапошникова, и Луи Першерона, и Фридриха Блитца, и Захара Копейкина, — под неистовые крики толпы, которая радовалась его победе, как собственной… Я отдал Уточкину всю свою пылкую душу: не пропускал ни одного из его состязаний с румынскими, бельгийскими, итальянскими гонщиками и был беспредельно счастлив, когда однажды увидел его в гастрономическом магазине „Братьев В. И. и М. И. Сарафановых“, в котором он как обыкновеннейший смертный покупал сосиски и вино».
А ведь он и был обыкновенным смертным, поверить во что представлялось совершенным безумием, потому что достичь того, чего, например, достигал Сергей Исаевич на циклодроме, было невозможно в принципе, ведь это находилось за гранью человеческих возможностей.
Всякий раз, когда при Уточкине заходили разговоры на эту тему, ему только и оставалось, что разводить руками — просто у каждого своя грань.
Тут ведь самое главное, где ты ее для себя установишь.
И не менее важно — когда и как ты ее перейдешь.
26 июля 1913 года Сергей Исаевич Уточкин, пребывая в крайне возбужденном состоянии, вошел в подъезд Зимнего дворца в Петербурге и потребовал от швейцара немедленно доложить государю, что с ним желает говорить великий спортсмен и авиатор. Попытка остановить непрошеного визитера закончилась потасовкой, в ходе которой Уточкин кричал: «Я — гений! Государь пригласил меня! Я слышу, меня зовут!»
Все закончилось тем, что Сергей Исаевич был доставлен в Николаевскую психиатрическую больницу, что на Пряжке.
Газетное сообщение об этом печальном событии под названием «Судьба авиатора» выглядело предельно лапидарно: «27 июля утром в Петербурге распространились слухи о том, что авиатор и спортсмен С. И. Уточкин попал в городскую больницу Св. Николая на Пряжке как психически больной. Уточкина в больницу поместила полиция».
Через некоторое время с Пряжки он был переведен в больницу «Всех Скорбящих» на