— Ладно, ладно… Вы и так уж тут наговорили сорок бочек… Идите… Но чтоб никому ни слова…
Вечером того же дня С. подошел ко мне в камере:
— Дай руку, браток… Спасибо! Я узнал, как ты сегодня мне подмогнул. Не дал слабинку, не кололся… Ты молоток!
— А мне и нечего было колоться. Я ничего не слышал и не видел. И ты мне не мигай, как блядь рублевая. Подумай лучше, какая сука на тебя дунула, да еще набрехала. И вообще, иди ты на х…
С. не получил никакого взыскания. Те, кому я рассказывал об этом допросе, полагали, что либо Антон защитил мастера золотые руки, либо тот сам стукач и отбрехался, что затеял разговор для провокации.
Антон Михайлович был не только начальником института, но и автором одного из трех или четырех проектов абсолютно секретного телефона. Каждая из таких разработок велась в особой лаборатории.
Некоторые из них основывались на американских системах искусственной речи «Вокодер». Молодой инженер-заключенный Валентин Сергеевич Мартынов придумал свою оригинальную систему выделения и кодирования основного тона речи, сулившую значительные преимущества по сравнению с американскими, т. е. теми, которые были уже опубликованы в американских изданиях; Антон Михайлович сперва заинтересовался, но потом решил, что это потребует значительной перестройки начатой работы без полной гарантии успеха.
— Задумано прелестно, однако попахивает прожектерством. Нечего нам тут изобретать велосипеды и самовары. Покажите мне хоть что-либо подобное в «Journal of Acoustical Society»… He покажете?.. Ну так занимайтесь своей плановой работой. И не лезьте поперед батька в пекло.
Пылкий Валентин, влюблявшийся в каждую свою новую выдумку, а в этом проекте уверенный вдвойне, т. к. его одобрили уже несколько серьезных специалистов, стал петушиться:
— Да помилуйте, что же это такое?! Всюду пишут, по радио говорят о наших приоритетах, чтоб не поклонялись иностранщине… А тут, когда мы действительно можем разработать совершенно оригинальную систему, вы отсылаете меня к этому джорнэлу… Да что я в нем не видел? Да это же низкопоклонство настоящее получается…
Антон Михайлович покраснел пятнами и заговорил зловещим фальцетом:
— Извольте немедленно прекратить эту клоунаду! Вы получили приказание. Вы забываете, кажется, где находитесь! Никаких возражений я не потерплю.
На другой день Валентина отправили в карцер на десять суток.
Абрам Менделевич объявил, что он наказан за нарушение дисциплины.
Вернулся он из бутырского холодного карцера синевато-бледным. Он и раньше отличался худобой, а тогда стал скелетно тощ. Сергей К. говорил, что у него на животе позвонки проступают.
…Военнопленные немцы работали на строительстве и непосредственно в помещении шарашки, настилали полы в коридорах, оборудовали котельную, уборные, даже некоторые кабинеты. И в подвалах, и в коридорах стояли шкафы со все еще недоразобранными архивами берлинских лабораторий «Филипс». Среди наших спецзека было тогда уже несколько немцев — инженеров и техников. Они, так же как я, переговаривались с пленными на ходу в коридоре, уславливались о встречах в подвале. Иногда мы вели с ними простейший обмен: мы давали селедку и папиросы (нам полагался спецпаек: по 1-й категории — «Казбек», по 2-й — «Беломор», по 3-й — «Север»), а они где-то добывали водку, бритвенные лезвия, заграничные носки. Некоторых я знал в лицо, на их вопросы отвечал, как полагал обязательным для работника спецобъекта, блюдущего «гостайну»: мол, я — переводчик, перевожу всякую научную литературу, а что здесь делают — не знаю и не понимаю. Можно было не сомневаться, что их земляки более откровенны. В одном из ночных разговоров с Антоном Михайловичем я спросил:
— Вот мы на свиданиях с родственниками не смеем даже намекать, где находимся. Каждую бумажку после работы кладем в сейф. Всё тайны. А как же военнопленные?
— Сия проблема вас не должна беспокоить. Есть кому об этом заботиться. Уж поверьте мне, они свое дело знают, соображают неплохо и ни в чьих советах не нуждаются.
Вскоре один из наших немцев радостно сказал мне:
— А я сегодня своими глазами видел открытку с немецкой маркой. Помните, у военнопленных был бригадир, такой высокий блондин, лейтенант? В прошлом месяце его увезли с целой партией… Сказали, на родину. Никто не верил. А вчера некоторые получили открытки и письма. Лейтенант написал из Дортмунда. Просто не верится… Отсюда уехал домой, в Германию.
Об этом узнали некоторые зеки, наперебой матерились — вот что значит «гостайна»!
И опять был ночной разговор с благодушествующим Антоном Михайловичем:
— А ведь теперь можно с точностью плюс-минус два-три дня сказать, когда именно американская разведка подробно узнала о нашем институте. — И я рассказал об открытке лейтенанта, которую, мол, сам видел у военнопленных.
Он зло нахмурился, застучал пальцем по столу. Мы были наедине.
— Вот что, дражайший, я вам уже говорил достаточно ясно — не суйтесь не в свое дело. Если я — начальник объекта — вынужден пользоваться этими фрицами, значит, для этого есть достаточные основания. Не могу я вам все объяснять… Вы же взрослый человек, должны бы уже сами понимать… Так вот, я вам приказываю — это вы понимаете? — приказываю раз навсегда прекратить разговоры на подобные темы. Пользы вы никому не принесете, а навредить можете, и весьма сильно, прежде всего себе самому. Не спрашиваю даже — понятно ли. Приказываю!
Больше я об этом не заговаривал. Колебался, не написать ли в ЦК, но не решился и презирал себя за беспринципность.
Солженицын проводил длительные многоступенчатые артикуляционные испытания нескольких новых моделей. Работал он дотошно, безукоризненно и добросовестно.
«Диагнозы» — то есть оценки испытуемых каналов — он ставил решительно, уверенно, в иных случаях даже залихватски безапелляционно. Сказывались молодость и армейские замашки.
Модель, автором которой был Антон Михайлович, так называемая «девятка», оказалась на последнем месте. Докладывая о результатах испытаний, Солженицын не преминул отметить еще и плохое качество звука, и значительное искажение тембра голоса.
Антон Михайлович несколько раз прерывал его доклад вопросами, но тот не давал себя смутить.
— Итак, Александр Исаевич, вы похоронили «девятку»… Да-с, но меня огорчает всего более, что хороните вы ее не как дорогого покойника, близкого многим из нас, а как пьяного бродягу, умершего под забором…
Саня рассказывал об этом смеясь и с гордостью — ведь он-то был прав, уверен в себе и вдвойне доволен — прищучил «самого».
Но я встревожился.
Антон Михайлович обычно бывал с нами любезен, иногда шутливо или величаво-снисходительно давал понять, что весьма ценит наше прилежание, энтузиазм, образованность… Приходя в тихие, вечерние часы, он заговаривал и на посторонние темы — о литературе, музыке, живописи, истории…
Заметив на столе колокольчик, звон которого мы записывали, проверяя частотные характеристики телефонов, он сказал:
— Приятный звук… Вот таким же моя бабушка вызывала горничных из девичьей…
…И зачем это вы бороду растите?.. Я помню, мой дед-генерал холил бороду — расчесывал двумя клиньями, как ласточкин хвост. В детстве мне это казалось весьма красивым… Раздвоенные бороды у нас в доме называли русскими, короткие, «чеховские» бородки — французскими, а прямые ровные лопаты — немецкими.
…Нынче модно говорить о гуманизме, о человеколюбии в литературе. И Толстой — гуманист, и Чехов туда же, душка. Все они, мол, поучают нас человечности. Ежели бы только это — грош им цена была бы. Они тем и велики, что правду-матку режут беспощадно. Без всяких оглядок… А все эти гуманизмы, идеалы прогресса — на поверку пустые слова. Патока, и притом даже не сахарная, а сахариновая. Слова, слова, слова!.. Как это у Толстого: «Гладко писано в бумаге, да забыли про овраги». А в наше время нужны не слова, а волчьи зубы и тигриные когти. Без этого любой талант, любой гений пропадет. Беззубых добрячков едят все, у кого аппетит есть. А кто силен, кто зубаст, того не скушаешь, он и сам, если проголодается, слопает кого нужно…
Такие рассуждения слышал и Солженицын — ведь мы обычно вдвоем полуночничали в лаборатории. И я, разумеется, напомнил об этом, едва услышал про зловещий упрек — «похоронили».
— Да брось ты пугать. Пусть вольняги боятся обидеть начальство — им есть что терять. А нам нечего. В карцер же не посадят за данные артикуляционных испытаний. Антон, конечно, гад — такой же, как Абрам и все они. Однако можешь мне верить, я людей с первого взгляда вижу. Он умен и расчетлив, а мы ему нужны. Он знает, что мы не темним, не филоним. И он понимает, что такие честняги ему куда полезнее, чем подхалимы, которые только в глаза начальству таращатся: «Чего изволите?» Нет, он знает нам цену. Сейчас позлится за неудачу «девятки», а потом еще больше уважать будет.
— Ой, Саня, ты по логике рассуждать хочешь. Как в шахматы ходы рассчитываешь… А он из тех, кто может просто доску на пол смахнуть. Ты ему изящную комбинацию, любезный шах, а он тебе сапогом в пах: не обыгрывай начальство!
— Зря паникуешь, Борода! Про Фому я бы поверил, но Антон другой породы.
Однако через несколько дней на прогулке он мрачно сказал, что Абрам Менделевич спросил его, кому бы он мог передать артикулянтов, поскольку Антон Михайлович намерен перевести его на «укрепление» математической группы, там срочно разрабатывают сверхнадежную систему шифрации. Без этого конструкторы не могут закончить шифратор…
Такое неожиданное перемещение показалось безрассудным, но, с другой стороны, успокаивало: значит, это и есть вся месть обиженного Антона.
Солженицын создал на шарашке нечто и впрямь раньше не существовавшее — научно (фонетически, психо-акустически и математически) обоснованную теорию и практическую методику артикуляционных испытаний. Он стал отличным командиром артикулянтов, был действительно незаменим. Это понимал каждый, кто видел его работу и мог здраво судить о ней. Это сознавал и он сам и вовсе не хотел переключаться на унылую математическую поденщину рядовым, в одном строю с более опытными и знающими специалистами. Он сказал, что Абрам Менделевич думает так же, обещает отстаивать…