— Это было потрясением… Нет, я не могу это ни объяснить, ни описать… Внезапно растворился новый мир, неведомый — еще за минуту раньше неведомый и даже невообразимый. Но это был мой — лично мой мир. Впервые я услышал музыку совсем свою, о себе… Моцарт, Бетховен, Чайковский, Шопен прекрасны, великолепны. Они всегда восхищают. Волнуют. Радуют. Услаждают. Они всегда о чем-то прекрасном — земном или надземном… Но это все где-то там… А Скрябин здесь, обо мне и во мне. Он выразил все, что я сам не мог бы никогда выразить, — мои надежды, радости, боли, страхи…
И едва ли не так же увлеченно говорил он о цветах, о том, как их выращивать даже на самой, трудной городской почве, на камнях и мусоре. Вдвоем с другим страстным садоводом, бывшим полковником-танкистом, он руководил добровольческой бригадой садовников. Приняли они и меня. Сразу после подъема, еще до завтрака, а вечером и до и после ужина, урывая час-полтора от сверхурочной работы, мы копали, сажали, пололи, поливали. В саду перед зданием шарашки и в лагере между рядами юрт мы разбили клумбы, на них и вдоль дорожек выращивали анютины глазки, настурции, маргаритки, бархотки, табак, гвоздики, нарциссы, астры, гладиолусы.
Когда заходила речь о книгах, стихах, Виктор Андреевич печально вздыхал:
— Вам бы поговорить с моей Анной Владимировной: она куда больше читала, чем я, лучше разбирается в литературе, в поэзии… Она перед войной тяжело болела — грипп, осложнение на сердце. Пришлось оставить сцену. А как она прекрасно танцевала! Трудно ей было уйти. Она стала хореографом, режиссером. В эвакуации работала в клубах, выступала и с художественным чтением. Она чудесно декламировала Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Ахматову, Пастернака: она помнит десятки, сотни стихов…
Виктор Андреевич не терпел парашных разговоров.
— Это просто бессмысленно. Мы ничего не можем проверить. И не можем никак повлиять на наше будущее. От нас это не зависит. Зачем же впустую расходовать слова и нервы. Лучше еще раз послушаем третий концерт Бетховена.
Лабораторией по-прежнему руководил капитан Василий Николаевич, все такой же бесстрастно-деловитый, сухо-вежливый. А его непосредственной помощницей стала старший техник-лейтенант Анна Васильевна.
Маленькая Анечка, худосочная, серовато-русая, длиннолицая, бледная, с тоненьким угреватым носиком, была застенчивой дурнушкой, но, улыбаясь, иногда становилась пригожа. На шарашку она пришла в 1949 году сразу после окончания института связи. Первые недели робела, сжималась. Но постепенно привыкла к нам и в часы вечерних дежурств участливо разговаривала. Она доставала из центральных библиотек по внешнему абонементу именно те книги, о которых просили Солженицын и я, вместе с нами придумывала объяснения на случай, если начальство спросит, зачем понадобились труды Пражского лингвистического кружка, сочинения Вундта, Николая Морозова, Марра и старые книги по философии, истории, литературе, которые мы выписывали как материалы, необходимые для решения проблем секретной телефонии.
Некоторое время она была помощницей Солженицына — бригадиром артикулянтов и дикторшей. И, разумеется, влюбилась в него. Когда его увезли, она еще долго была печальной. В часы вечерних дежурств подсаживалась ко мне, расспрашивала о нем и жаловалась, едва не плача:
— Ах, он такой упрямый, такой упрямый. Сколько раз я его предостерегала, что Антон Михайлович будет недоволен, очень недоволен.
Год спустя она заболела, перенесла какую-то операцию, после чего еще долго лечилась. Вернулась лишь через несколько месяцев. Загорелая, располневшая и посуровевшая. Едва кивала в ответ на наши радостные приветствия; на вопросы о здоровье отвечала коротко, односложно, едва ли не грубо:
— Это не имеет отношения к работе.
Вскоре мы стали замечать, что каждый раз, когда она дежурила, оставался и Василий Николаевич; они сидели в его углу, шептались, иногда надолго уходили. Оба малорослые, тихие, серенькие — они сперва казались мне даже трогательной парой.
Но Анечка становилась все более начальственно суха, строга и даже сварливо-раздражительна.
Вольные объяснили нам, что Василий Николаевич женат, у него дети. Жена неизлечимо больна. Как член партии и «офицер органов», он не может разрушать семью. И в комсомольской организации Аню уже прорабатывали, за «аморалку», поэтому она психует и на всех людей кидается.
Ее было жалко. Но постоянные злые придирки, нелепые и грубые замечания вызывали все большее раздражение. Я сказал, что отказываюсь с ней работать. Она обозлилась, но растерялась, притихла. Василий Николаевич отозвал меня:
— У вас был неприятный разговор с Анной Васильевной… Нет, нет, я вообще не хочу никаких расследований. Допускаю, что она была излишне резка. Вы ведь знаете, она тяжело болела. Осложнения. Нервы. Впрочем, и вам следовало бы сдерживаться. Ведь уже имеете печальный опыт. Но сейчас вообще самое важное — работа. Перед нами очень серьезные новые задачи.
Он говорил и мягче, и многословнее, чем обычно.
— Давайте впредь вообще избегать подобных конфликтов. Анна Васильевна больше не будет заниматься артикуляцией. Есть ведь и другие дикторы-девушки. И вообще в дальнейшем вы будете по линии артикуляции и фонетики работать только с Валентиной Ивановной, а по линии анализа спектров — с Иваном Яковлевичем. При любых недоразумениях и вообще обращаться непосредственно ко мне.
Валентина Ивановна первое время ежедневно напоминала, что по плану института и по указанию полковника Наумова она не позже будущего года должна стать кандидатом наук…
— Каких наук?.. А вот это вы мне поможете. Антон Михайлович считает, что «технических наук» у меня не выйдет. Нужно больше производственной практики. И к тому же вы по технике не специалист. Ведь вы сами кандидат филологических наук, правда?.. Мне лично это тоже больше по душе. Я обожаю стихи Симонова, Суркова, Гусева, Щипачева… Но больше всего люблю музыку. Я играю на рояле, на баяне, на гитаре и на всех струнно-щипковых. И даже сама сочиняю. Я уже сочинила один вальс и две польки. Но здесь все это не требуется. Если б я была замужем и муж был бы хорошим, настоящим человеком, тогда бы я занималась только музыкой… Ходила бы в оперу, в оперетту, в концерты. И читала бы много хорошей художественной литературы… Говорят, вы изучали иностранную литературу. Составьте мне, пожалуйста, такой список, ну все, что нужно прочесть по мировой литературе… Русскую я, конечно, проходила еще в школе. И знаете, Лермонтова я люблю больше, чем Пушкина. Тот все же какой-то легкомысленный, даже распутный. И очень распутный. И очень люблю Тургенева и Толстого. Ведь он же самый великий во всем мире, не правда ли?.. Нет, Достоевского не люблю. Конечно, читала. Но у него такое упадничество и сплошная истерика. И Чехова не люблю. Он пессимист, у него все такое серое… Ну, Горького, конечно, очень! Я вам скажу, — но это большой секрет, — я хочу написать музыку для «Песни о Буревестнике» и «Песни о Соколе». Да, да, главное в жизни для меня — музыка. Я считаю, что вообще для культуры музыка — это самое важное. Она морально воспитывает. У нас это еще недооценивают. И на радио недооценивают и в клубах. И знаете почему? Вы, пожалуйста, не обижайтесь, но это потому, что у нас музыкой заправляют евреи… Да, да, это все знают. Куда ни плюнь, какой-нибудь Ойстрах или Гилельс… А кого больше всех исполняют? Обязательно Блантер, Покрасс или Шостакович… Ну нет, нет. Вы ошибаетесь. Шостакович, конечно, еврей. Шостакович — Рабинович… Ну, может быть, он из крещеных. Но музыка у него совершенно не русская. Космополитическая. Это все знают. Это товарищ Жданов говорил, и партийные решения были… Конечно, он еще не совсем вытеснил современных русских композиторов — Соловьев-Седой и Хренников еще могут за себя постоять. Но даже им трудно. В консерватории, на радио, в Большом театре — везде хозяйничают евреи. Считается, что они все прирожденные музыканты, а Ваньки и Маньки пусть забавляются гармошками и балалайками. Да, да, это уж я точно знаю… Я понимаю, вам это неприятно слышать, но ведь вы сами не музыкант, вот вы и не знаете… Хорошо, вернемся к делу. Пожалуйста, придумайте мне тему для диссертации. Антон Михайлович говорил, что вы если очень захотите, так поможете мне написать диссертацию по вашей линии, — ну, там, про телефонную разборчивость и эти … видимые звуки. Но так, чтобы получилось на кандидата физических наук… И еще насчет иностранных языков. В школе и в институте я учила немецкий, а теперь говорят, что нужно больше английский. Так вы мне, пожалуйста, помогите. Василий Николаевич сказал, что можно заниматься и сразу после работы, а иногда и в рабочее время, если нет никаких срочных заданий.
Тему я для Валентины Ивановны придумал: «Физические параметры разборчивости русской речи». Для такой работы нужно было дополнить и систематизировать уже имевшиеся у нас данные артикуляционных испытаний разных телефонных каналов, разных по частотным характеристикам, условиям помех и т. п., и связанные с ними исследования анализа спектра речи по звуковидам. Все это я хотел подкрепить извлечениями из книг и журналов, сведениями по истории языков, физиологии речи, фонетике и, разумеется, сравнить наши данные с теми, которые публиковали зарубежные телефонисты, электроакустики, лингвисты…
Тема и план диссертации младшего техник-лейтенанта были утверждены… И я решил, что моя работа в акустической снова обрела живой смысл.
Обычные артикуляционные испытания и звуковидные исследования телефонных каналов давно уже стали будничной поденщиной. Время от времени какая-нибудь замысловатая дерзкая техническая идея могла увлечь и меня. И я начинал придумывать новые рациональные способы исследования именно этой системы. Но во всех таких случаях я оставался только подсобником, контролером, но никак не автором, не самостоятельным научным работником.
А в диссертации, которую представит Валентина, можно было закрепить и настоящие открытия. В этой работе я хотел изложить мои представления о речевых знаках, о трехмерной физической структуре звукового потока речи, о действительной роли его образующих (формант), об их «сверхфизической» многозначной содержательности, когда, слегка изменяя распределение энергии по частоте, говорящий спрашивает или приказывает, излагает мысли, передает оттенки настроений, выражает нежность или гне