в.
В план диссертации я включил и главу о физических основах индивидуальных особенностей голоса.
Валентина Ивановна была довольна. Она в общем соображала, о чем шла речь. И я старался возможно более вразумительно растолковать сущность каждого из предполагаемых разделов.
— Да, да, я это понимаю. Но только не уверена, что сумею объяснить так, чтобы это поняли другие. У меня нет опыта… научной работы. В институте, знаете, ведь как учили — зубришь, чтобы сдать. А сдашь — и все забыла. А я еще и училась с перерывами. Начинала до войны. Потом в эвакуации. Потом мобилизовали в органы телефонисткой. Заканчивала в Москве уже вечерницей — так трудно было, так трудно. И материально очень трудно. Ведь девушке и одеться надо. Говорят, красота лучше всех нарядов. Но это ж просто слова. Меня в институте и на работе все мужчины считали красивой. Приятно, конечно, слушать комплименты. Но я же не дурочка, я понимаю, что приди я в ватнике, в платьишке затрапезном, в шапке, какая попадется, в чулках нитяных, в стоптанных туфлях, не причешись как следует, так ведь никто и не посмотрит, а кто увидит — подумает: экая распустеха, чучело, кикимора… Я могла учиться только на вечернем или заочном — нужно было зарабатывать. Мама, правда, иногда помогала. Она врач, в войну была на фронте. Но там вышла замуж за еврея, тоже врача. А он все только о своих детях заботится. У него две взрослые дочери и сын, все по медицине пошли. Евреи захватили музыку и медицину, ведь это самые денежные профессии. У маминого мужа везде блат, везде связи. Когда мама на него нажала, он и мне помог в институте… Но вообще мамин брак несчастный. Он такой эгоист, все только для себя и для своих. И капризный до нахальства. То его не так вкусно кормят, то не так убрано в квартире, то почему я пианино купила, и почему я так много трачу на платья. И почему я поехала в Сочи, когда у них дача в Малаховке. Очень мне нужно сидеть на их даче. Один мой знакомый, высококультурный человек, на большом посту в органах, говорит, что в Малаховке больше евреев, чем в Иерусалиме, там у них две синагоги… Никакой это не антисемитизм… Ничего подобного… Антисемиты хотят убивать всех евреев, как немцы убивали. Антисемитизм — это у фашистов, а я член партии. И этот мой знакомый закончил университет марксизма. Это у вас сказывается еврейская кровь, хотя вообще вы совсем не похожи на еврея… Нет, нет и еще раз нет! Ведь я же никого не хочу убивать, и я не против всех евреев. Я же знаю — Карл Маркс был еврей. И Лазарь Моисеевич Каганович, уважаемый товарищ. Есть хорошие музыканты и врачи. Но у каждой национальности есть свои недостатки. У нас, русских, — пьянство, разболтанность, шаляй-валяй, некультурность. Не умеем устраиваться, не умеем ничего беречь, всем доверяем. А у евреев — хитрость, злость, скупость. Зато у них есть и достоинства — они умеют устраиваться, они друг другу преданы куда лучше русских… Вы говорите «антисемитка», а я три года назад чуть замуж за еврея не вышла. Он наш институт связи кончал, дневное отделение. Но его послали на Дальний Восток, а чего я там не видела? Мамин муж обещал помочь, чтоб его оставили в Москве или хоть поближе, да не смог, а скорее не захотел. Тот мой жених сперва писал мне так нежно, так страстно, так трогательно, а потом перестал. И мне рассказывали: он там женился, уже и ребенка заимел. Но я не жалею — вольному воля. Еврейские мужья хороши при еврейских женах. А вот моя мама так намучилась, что теперь только мечтает развестись… Ну, поболтали и хватит, будем работать. Вы мне четко объясните, что я должна делать, и лучше всего напишите, а то я забываю. Девичья память.
Она многое понимала, когда мы говорили о физической природе речи, о том, как в живых резонаторах — в гортани, в носоглотке, во рту формируются, замешиваются и лепятся потоки осмысленных звуков — речевых знаков… Рассматривая звуковиды, осциллограммы, рисовальные схемы, она быстро усваивала, что к чему… Но так же быстро забывала то, что, казалось, уже прочно знает. И легко отвлекалась от любого занятия — от проверки артикуляционных таблиц и от заучивания английских глаголов, от расшифровывания звуковидов и от нового раздела своей диссертации, который должна была не просто прочесть, но и осмыслить его в связи с предшествующими разделами и планом последующих.
— Интересно? Конечно, очень интересно. Я потом еще почитаю и подумаю. Значит, вы совершенно уверены, что эти стрежни — самое главное для разборчивости? Это вы сами придумали?.. Ага, значит, американцы все-таки раньше. А может быть, какие-нибудь русские ученые еще раньше? Хорошо бы это доказать. Но это вы придумали название «стрежень»? Да, да, я знаю, конечно, «из-за острова на стрежень, на простор речной волны…». Но большинство людей поет: «Из-за острова навстречу…» А я больше всего люблю оперу. И сама мечтаю написать оперу. Вот помогли бы вы мне, сочинили бы хорошее либретто. Чтоб это была современная героическая и лирическая опера. Чтобы и подвиги, и любовь. Мне один знакомый советовал взять за основу «Молодую гвардию», но я не хочу. Там ведь все кончается печально, трагически. В жизни я бываю пессимисткой; мне так не везет, столько неприятностей… Но в музыке, в искусстве я за оптимизм, за жизнерадостность… Да, да, конечно, я проверила все таблицы, получилось в среднем 54 или 56 % разборчивости; сейчас напишу заключение… Ну зачем вы еще перепроверяете? Но почему это ошибка, вы же сами говорили, что Ж и Ш, Д и Т, Г и К могут заменяться. Почему только в конце? Значит, если ПАС вместо ПАЗ и наоборот — это не ошибка. А если ЗАП вместо САП, то ошибка? Не помню, чтоб вы мне это говорили… Ну, значит, забыла, девичья память. И сколько же у вас получается? Неужели меньше 50 %?.. А ведь я уже сказала — 56. Капитан из той лаборатории так обрадовался. А теперь мы его разочаруем. Может быть, не стоит? По-моему, лучше, чтобы людям было приятно. Что там изменится из-за каких-то 5–6 процентов? Хорошо-хорошо, а сама знаю: честность, точность, добросовестность. Это я еще в школе проходила. Пусть будет по-вашему…
Декабрь. Понедельник. Темное утро. Первые, кто выбежал, чтобы зарядиться на морозе, возвращаются встревоженные — у вахты видны три больших воронка. И в зоне полно вертухаев…
На поверке дежурный офицер объявляет:
— После завтрака всем оставаться в юртах. Никуда не выходить до особого распоряжения… Что значит «надо работать»? Сказано: не выходить до особого распоряжения. Ничего не могу объяснить, когда нужно будет, тогда вам все разъяснят.
В столовой, за завтраком, узнаём, что уже многие собирают вещи. И дежурный ходит с большими списками…
Значит, отправляют всех! Во всяком случае — большинство.
Знобит от тревожного ожидания.
У выхода из наших юрт стоят и похаживают вертухаи. Следят, чтобы никто не шел дальше уборной. Даже в санчасть не выпускают.
— Если очень больные, доложим дежурному — пошлет лекпома.
У нас окно прямо против ворот в зону шарашки — видно, как туда водят по одному, по два. Понятно, идут оформлять бегунки, сдавать приборы, инструменты.
Кое-кто хитрый по пути забегает к нам.
— Я тут брал (или оставил) книжку, полотенце. — Прощается, успевает сказать: — Там воронков — целая колонна. У дежурняка толстая папка списков… Бывайте, мужики! Авось еще увидимся в Бутырках или на этапе.
Высматриваем, кого ведут. Пытаемся сообразить, есть ли система. Сперва показалось, что увозят только работяг из мастерских и техников из лабораторий. Но вот провели инженера. Еще одного… И двух немцев химиков.
Обед. В столовой пустые места первой смены заполняют за счет других (нас кормили в три смены). Расспрашиваем новых соседей.
Узнаем, что немцев не отправили. Это Евгения Васильевна настояла, чтоб их привели в лабораторию на час закончить обработку керамических деталей.
Перехватив у дверей дежурного, я стал говорить, что у меня в лаборатории незаконченное очень важное исследование. И если я хоть на полчаса не зайду туда, возможна серьезная авария. Но он неумолим.
— Если надо, ваше начальство само скажет. А так я ничего не могу. Нет, и докладывать не буду. Видите сами, что делается.
После обеда вызвали нескольких человек уже из наших юрт, «первокатегорных».
В лаборатории в ящиках моего стола лежали тетради, записные книжки, папки рукописей, конспекты книг и статей, незаконченные работы о «ручных» корнесловиях, связывающих разные языки, статья — попытка осмыслить природу и происхождение национальной вражды, национализма и шовинизма, стихи, заметки, планы… И часть записных книжек Солженицына, которые Гумер еще не успел вынести (он выносил мои «посылки» малыми порциями, чтобы не вздувались карманы). Диссертация Валентины еще и вполовину не готова, накоплены материалы, в которых она сама никогда не разберется. Все это мои трехлетние поиски, сомнения, открытия, горести и радости… да, были и радости! А что ждет там, куда увезут, — в камере, в лагерном бараке?.. Какие радости? Лишняя миска баланды, лишний час кантовки…
Надсадно стараюсь убеждать себя, как уже не раз старался раньше (и ведь умел в самые проклятые часы): «Не смей раскисать! Не жалей ни о чем. Не хнычь».
Лучший способ ободрить себя — ободрять других. Хочешь избавиться от страха, от подлого страха в ожидании беды — шути, остри, хоть по-дурацки, хоть грубо, похабно, но смейся и смеши.
Вижу, что и Сергей поступает так же. В глазах тревожные искры, нет-нет да и дернется щека. Но он с веселой злостью матерно комментирует происходящее, подначивает Семена и других, кто попал на шарашку прямо с Лубянки, из Лефортова. Наставляет, что делать при встрече с урками… Задирает и меня:
— Ну, так как же понимать все это с точки зрения исторической необходимости и диалектического материализма?
Принимаю подачу — начинаю вспоминать грозные события прошлого: Варфоломеевская ночь, Сицилийская вечерня, петровские расправы со стрельцами… И наспех кропаю нечто рифмованное, озаглавленное «Утро стрелецкой казни»:
Пою я день великого смятенья,