И оттуда потянуло сквозняком, отдаленно напоминающим горячее марево над разогретой землей. Но это было холодное марево, бесцветный воздух извивался, уходил космами в открытое пространство и таял в весенней и тоже холодной синеве.
Он поймал себя на мысли, что боится переступить порог, что делать этого не нужно, поскольку там, откуда идет этот сквозняк, – другой мир и другое измерение.
Переступил помимо своей воли…
Странно, в доме было не холодно, по крайней мере, он ощутил лицом приятный толчок теплого воздуха, насыщенного мерцанием гирлянд на стенах. При этом стало ясно, что тут никого нет, причем очень долгое время, хотя сохранился и существовал жилой дух.
Дом был абсолютно пуст! Ни вещей, ни мебели, ни какой-либо утвари, и даже мусора нет, обыкновенно остающегося после отъезда. Только чистые квадрат полов в комнатах да огоньки на стенах.
И еще ярко-красное пятно в простенке между окон, памятник отчаяния разума, попытка прорубиться в параллельный мир…
Сергей обошел весь дом и остановился посередине зала, вспомнил, где стояло павловское кресло, где был тот самый старинный и коротковатый диванчик, и внезапно обнаружил осколки стакана на полу. Стакана, который разбился, выпав из его руки еще два года назад! Это было невероятно, что их до сих пор не убрали, учитывая чистоплотность хозяев и опасность того, что можно, забывшись, наступить босой ногой.
И еще смутило то, что, уезжая, она не выключила гирлянды. Оставлять их здесь – это еще куда ни шло, но уехать и не отключить – верный способ устроить пожар. Бурцев поискал глазами электрическую розетку и, когда не обнаружил ее, попробовал по проводам определить, где их конец. Сплетение этих мерцающих цепочек оказалось сложным, перепутанным, и все-таки он нашел разрыв…
Гирлянды не были включены в сеть вообще, концы проводов стали встречаться чаще; иные были намотаны на забитые в стену гвозди, иные свисали, словно показывая, что цепь разомкнута.
Лампочки светились сами по себе…
Бурцев воспринял это спокойно, как все остальное в этом доме. Присесть тут оказалось не на что, и он опустился на пол, примерно в том же месте, где когда-то сидела Ксения. Он не гадал, не сокрушался, что не застал ее в доме и что не повторится то, что было, не сбудутся его желания, с которыми он выжидал время сумерек, а потом шел сюда; он даже не ощущал, казалось бы, естественной тоски и неуютности, навеянной оставленным жилищем. Это было состояние задумчивого, отвлеченного покоя, когда угасают все острые мысли, острые чувства и желания, так что на них, как на стеклянные осколки, можно наступить босой ногой.
Так он просидел долго, возможно целый час, – ощущение времени опять отказывало, и пора было бы уйти отсюда, но помимо воли он стащил с себя пальто, подстелил и прилег, как отдыхающий путник у дороги. Как и в прошлый раз, Бурцев точно знал, что ни на мгновение не засыпал и глаз не закрывал, однако почувствовал, как что-то изменилось в атмосфере дома. Все оставалось по-прежнему – пустота пространства, мерцающие стены, синие пятна окон с открытыми ставнями, – но возникло ощущение, будто кто-то незримый влетел сюда, влился вместе с призрачным вечерним светом…
Сергей отчетливо услышал плач ребенка в спальной комнате. Судя по голоску, это был совсем маленький ребенок, наверняка грудной, и требовательный его призыв мгновенно отозвался в сердце. Он вскочил, распахнул во всю ширь дверь спальни, и плач от этого показался ему оглушительным.
Естественно, в комнате никого и ничего не было, лишь чистый, мерцающий от гирлянд квадрат пола.
– Что же это? – спросил Сергей, хотя знал что.
Едва уловимый бордовый проблеск атласа возник перед глазами, смешался с другими новогодними отсветами – и плач постепенно стих, обратившись в мурлыкающее младенческое удовольствие.
Звук был знакомый и отчетливый – ребенок сосал материнскую грудь.
Бурцев протянул руки, спросил настороженным голосом, пугая сам себя:
– Ксения?.. Это ты, Ксения?
Почудилось, шелковистый атлас качнулся в пестром пространстве и исчез. А вместе с ним – улетающий лепет ребенка…
Бурцев почувствовал, что нельзя здесь больше находиться, притворил дверь, поднял с пола пальто и, не оглядываясь, вышел из дома.
На улице было утро, и солнце играло в сосульках, выбивая светом тонкий, хрустальный звон. Беззаботный весенний мир ликовал над городом, словно слепой незримый дождь, смывал все пережитые за ночь получувства и полуощущения. И в проясненном, просветленном сознании осталась единственная, но зато радостная мысль, что он слышал ночью голос своего ребенка.
И потом, в течение всего дня, реальный мир окончательно вернулся и утвердился в виде бесконечных хлопот, разговоров, проблем и связанных с этим чувств и мыслей, но та, что возникла утром, продолжала независимо и незаметно существовать в нем, как существует родинка на теле.
Явившись в прокуратуру – а здесь встречали как старого знакомого, хотя никто тут не ждал высокого гостя из Москвы, – Бурцев запросил дело Сливкова, ознакомился с его основными документами и тут же отменил постановление о его прекращении. Городской прокурор, только что поивший его чаем за благодушным разговором, закряхтел от плохо скрываемого неудовольствия.
– По какой же возбуждать прикажете?
– Умышленное убийство, – сказал Бурцев, отлично представляя, сколько хлопот доставит этим распоряжением: дело было заведомо бесперспективным и дохлым. – Этот фельдшер не был наркоманом. А был он платным агентом КГБ. Улавливаете?
Городской прокурор нахохлился и стал жевать губу, а через минуту оживился:
– Может, он кого-нибудь сдал? А его в отместку…
– Не исключено и это. Хотя маловероятно. Есть другая версия. Агента убрали… в общем, свои. И связано это с убийством Николая Кузминых, а потом и с внезапным отъездом его семьи. Кстати, новое место жительства так и не установили?
– Как в воду канули…
– Хорошо, если не в прямом смысле. Дознание по этому поводу было?
Прокурор достал носовой платок, вытер лысеющую голову – пробило в пот.
– Заявления не поступало… Виноват, конечно, надо было самому…
– Исчезает целая семьи, причем после убийства одного ее члена, а вы ждете заявления? – с удовольствием выговорил Бурцев: внешне покойная, безмятежная жизнь в Студеницах действовала умиротворяюще и на законников.
– Есть недоработка, – покаялся прокурор. – Да тут поступала к нам информация… Свидетель нашелся, случайно… Ночью он ходит грибы собирать, чтоб раньше всех поспеть… Так вот он вертолет возле города в лесу видел, на грибной поляне. Машина подъехала, из нее люди вышли, очень похожие на семейство Кузминых. Точно сказать не мог, темно было, но похожи, говорит. Сели они в вертолет и улетели. Самое главное, как раз в ту же ночь, как Кузминых исчезли.
– А если их таким образом похитили? – озадачил его Бурцев.
– Да ну уж, похитили… У нас не похищают, не слышно еще пока… неуверенно проговорил местный законник. – И кто похитит директора школы? С какой целью?
– У нас вон даже монахов из монастырей воруют.
– То у вас…
– Но ведь убили же Николая Кузминых? Между прочим, умышленно.
– Как это – умышленно? Есть доказательства? – испугался прокурор.
– Кое-что есть, кое-что хотел уточнить, да вот фельдшер-то у вас умер якобы от передозировки наркотика. А он наверняка что-то видел или знал… В любом случае дело придется возбуждать снова. По вновь открывшимся обстоятельствам…
– А какие основания? А где эти обстоятельства?
– Станем искать – откроются. По Сливкову – раз, по Николаю Кузминых два, по его семье – три. – Бурцев демонстративно загибал пальцы. – И четвертое – по Валентину Иннокентьевичу Прозорову. Слышали о таком?
– Как же, знаю. Инженер с подстанции. С ума сошел.
– Возможно и так… Но ведь тоже уехал – и с концом.
– Но он-то каким боком ко всему этому?
– У него были тесные связи с семьей Кузминых. Очень тесные. И о них Сливков хорошо знал.
– Ну, вы сейчас нам навешаете темняков, – скрывая свое расстройство, хихикнул прокурор. – Да еще каких!.. Если тут замешан КГБ – эту веревочку нам не потянуть. Из Москвы подмога нужна. Больно уж контора серьезная, и концы умеет прятать. Отсюда мы их никак не достанем.
Бурцев хорошо себе это представлял и в какой-то мере жалел местных законников – таинственную спецслужбу, на которую работал головорез Елизаров, и из Москвы-то было не достать, однако ему сейчас требовалось, чтобы в тех местах, где неведомые генерал Клепиков и полковник Скворчевский «обрубали концы» и затирали свои следы, возникло хоть какое-нибудь шевеление. Был необходим постоянный и сильный раздражитель, что-то вроде гвоздя в сапоге, чтобы вынудить их проявиться, заставить выйти на контакт с прокуратурой.
Сесть им на хвост, пока они твой не выщипали…
А там разобраться, кто же у головорезов небесный покровитель.
И если после этого Генеральный скажет «ша», если закон для них не писан, а все их сатанинские действия творятся в интересах государства, то под человеческим разумом можно подводить черту.
– Вы – отсюда, мы – оттуда, – пообещал Бурцев. – Глядишь, кого-нибудь и достанем.
– У нас по городу такие хорошие показатели были за прошлый год, вздохнул прокурор. – Все тяжкие раскрыты… А теперь…
– Егеря Вохмина помните? Свидетелем проходил?
– Как же, помню. Из «Русской ловли».
– Он-то хоть жив?
Кажется, прокурор уже сомневался во всем и, ожидая еще какой-нибудь неприятности, ладонью вытер голову и потянулся к телефону.
– Сейчас… Все выясню! Был жив!.. Позавчера на глухарей звал. Скоро охота открывается…
– Не звоните. – Бурцев отнял у него трубку и положил на аппарат. Найдите только адрес. И еще. В доме, где жили Лидия Васильевна и этот инженер Прозоров, квартировала учительница, – он намеренно говорил сухо и независимо. – Где она сейчас, знаете? И что с ней?
Прокурор уже опасался всего, окончательно расстроенный и сбитый с толку. Видно было, что он знает, но взлелеянная студеницкой жизнью беззаботность сейчас не выдерживала обвала забот, и всякая информация воспринималась с испугом.