— Я покину вас ненадолго…
Следовало дать Наталье в одиночестве спокойно разобраться с только что состоявшимся знакомством и окончательно принять или отвергнуть перспективу традиционного курортного романа. Да и самому подготовиться к неблизкой дороге. “Покурить и оправиться!” — как в годы армейской молодости Хомякова командовал перед посадкой в автобус их оркестровый старшина.
По дороге в Ессентуки заехали в ущелье, название которого Павел Сергеевич, конечно же, не запомнил. Попили тепловатой, насыщенной солями минеральной водички из мощного источника, и гуськом вслед за экскурсоводом проследовали к подъёмнику. Представлял он собой просторную железную платформу с дощатым настилом, которая усилием упрятанных под нее электромоторов протаскивалась по выложенным на склоне горы рельсам к площадке на примерно 50-метровую высоту.
Управлял этим архаичным механизмом мужчина лет сорока из местных, словоохотливый, почти без акцента изъясняющийся на русском языке. Пока поднимались, он успел поведать с наигранной грустью, что за два десятилетия нового пришествия капитализма подъёмник ни разу не ремонтировали, хотя еще в середине восьмидесятых был готов проект его коренной реконструкции и вроде бы даже успешно решался вопрос финансирования.
Тема наступившей с падением советской власти разрухи была в последние годы в стране беспроигрышной. Вот и здесь, в кавказском ущелье, ее с готовностью поддержали туристы из разных регионов России. Только вот за страстными обличениями власти чистогана” как-то не обратили внимания на такой “пустяк”, как полное игнорирование на подъёмнике правил безопасности пассажиров. Людей набилось на платформе, что сельдей в бочке, и при этом никакого ограждения по периметру, никакой надёжной опоры, за которую можно было хотя бы ухватиться. Случись встряска, многие слетели бы с платформы.
На кого не подействовала демагогия горца, так это на Сергея Павловича. Он был убежден, что абориген-жалобщик и является нынешним владельцем подъёмника; приватизировал за копейки по остаточной цене и за два десятка лет “наварил” на нём немалый капитал. Из доходов этих вполне мог бы установить новый подъёмник, хотя бы того, советских времён, проекта реконструкции. Однако разоблачать хитреца не стал: подъём короток, Бог даст, пронесёт, к тому же не хотел в глазах Натальи прослыть склочником.
Хомяков отыскал Наташу взглядом в толпе и просочился к ней и ее сыну. Когда наступила пора сходить на склон, галантно предложил руку помощи, хотя никакой помощи и не требовалось, более того, суетясь возле дамы, он только помешал другим туристам, да и самой Наталье тоже.
Прибывшие на альпийскую поляну две туристические группы разделились на группки по несколько сблизившихся в поездке человек и, выдерживая разумную дистанцию, начали восхождение по тропе, проложенной у кромки высокого берега. Хомяков, Наташа и сын её но имени Александр составили одну из таких группок.
Вскоре Сергей Павлович понял, что объективно служит помехой маленькой сплочённой семье. И Наташа и Александр находились в прекрасной спортивной форме, чем никак не мог похвастаться тучный, страдающий отдышкой Хомяков. О том, чтобы ему галантно опекать даму, страхуя от падения с крутого берега в опасные воды, и речи быть не могло. Дай Бог самому удержаться на круче!
Такое открытие не добавило Хомякову энтузиазма. Он ощутил жалость к ущербной семье, и, как противовес этому чувству — ещё пока не оформившееся, но зреющее недовольство собой, своим кобелиным поведением, особенно некрасивым и безнравственным в его преклонном возрасте.
Но главное всё же было не в этом. Он до сих пор так и не ощутил подлинного желания в отношении привлекательной блондинки… Надеялся, что оно возникнет, но время шло, всё явственней наваливалась усталость, а страсти, которая в конечном итоге способна оправдать всё: пошлость ситуации, косые взгляды и откровенные ухмылки окружающих, даже угрызения собственной совести, — такой страсти он так в себе и не ощутил… Всего более ему сейчас хотелось продолжать лежать на упругой мягкой траве обширной поляны, застывшими зелёными волнами поднимающейся к вершине горной гряды, и бездумно наблюдать за нескончаемым падением воды с полукруглого каменного уступа: с того места, которое он и его попутчики облюбовали для привала перед спуском в долину, открывался прекрасный вид на водопад.
…На спуске Хомяков отдалился от Наташи и её сына. В прямом и переносном смыслах. В микроавтобусе тотчас заснул и проспал глубоким сном без сновидений до вечера, когда микроавтобус уже подъезжал к окраине Ессентуков. Сергей Павлович притворялся спящим до той поры, пока у проходной “Шахтёра” не вышли Наталья с сыном…
С этого дня время для Хомякова словно утратило свою пульсирующую энергию и замедлило бег. Так, тормозя перед последним на дистанции препятствием — рвом с водой, замедляет свой бег уставший стайер, поняв, что эту преграду ему уже не преодолеть с ходу и эффектно, а предстоит переползать под сочувственные взгляды почтенной публики на трибунах, смех и колкие шуточки молодых пересмешников.
Поездка в горы в определённом смысле явилась для Павла Сергеевича рубежом. После неё он окончательно уяснил, что вступил в прекрасную своей беззаботностью пору созерцания, следовательно, стал созерцателем. Теперь же он покорно, и надо заметить — не без облегчения, признался сам себе, что мужские подвиги его — в прошлом… Смотри распахнутыми глазами в прекрасный мир, подмечай в нём ранее проигнорированные детали и нюансы, радуйся каждому прожитому дню, благодари за него судьбу.
Как-то после завтрака и недолгих медицинских процедур он прогуливался в обширном городском парке — гордости Ессентуков. Миновав вход, сошёл с недавно благоустроенной центральной аллеи на едва различимую грунтовую тропу и буквально через несколько шагов был поглощён густыми зарослями свежей весенней зелени. Проплутав в них, Хомяков нашёл давно не крашенную скамейку в окружении разросшихся кустов сирени, черемухи, жасмина, устроился на ней и, прикрыв глаза, с упоением слушал птичье пение, вдыхая в лёгкие настоянный на цветущем разнотравье целебный прохладный воздух невидимых отсюда, но недалёких гор.
Неожиданно его разбудил и заставил встрепенуться колокольный звон. Многослойный звук потревоженной меди, щедро, как тотчас уловил Сергей Павлович, облагороженной серебром, отлетал от явно недалёкой звонницы, проплывал густыми невидимыми пластами над головой на уровне невысоких в предгорье кучевых облаков и постепенно иссякал, оставляя по себе лёгкое эхо в ушах.
Повинуясь не столько осознанному решению, сколько неясному чувству, Хомяков поднялся на ноги, натянул на тёплые от солнца волосы белую бейсболку с длинным козырьком и двинулся к источнику звука. Направление движения было выбрано без колебаний, ибо и тонкий “высотный” слух, и уникальное чувство пространственной ориентации, подмеченное ещё преподавателем топографии офицерского училища, к счастью, оставались верны Хомякову.
В отличие от ровной центральной аллеи, тропа в зарослях, уводящая на колокольный звон, неизменно шла вверх. Примерно через полчаса она вывела Хомякова к увитой диким плющом, шаткой от времени чугунной ограде парка, за которой, на противоположной стороне улицы, высился собор о пяти куполах с вызолоченными шестиконечными звездами по синей эмали купольных шатров и венчающими их золочёными византийскими крестами. Непрекращающийся колокольный звон стекал густым невидимым потоком с высокой стройной звонницы с золоченым же острым шпилем. И собор, и звонница, и заново мощённый белым камнем двор за новой каменной оградой недавно, как решил Павел Сергеевич, подверглись капитальному ремонту. Следы его сразу бросались в глаза: горка битой каменной плитки и бетономешалка, заляпанная застывшими подтёками раствора в углу двора.
О том, что сегодня один из самых значимых православных праздников — Троица, свидетельствовали разбросанные по двору, по крыльцу собора срезанные травы и ветки. Они уже успели увянуть с начала дня на горячем солнце и вовсю благоухали тем не передаваемым словами бодрящим духом крестьянского сеновала, каким он пребывает недолгие дни после первой летней загрузки.
Хомяков очень кстати вспомнил стихотворение весьма популярного в начале XX века православного поэта священника Фёдора Пестрякова.
На Троицын день есть обычай прекрасный
С цветами во Храм приходить:
Как много в нём силы и нежной и властной
Застывшее сердце смягчить.
Весеннее утро: и блеск, и прохлада,
И песни весёлые птиц;
Вся в зелени церковь, вся в блеске наряда,
И радостью веет от лиц.
Отчётливо вспомнилось Павлу Сергеевичу, как год назад в полупустой полуденной электричке, следовавшей из ближнего Подмосковья в Москву, коммивояжер, предлагающий пассажирам православную литературу, продал ему, находящемуся после недавнего крещения в самом начале воцерковления, православный календарь сроком на два десятилетия. Отпечатан он был на плотной мелованной бумаге и сложен, как иконный складень, из трёх узких фрагментов. По центру обложки располагалась икона с ростовыми фигурами святых старцев оптинских, а под иконой была напечатана их молитва. Текст её легко втёк в сознание Хомякова, вызвав тихое ликование. Так ясно, доходчиво, мудро ещё ни одна молитва не входила в его сознание, хотя по форме молитва оставалась вполне традиционной: обращение смиренного христианина к Господу.
Особенно врезалась в сознание строфа с просьбой дать молящемуся старцу силу перенести “утомление наступающего дня” и все события в течение дня. Со всей очевидностью Хомяков осознал день грядущий как новое утомление, которое следует стоически перенести. Да, это стариковское мироощущение, старческое мировоззрение, но что поделать, если именно такое мироощущение-мировоззрение всё в большей мере завладевало им?.. И при этом осознание истаивающих жизненных сил, которых, дай Бог, хватило бы на достойное преодоление наступающей старости, не угнетало Хомякова, а наполняло смирением и успокоением. “Дай мне силу перенести утомление наступающего дня…”