Начиналось все довольно просто. Какая-нибудь невинная реплика, брошенная с целью привлечь его внимание, вдруг оказывала подрывное действие, и тут же следовала атака по всему фронту: шквальный обстрел бранью, яростная жестикуляция и ледяной немигающий взгляд голубых глаз, который давал вам понять, насколько вы на самом деле ничтожны. Голос мгновенно достигал такой высоты тона, что, казалось, оконные стекла вот-вот полопаются. Слова и фразы утрачивали лексическое значение и сливались в сплошной невнятный глас судьбы, предрекавший вечное проклятие. Что именно подразумевалось, никто, кроме него самого, понять не мог. Но если смысл высказывания от слушателя ускользал, то намерения говорившего были предельно ясны.
После этого происходило одно из двух. Либо вас выбрасывало взрывной волной из комнаты, либо вылетал он сам. Однако в этот день впервые не случилось ни того, ни другого. Я видел, как с уст мистера Стаффорда в спину Виски порхнула через все белое студийное пространство задорная американская улыбка, не подозревающая о том, что ее ждет. Когда Виски услышал приближавшиеся к нему сзади шаги, он закрыл глаза; было ясно, что он сдерживается из последних сил. От напряжения на его верхней губе выступил пот, и он рукой вытер его.
Как только мистер Стаффорд положил руку Виски на плечо, я зажал обеими руками уши и приготовился к атаке. Но то, что произошло дальше, было так неожиданно, как будто меня ударили по физиономии мокрым носком. Я помню, как Виски резко выпрямился и повернулся к мистеру Стаффорду, а потом я, очевидно, зажмурил глаза, потому что следующее, что я помню, – это лицо отца на полу рядом со мной. Он был бледен как смерть и с трудом дышал.
Реакция мистера Стаффорда была быстрой. Он тут же перевернул Виски на спину, расстегнул его рубашку и расслабил брючный ремень, чтобы они не мешали ему дышать. Пока он измерял пульс Виски, тот стал приходить в себя. В глазах появилось осмысленное выражение, дыхание восстановилось.
Алан выскочил из студии и побежал через двор к телефону, чтобы вызвать «скорую». Миссис Стаффорд успокаивала меня, прижав к своей обширной груди, пока ее муж приводил в чувство Виски.
Прибежала сестра Макмерфи. Она как раз выгуливала Винсента в кресле-каталке по территории, когда на них налетел Алан, сообщивший о происшедшем. Винсент, несмотря на приказ Макмерфи оставаться на месте, последовал за ней в кресле, со стуком ощупывая дорогу перед собой белой тростью.
За ним появился и мистер Гудли.
Сестра Макмерфи объяснила Стаффордам, что в припадке нет ничего удивительного, если учесть состояние Виски. Чем именно отличается его состояние, она не стала объяснять, так как это было сугубо семейное дело.
Она сказала, что надо поскорее и без суеты переправить Виски в комнату. Алан, находчивый, как всегда, поспешно сложил два штатива и спросил Стаффордов, нельзя ли воспользоваться их плащами. Мистер Стаффорд, сразу понявший его, сдернул плащи с вешалки и помог соорудить импровизированные носилки. Затем мистер Гудли и мистер Стаффорд под наблюдением сестры Макмерфи потащили Виски в дом.
Когда Виски проносили мимо меня, я заметил, что он выглядит уже лучше, хотя по-прежнему очень бледен. Он протянул руку ко мне, обласканному пышной грудью миссис Стаффорд. Носильщики остановились, полагая, что нам с отцом надо па всякий случай проститься.
– Только не урони этот чертов экспонометр, – серьезным тоном предупредил меня Виски. Он подмигнул мне. улыбнулся, и я понял, что он выкарабкается.
Виски пролежал в постели два месяца.
Никто из нас не мог помочь ему. Он медленно и неотвратимо умирал. Именно в это время, я думаю, он до конца осознал, что его дни сочтены, – и, в отличие от окружающих, осознал это не просто как факт, а глубоко, всем своим существом. В каждом из нас сидит мысль, что придет день, когда мы провалимся в какую-то темную дыру подсознания и умрем. Время от времени мы вытаскиваем эту мысль, рассматриваем ее и, сочтя абсолютно неприемлемой, укладываем обратно.
А Виски не прятал ее.
Он был прикован к постели, и единственное занятие, которому он мог предаваться, – это думать о том, как мало времени у него осталось. Однако я хоть и навещал его часто, но ни разу не замечал, чтобы он был уж очень подавлен. При этом я никогда не воспринимал его как больного – просто это был папа, которому нравилось проводить день за днем в постели.
Я засыпал под его истории, героями которых были самые разные персонажи: одноглазые, однорукие и одноногие пираты, карликовые дракончики, слоны, трусливые принцы, доблестные принцессы, героически сражавшиеся с нечистой силой в замке, находившемся в Конце Времени, а также чудак, не способный врать. Но больше всего я любил историю о Санта-Клаусе, который на самом деле был пиратом-инопланетянином по прозвищу Фингерс О'Хара и проводил один день в году на Земле. Он прятался здесь от преследователей – но только в домах хороших мальчиков – и дарил им разные редкости, похищенные на других планетах и в далеких галактиках.
Это был мой папа с головы до ног. Жуткий врун. Я ненавидел его за это. И обожал.
11 февраля 1975 годаДеньги
Деньги – замечательная вещь. Если они у вас есть. В противном случае в них нет ничего замечательного. У нас – точнее, у Винсента – деньги были всегда. Мы получали все, что только могли пожелать. Иногда мы играли на чувствах старших и прибегали к различным психологическим трюкам, но так делают все дети. Для них это совершенно естественно, но когда к тем же уловкам прибегают взрослые, игра перестает быть игрой и становится зачастую довольно опасным предприятием, особенно если ставкой в ней служит пачка восхитительно хрустящих зеленых бумажек.
Однажды я уснул, как обычно, в разгар очередного приключения Фингерса О'Хары, а проснувшись, обнаружил, что лежу между спящими телами моих родителей. Я уже приспособился к отцовскому храпу и почти не замечал его, но в последнее время мама переняла у него эту привычку.
Начиналось у нее все с легкого скрипучего рокота, достаточно назойливого, чтобы вытащить вас против вашей воли из глубин сна. Постепенно рокот набирал силу и в конце концов подчинял ее себе целиком. Я лежал, глядя на ее запрокинутую голову с подрагивавшим открытым ртом, обращавшимся к миру со своим неразборчивым посланием. Мне часто хотелось посмотреть, что произойдет, если я положу что-нибудь в этот открытый рот. Иногда я даже вылезал из постели и обшаривал комнату в поисках какого-нибудь подходящего предмета.
На этот раз, к своему восторгу, я нашел под кроватью мертвого паука. Я с огромным трудом сдерживался, чтобы громко не рассмеяться, когда держал паука над ее ртом. Желание опустить его туда было таким сильным, что я дрожал от возбуждения. Я вовсе не хотел доставить маме неприятность, мною владело неудержимое любопытство трехлетнего ребенка. Но я все время сознавал, что не посмею сделать это, и в последний момент просто положил паука на подушку рядом с ее головой.
Поскольку к этому времени я окончательно проснулся, то решил, что надо выпить молока. Мама всегда заставляла меня пить молоко на ночь, утверждая, что это поможет мне уснуть. Я подозревал, что именно молоко было причиной того, что я порой писался в постель.
Я прокрался к двери, которую по указанию Виски всегда оставляли приоткрытой, и тихонько выскользнул в коридор, никого не разбудив. Я знал, что мне предстоит серьезное препятствие в виде лестницы, – моя голова плохо переносила контакт с целым маршем ступенек, особенно если это происходило на большой скорости. Поэтому я решил, что не стоит торопиться и нестись сломя голову. Если я буду крепко держаться за деревянные перила и не стану смотреть вниз между балясинами, то спущусь без труда.
Вцепившись в перила изо всех сил, я вдруг осознал, что мне ничто не мешает провалиться между стойками. Ладони мои тут же вспотели, я живо представил себе, как кувыркаюсь в воздухе. Я даже слышал звук, который произведу, приземлившись на полу.
Короче, я завис. Ни один из имевшихся в моем распоряжении вариантов – подняться обратно или продолжать спуск – не устраивая меня. Я сел, по-прежнему держась за перила, и стал ждать, когда меня спасут. Рано или поздно кто-нибудь обязательно появится. Мистер Гудли всегда поднимался в половине седьмого, и оставалось ждать всего три часа. Я так сосредоточился на том, чтобы не сделать ни одного лишнего движения, что не слышат шагов, приблизившихся ко мне сзади.
– И чего же мы тут ждем? – спросил мистер Гудли, садясь рядом со мной.
Помню, больше всего в тот момент меня волновало, не глупо ли я выгляжу. Но мистер Гудли был, казалось, очень доволен чем-то и терпеливо ждал моего ответа.
– Мавака, – признался я в конце концов.
– А, ну конечно, мастер Алекс. Как это я сразу не догадался. А может быть, подать к молоку еще что-нибудь? Немножко болиголова, белладонны, стрихнина, синильной кислоты, мышьяка, цианистого калия? Или просто печенья?
Мистер Гудли всегда предоставлял ребенку выбор. Хороший был человек.
– Проссо печеня, мисса Гулли.
Ну да, была у меня небольшая проблема с этим сю-сю. А что вы хотите? Бывают в жизни огорчения.
– Ну, вот и замечательно. Я скоро вернусь, – пообещал мистер Гудли.
Я отчаянно замотал головой, но он стал спускаться, оставив меня в том же подвешенном состоянии. Дойдя до середины лестницы, он остановился и обернулся ко мне:
– Пожалуй, лучше я возьму вас с собой, сэр.
Он держал меня за руку, пока мы спускались и шли на кухню. Его голубой с золотом халат издавал странный, но знакомый запах. Так пахла сестра Макмерфи.
Пока мистер Гудли готовил нам выпивку – две чашки горячего шоколада для себя и маленький стаканчик теплого, как пи-пи, молока для меня, я молча сидел на кухонном столе. Было очень уютно сидеть и наблюдать, как мистер Гудли возится потихоньку, что-то насвистывая.
– Ну вот, мастер Алекс. Это поможет вам расслабиться и уснуть. Выпейте это все, и затем я отведу вас в вашу комнату.