Поэтому его слова не изменили его действий; произнеся их, он неумолимо приближался к дочери… и впился в нее: Наташа потеряла разум.
Когда Вадим с Ириной пришли, Наташа была уже еле жива. Супруги почему-то чуть не подрались. Наташу на подвернувшейся машине отвезли в больницу, а потом, через несколько дней, перебросили в крупный город, в психиатрическую клинику. Она улыбалась, до конца дней своих.
В дальнейшем Вадим совсем скис; врачи ставили шизофрению; но он просто вдруг отупел математически; это придавило его, как клопа; он стал даже плакать, вспоминая свои «галлюцинации», порывался предложить что-нибудь дельное, но оказывался бессильным, как школьник. В конце концов он опустился, забросил математику и жил дико, грязно и уединенно, жалуясь на неутоленное самолюбие.
Одна Ирина более или менее выкрутилась, благодаря своей животной любви к себе; она быстро бросила Вадима и где-то пристроилась.
…Между тем старик был раздосадован бегством родных; теперь появилась необходимость искать чужую кровь. После их отъезда он долго бродил, неприкаянный, по перрону, не стесняясь присутствия живых людей.
Следующие два дня прошли для него как в тумане.
Мальчика, которого старик задушил, громко и помпезно хоронили. Считалось, что его уничтожила местная шпана.
Старик сам немного постоял у могилы после того, как все ушли. Он совсем сморщился и посерел, как опустившая крылья старая птица.
Но ночью он нашел наконец объект для кровососания. Это была очень жирная, прожорливая баба лет сорока, которая любила спать на воздухе, в саду, под душистым кленом.
Она спала много, крепко, с вечера, прикрывая лицо томиком Гете.
Старик приноровился обходиться малым: подкрадывался к ней незаметно, как мышка; и высасывал понемножечку, не теребя, так что женщина не просыпалась. Иногда ей только снились странные, цветные сны. Мертвец считал, что ее хватит надолго.
Правда, в первую ночь, когда он уже возвратился и улегся в гроб, его стошнило. Зато больше он уже не лез к ее грудям, выбирая более тихие места, у бедер или сбочка.
Взгляд его совсем костенел, пока он сосал. По-своему успокоенный, старик некоторое время не чувствовал «потребности» особенно днем. И тогда он существовал, как в заколдованном круге, в тишине, очень опустошенно. Вскоре у него появилась глупая привычка прогуливаться по городу, даже по утрам.
Вряд ли кто-нибудь мог теперь его признать: после отъезда родных лицо его совсем изменилось, приобретая жуткое, законченно неземное выражение. Однако один приехавший с Севера земляк, не слышавший о его смерти, чуть не узнал его, раскрыв руки для объятий: «Матвей Николаич… батюшки… Как ты переменился!» Но старик так посмотрел на него, что земляк похолодел и пробормотал, что ошибся.
Иногда мертвец заходил в библиотеку или разговаривал с девочками. Он был весь во власти какого-то бесконечного отсутствия и реальности небытия, насколько это можно себе представить. Девочки не могли с ним долго беседовать: казалось, он дул им в рот небытие. Они капризничали и плакали. Но он никак не мог понять, живут они или нет.
В библиотеке он выбирал книги наугад; чаще всего ему попадался Кальдерон. Он немного прочитывал, чуть улыбаясь; но все написанное казалось ему происходящим на луне или в спичечной коробке. Все было маленькое, потустороннее и нередко принимало характер обратного действия; как будто к обычной земной реальности присоединялась еще другая, непонятная, и от этого все происходящее имело уже другой, сдвинутый, не наш смысл.
Точно таким же он чувствовал все остальное, нечитаемое. Даже собачий лай был закутан в плотную оболочку иного смысла. А в себе он иногда чувствовал икание, только это было не физическое икание, а икание пульсирующего несуществования. Взгляд его то мутнел, то становился яснее. Но эта ясность ничего не меняла в мире.
Харкая, он удалялся к себе, в могилу, но уже странным образом хотел так жить, жить в самодовлеющей полутрупности.
Лишь мутное ощущение, что это еще не все, что с ним многое еще произойдет неизвестное, тревожило его.
Как-то, прогуливаясь по городу, он остолбенел: вдруг увидел двух существ, внутренне похожих на него.
Они шли прямо по улице, друг около друга, и он их выделил среди обычной суетности по мертвому взгляду и по особым, безучастным движениям. Подошел к ним и сухо спросил:
— Мертвецы?
Тот, который был побольше, улыбнулся и сказал меньшему:
— Этот наш, оттуда. Разве не видишь?!
— Михаил, — представился меньший.
— Николай, — представился больший. Не говоря ни слова, пошли вместе дальше.
Вышли за склады, где красная стена и бревна.
Присели рядом. Молчание длилось долго. Старик был безразличен даже к себе подобным, но исчезающим умом своим удивился: «Нас много… значит, мы — целый мир!»
Больший мертвец держал в руке портфель.
— Я летел сюда на самолете, — произнес он. — Говорят, здесь хорошие места.
— Я тоже в этой округе недавно. Обжился в соседней деревне, — добавил меньший.
— А где ваши могилы? — равнодушно спросил старик.
— Не все ли равно, — ответил Николай. — Ты много думаешь или полностью ушел? — обратился он к старику.
— Куда ушел?
— Ну что, не знаешь? — улыбнулся Николай. — Туда, где есть одно нет.
— А я много думаю, — вставил другой, Михаил, — но мои мысли совсем увязают там, где есть одно нет. Я теперь не понимаю их значения. Они мелькают и нужны, чтоб только оттенять то…
— Дурак, — перебил старик. — Я уже совсем не думаю. Оно овладело мной полностью. И это лучше, чем раньше, при жизни…
— У меня тоже нет мыслей, — продолжал Николай. — Если и появляются, то это просто слабоумные, распадающиеся огонечки, через которые я еще вижу ненужный мир.
— Как ладно говорит, — произнес Михаил, — ведь Коля был писатель.
— Значит, дурак, — сказал старик.
Опять помолчали. Летали птицы, уходя в жизнь. Где-то стонали гудки.
— Ишь, луна какая, — проговорил, оскалясь на небо, Николай.
— Много мы сегодня говорим. Голова кружится, — процедил Михаил. Пара жить своим.
— А когда я сосу кровь, я кажусь себе цветком. Только железным, — не выдержал Николай.
— Ну, хватит, ребята, — прервал старик, поднявшись. — Расстанемся.
Мертвецы встали. И пошли в разные стороны, кто куда.
Лежа в могиле, старик мочился. Но он не чувствовал этого. Что-то укачивало его, и видел он за этим концом еще и другие концы.
Дня через два Николай поймал старика у кинотеатра.
— Пойдем, с кем я тебя сейчас познакомлю, — прогнусавил он.
Старик пошел за ним, и на скамейке, в уютном уголке, под зелеными шумящими деревьями увидел Михаила, который сидел, положив ногу на ногу, и с ним еще двоих, тоже, по-видимому, мертвецов.
Один-то оказался просто мертвеченок, дитя лет тринадцати. У него были оттопыренные, большие уши, и он смрадно, до ушей улыбался, глядя на старика.
«Этот свой», — подумал старик, но второй незнакомец озадачил его. Он был живой; это ясно видел «Матвей Николаич»; и от отвращения его пробрала трупная дрожь; но на лице живого виднелась какая-то обреченная, сдавленная печать.
— Кто это? — тревожно спросил старик.
— Самоубийца, — угодливо пояснил Миша. — Будущий, конечно. Но неотвратимо, и по судьбе, и по желанию его так выходит. Он бы кончил с собой давно, да вот с нами познакомился. Хочет немного погодить. Вертер эдакий.
Миша, будучи мертвецом, мог говорить языком писателя. Коля же, при жизни писатель, не раз заговаривал по-дикому и ублюдочно. Все это было на поверхности, ведь суть их слишком удалилась от этой жизни.
— Учти, как тебя… старик… Самоубийц мы не трогаем, это табу, — сказал Николай.
Самоубийца, смущенно улыбаясь, покраснев, привстал.
— Матвей, — мутно глядя на него, произнес старик.
— Саня… Если бы не ваш брат, то давно бы повесился, ей-Богу, — засуетился самоубийца. — Никогда не встречал такого хорошего общества. Как в гробу. Всю бы жизнь на вас глядел.
— Немного истеричен. Плаксив. Чувствуется, из живых, — пояснил Миша.
— Зато Петя, наш Питух, хоть из детей, а мертвенькой, — костяным голосом пропел Николай, — даже из глаз пьет кровь. Петь, покажись.
Петя выглянул из-под бока меньшего мертвеца и молча улыбнулся.
— Очень смущаюсь я, что из меня после смерти получится. Вот оттого и суетлив, — вмешался, опять покраснев, самоубийца. — Вот если б как вы стать, то есть жить небытием… А то вдруг просто «нуль» получится, в буквальном смысле… Вот конфуз. Нехорошо, — блудливо бегая глазками, произнес он, — или не туда угодишь… Или еще что… Вот на вас только глядючи и умиляюсь: не всех людей загробные ужасы ждут… Утешаюсь, можно сказать…
— Пошли, ребята, в лес, — прервал Михаил, — скоро все слова забудем. И так с трудом говоришь, как заколдованный.
Брели молча, к медленно заходящему солнцу. Петя щелкал зубами, — эдакий детский трупик — опережал всех, бегая по полю и срывая полевые белые цветочки.
— Неужели он понимает, что делает? — спросил самоубийца у Николая.
Вдали виднелся скрытый, точно загримированный лес. Щебетанье птиц, звон стрекоз и кузнечиков, порывы ветра — все было, как предсмертный стон больного, и далеко-далеко.
А старик, от всего мира ушедший, вдруг почувствовал, что ему не по себе даже среди своих. Но он шел, замкнувшись в небытии.
Пришли на поляну. Расположились.
Николай, когда садился, как-то мертво, в пустоту, улыбнулся.
— Устал я от слов, — проговорил Михаил. — Разве это веселие? Надо что-нибудь свое, трупное.
Старику же стал неприятен Петя: он катался по траве, как бесенок, подбегал то к одному мертвецу, то к другому и дергал их за ухо. Но сам не получал от этого никакого удовольствия, и взгляд его был тяжелый, недетский, как у гиппопотама.
Впрочем, старику показалось, что у мертвечонка сквозь его неживые глаза пробивается все-таки нахальство.
— Ну, споем, — пробасил самоубийца.
Оказывается, под мышкой у него торчала гитара; старик раньше и не заметил этого.