Мэри встретила его своей прежней, жизнерадостно-мертвой улыбкой:
— How are you. (Хау а ю).
Много, много раз слышал это приветствие Виктор от всех просвещенных людей Запада. И не всегда реагировал правильно на эти слова: ведь он был чужеземец.
На этот раз он просто поцеловал Мэри, и они стали смотреть телевизор. Иногда Мэри опять спрашивала: «How are you? — или о погоде: «Не правда ли, хорошая погода сегодня?»
Потом, после выступления регбистов и литераторов, она сообщила Виктору, что скоро умрет, так как у нее серьезный рак. Заядлов промолчал, не веря, но Мэри добавила, что для нее это большая проблема и что к ней ужа давно ходит (она тратит на это немалую сумму денег) приличный психоаналитик: он объясняет ей, что теперь делать и о чем думать. Виктор улыбался как во сне, по-прежнему не веря, и ушел, смущенный.
А через два дня его тень стала разговаривать.
У Виктора пот ушел внутрь лба. А потом он разучился удивляться. Впрочем, слова тени были пророческими: «Не смотри на свое отражение в зеркале… Не смотри… Ты понял это?»
Утешило его только то, что на самом деле говорила уже не его тень — ибо трудно было назвать то, что он видел рядом с собою, его тенью — лица, например, уже не существовало, но грудь выделялась и особенно борода, хотя на самом деле никакой бороды у него в земной жизни не было.
Но все-таки часто — на стене, в углу, где-то в полуклозете, среди смелых тараканов — мелькала и его бывшая тень — но опять-таки в ней то оказывался птичий нос, то коровье ухо, то горб демона, то еще что-нибудь почище.
Если появлялся горб, то Заядлов обычно быстро бормотал — но горб, тот, как правило, упорно молчал. А пророчество тени несуществующей бороды (относительно зеркальца) Виктор запомнил на всю жизнь.
Собственно зеркал в его комнате никогда не было (там вообще почти ничего из предметов не существовало), но Виктор стал теперь шарахаться от зеркал и на улице, и в кафе, и где-нибудь в рекламном бюро.
Но одновременно его стали манить к себе зеркала. И он, становясь на цыпочки, пытался заглянуть туда. Но в последний момент страх опрокидывал его назад, а ум свирепел: «Гляди, умрешь, если увидишь свое отражение». Так и жил он многие дни, вздрагивая от возможности увидеть…
В конце концов он снова решил сходить к жене.
Мэри встретила его доктором. Белый костюм сидел в комнате и оказался психоаналитиком.
Виктор ответил самому себе, что цивилизации непонятны друг другу.
Психоаналитик же твердил свое:
— Да, Мэри, согласно диагнозу, вы через недели три умрете. Но у вас еще много впереди: целые три недели. Живите активно. Гоните негативные мысли и не думайте о смерти. Наслаждайтесь! Самое главное: наслаждайтесь! Секс (но в меру), гипноз, хорошая еда — все годится. Наслаждайтесь — чем можете!
Мэри улыбнулась:
— Я согласна. А как же на том свете, если он есть?
— Если он есть, то думайте о нем только в терминах наслаждения.
— О'кей, — ответила Мэри.
— О'кей, — сказал фрейдист.
— А как же деньги? — спросила Мэри.
— Деньги будут и на том свете, — ответил психоаналитик. — В символах. Косвенно. Но реально. Ибо деньги — не только деньги. …Это — наше сверх Я.
— Не понимаю о сверх Я, но о деньгах понимаю, — ответила Мэри. — Милый, — обратилась она, впервые за этот раз, к Виктору. — Через три недели я умру. Все, оказывается, подсчитано. У меня в банке останется немного денег. Доктор говорит, что это чудо, потому что даже у мертвой у меня будут деньги! Ты знаешь, я счастлива!
Виктор промолчал.
— Ну, хорошо, милый, — продолжила Мэри. — Приходи ко мне на лэнч через три недели или около. Покушаем. Не знаю точно, сколько у меня времени будет тогда. А сейчас уходи. Я буду наслаждаться…
Заядлов мгновенно исчез, поцеловав высокий лоб Мэри. Больше он свою жену не видел (хотя один знак к нему пришел). Тень сказала ему (правда, во сне), что его жену, Мэри, похоронили быстро, как-то даже чересчур моментально, за десять почти минут, новейшим передовым способом.
Но Заядлову было не до Мэри, превратившейся в труп. Его парализовал ужас перед своим отражением. Он порой чуть ли не нырял в зеркало, и тогда где-то на краю зеркальной безбрежной поверхности появлялось предостерегающее черное пятно, словно он сам в него превращался и видел свою смерть. Виктор отпрыгивал, как потусторонняя кошка, от любых зеркал, пугая самого себя.
Иногда на улице, отпрыгнувши, он долго хохотал, один, скорчившись на тротуаре среди небоскребов и ног механически бегущих людей. Однажды, правда, одна собачка залаяла, увидев его. Он приласкал собачку от всего своего больного ума…
Но один раз он поймал все-таки взглядом свое отражение.
Это случилось, когда он пришел как-то к себе в комнату. В ней никогда не было зеркала, словно зеркало равносильно небу. Но на тот раз оно висело — прямо посередине. Кто принес его? Вероятно, уголовники, они часто заходили в его комнату, чтобы отдохнуть или просто унести от нечего делать последний стул…
И тогда Виктор увидел того, кем был он. Больше всего его поразили глаза — потусторонне-звериные и глядящие на него. Но убило его иное — черный за-ужас, исходящий от всей странно меняющейся фигуры…
Когда он очнулся — он был в зеркале, двухмерный и полоумный, а «оно», которое он видел в зеркале, гуляло по комнате.
Здравствуйте, друзья!
Гарри Клук тронул себя: «Бе-бе, как будто бы от меня ничего не осталось. Впереди, в окне, виден Нью-Йорк, а от меня ничего не осталось!»
Он ткнул в свою ногу вилкой и удивился: вилка вошла как в потустороннее болото.
«У-у, — промычал он — теперь мне не надо бояться, что меня зарежут в метро: вместо тела у меня жижа».
— А что у меня вместо сердца? — он поднял ухо к потолку.
Сердце показалось ему мешочком, многоточием, бьющимся как часы в аду.
Денег у него почти не было: безработица, неудачи. А какая же жизнь без божества? Без божества жить невозможно. В этой цивилизации деньги были не только временем, но и вечностью. И теперь он остался без вечности.
Была у него и семья: но семьи не было с самого начала, все жили сами по себе. Правда, один сын обещал прислать телеграмму, когда будет умирать. Два других отказались и от этого.
Итак, он не выдержал конкуренции.
К тем, у кого были деньги, сыновья писали раз в год, и вовсе не перед смертью, а при жизни.
Божество исчерпалось, семьи — нет, а пить он не мог: блевал от одного глотка алкоголя. Впрочем, и раньше, когда он пил, то возбуждался только для того, чтобы считать себя преуспевающим.
Единственный, кто у него остался — друг.
Но он не знал, кто он, этот друг. В его бедной каморке было так темно (к тому же он экономил на электричестве), что не виделся бы и самый преданный друг, если бы даже он стоял рядом.
Гарри целыми днями считал на бумажке — во что бы ему обошелся друг, если бы он жег свет, чтобы его видеть. Но решился бы он зажечь лишний раз свет для своего лучшего друга? Вряд ли. Даже если бы перед ним во тьме явился Богочеловек, он все равно бы не зажег: сэкономил. К этому его приучила жизнь.
Правда, он не всегда был такой. В молодости, например, жил широко, а потом пошли неприятности, денежные травмы… В сущности он никогда не был жадным: свет, отопление, действительно, дорого стоили, и кроме того, он чтил деньги сами по себе…
Но от идеи друга он упорно не отказывался — друг это существо, а существо ведь можно любить. Долларам же лучше поклоняться: они выше любви. Тем более, они дают тотальную власть…
И тела у него почти не осталось: от забот.
Клук задумался посреди темноты в своей комнате. Повернул голову вверх. Да, надо искать «его». Друг — это единственное, что у него осталось.
И он полез к нему, заранее любя. Само синее болотное тело Клука искало его. Гарри стал рыть: и для этого зажег свет — целый бунт против общества! ...
Его давно преследовали шорохи, и он считал, что они от друга. Стуки и шорохи раздавались за стеной. Там, видимо, жил «он». И Клук стал рыть в том месте. Шорохи усилились. Он знал, что за стеной живет сосед, но вряд ли именно сосед — его друг.
Тем более, Клук никогда не видел его: вероятно, тот был почти невидим или просто стеснялся быть.
Но стуки усиливались и усиливались. В глубине своей души Клук — несмотря на то, что с ним происходило — был рационалист. И поэтому все стуки невидимого соседа он принимал за шорох огромной крысы, ставшей, может быть, его последним другом. Попросту он не верил, что у такого бедного человека, как он, может быть друг в форме человека.
И он искал путь к своей крысе.
Сегодня он решился окончательно: бросив рыть, он взял инструмент и при свете стал долбить стену.
Шорох исчез.
Кто там был: сосед или крыса?
И кто из них был его друг?
Гарри, став на колени, пыхтел с инструментом, прибор работал, урча от электротока. Этот инструмент был последним богатством Клука, напоминающим о его прошлой принадлежности к среднему классу.
Сосед, видимо, сверхестественно спал, забытый даже крысами Клук не думал о соседе: нет, люди забыли о нем, о Гарри, и в этом смысле он, пожалуй, действительно одинок.
Но друг был, ибо были шорохи, стуки, и Клук искал путь к нему.
В конце концов, есть крыса, а значит, есть и друг. Он где-то близко, совсем рядом, он подавал ему знаки… К тому же, одна крыса — во сне — своей улыбкой сказала ему, что он будет таким же, как она, на том свете, а Гарри верил в него, потому что был религиозен.
Наконец часть стенки рухнула. Перед ним, действительно, лежал друг. Увы, это была не крыса, а его собственный труп. Его ли? Конечно, да; открытые глаза, однако, были совсем детскими по выражению — такие же, какие были у него, ребенка, когда он глядел на себя в зеркало. Но вместе с тем это был взрослый труп.
И тогда Гарри завыл; потом встал на колени перед собственным трупом и сказал ему: