– Мои соболезнования, – сказал он отцу Гриффа, водителю автобуса, и тут же подумал, что слова пусты и скупы и что никакими словами его горю не поможешь.
Мистер Гриффин посмотрел на него непонимающим взглядом, будто не верил в происходящее.
– Мои соболезнования, – повторил Левон матери Гриффа (Грифф унаследовал ее подбородок).
Миссис Гриффин обратила к нему ввалившиеся заплаканные глаза и беззвучно шевельнула губами, будто хотела сказать спасибо. Вряд ли она знала, кто такой Левон.
Затем присутствующим предложили бросить земли на могилу. Желающих оказалось примерно половина. Эльф, шедшая впереди Левона, помотала головой, подавила всхлип. Дин обнял ее за плечи и увел с кладбища. Джаспер взял лопату и огляделся с видом антрополога в экспедиции. Глухой стук мокрой земли по крышке гроба был для Левона самым печальным звуком на свете.
В Королевской лечебнице Гулля перебинтованный, перевязанный и закованный в гипс Грифф, пряча глаза, выслушал рассказ Левона о похоронах Стива. Левон старался не смотреть на лысый череп Гриффа. Его обрили, чтобы закрепить металлическую пластину. Левон держался фактов. Факты говорили сами за себя. В коридоре кто-то зашелся истошным кашлем – выворачивающим, почти нечеловеческим кашлем курильщика. Грифф на больничной койке был Гриффом, но каким-то другим. Этот Грифф никогда в жизни не улыбался и уже не улыбнется. По больничному радио Фрэнк Синатра пел «Have Yourself a Merry Little Christmas»[83], хотя Рождество уже прошло.
– Хочешь еще винограду? – спросила Эльф.
– Нет, спасибо.
– А сигаретку?
– Давай.
– Я купил тебе «Данхилл». – Дин вложил сигарету в рот Гриффу, поднес к ней зажигалку.
Грифф глубоко затянулся.
– Не знаю, вернусь ли я, – произнес он призрачным голосом, совершенно непохожим на свой. – Не могу даже думать про барабаны. И про выступления. И про чарты. Стив погиб.
– Мы понимаем, – сказал Левон.
– Нет, не понимаете. – Грифф потер налитые кровью глаза. – Вы думаете, я так говорю, потому что Стив умер. А на самом деле я просто не знаю, хочу ли я. Тяжко все это. Каждую ночь, каждую ночь…
– Это на тебя непохоже, дружище, – сказал Дин.
– В том-то все и дело. Я больше не я. Мой брат погиб. Я был за рулем.
– Но ты же не виноват, – сказала Эльф. – И тебя никто не винит.
– Ни копы, – сказал Дин, – ни жена Стива. Никто.
– Виноват, не виноват… – вздохнул Грифф. – Вот как закрою глаза, так и возвращаюсь туда. На трассу. И знаю, что произойдет. И ничего не могу изменить. Все время одно и то же. Грузовик. Фура. Стив и я. Вниз головой, как долбаные летучие мыши. Я уснуть не могу.
– Ты врачу говорил? – спросила Эльф.
– Чтобы мне еще таблеток выписали? Я и так уже ходячая аптека. То есть лежачая аптека.
– Твой отец сказал, что врач говорит…
– Ага, это могли бы быть мои похороны. Если бы я не был пристегнут. Если бы грузовик врезался под другим углом. Если бы «ягуар» перевернулся в другую сторону. Весь мир – одно сплошное «если бы». Если бы… И спать бы мне сейчас в гробу вечным сном…
Тип на соседней койке громко всхрапнул.
В другой ситуации это было бы смешно.
– Но ты же не в гробу, – сказал Джаспер.
– А Стив в гробу. Это-то меня и убивает, де Зут.
Дождь не прекращался и на следующее утро, когда поезд отбывал из Гулля. Крыши, речная дельта, флотилия траулеров, суровый город, футбольный стадион и потоки дождя уплывали в прошлое. Никому не хотелось говорить о пустяках. Единственной серьезной темой для разговора было будущее «Утопия-авеню». Эльф раскрыла «Под стеклянным колпаком» Сильвии Платт. Джаспер уткнулся в «Волшебную гору» Томаса Манна. Дин читал «Дейли миррор». А для менеджера думать о другом было непозволительной роскошью. Левон отменил новогоднее выступление в концертном зале «Хаммерсмит Одеон» и все остальные январские концерты, лишив «Лунного кита» четырехсот фунтов обещанных гонораров. А по счетам надо было платить. Ни хозяевам помещения, которое занимало агентство «Лунный кит», ни налоговой инспекции, ни телефонной компании не было дела до трагической смерти Стивена Гриффина. Жалованье Бетани. Оплата услуг «Пыльной лачуги». Страховка. «Рай – это дорога в Рай» был на пятьдесят восьмом месте в чартах, но сингл «Оставьте упованья» с треском провалился. «Илекс» выразил «разочарование». Виктор Френч сказал Левону, что третий сингл должен добиться большего успеха, чем «Темная комната». Ему не надо было добавлять, что в противном случае «Илекс» расторгнет контракт с «Утопия-авеню». Левон вспомнил любимую присказку Дона Ардена о том, что лейбл звукозаписи приходится соблазнять трижды: в первый раз – для подписания контракта, во второй – когда понадобятся деньги на рекламу, и в третий – когда проваливается сингл. Зять Муссолини, Галеаццо Чиано, однажды сказал: «У победы тысяча отцов, а поражение – всегда сирота». Левон смотрел на унылый пейзаж за окном и чувствовал себя сиротой. Многие представляют менеджера рок-группы таким, как его изобразили в фильме «Вечер трудного дня» – корыстным и наглым грубияном. В действительности же все гораздо сложнее. Да, Левон зависел от группы, но сообразно ситуации ему приходилось и ссужать деньги своим подопечным, и выгораживать их, принимая удар на себя, быть мальчиком на побегушках и мальчиком для битья, наркодилером, мозгоправом, сутенером, лакеем, подхалимом, строгим отцом, утешителем, нянькой, дипломатом – поочередно или одновременно всеми сразу. Если группа становилась знаменитой и зарабатывала кучу денег, то перепадало и менеджеру. Если группа прозябала, то и менеджер нищенствовал. «Утопия-авеню» была последним шансом Левона. Его лучшим шансом. Левону все они нравились, чисто по-человечески. Почти всегда. Ему нравилась их музыка. Но он выдохся. Лондон его измотал. Унылая погода. Гей-тусовки, чреватые аферистами, шантажистами и облавами. Ему не хватало простой человеческой любви. Менеджеру не достается благодарностей. Ну что бы стоило сказать: «Левон, спасибо тебе за то, что в нас поверил, за то, что надрываешься ради нас с утра до ночи». Хотя бы разочек. Так ведь нет. Если все идет хорошо, то это потому, что в группе одни гении. А если все плохо, то виноват менеджер.
Факт: после Нового года группе надо выпустить сингл – «Мона Лиза поет блюз» – и разрекламировать его от Лендс-Энда до Джон-о’Гротс. И по всей Европе.
Факт: без ударника это невозможно.
Дин читал последнюю страницу «Дейли миррор», так что Левону была видна первая полоса. Рекламная кампания «Я поддерживаю Британию» призывала британских трудящихся спасти экономику страны, ежедневно отрабатывая по полчаса без оплаты. Лейбл «Pye Records» выпустил сингл с песней «I’m Backing Britain»[84] в исполнении известного телеведущего Брюса Форсайта; диджей Джимми Сэвил объявил, что девять дней проработает добровольцем в центральной городской больнице Лидса. «Джимми вносит лепту – а ты?» – вопрошал заголовок. Левон считал всю эту затею бесполезной, дурацкой и наивной. Вагон покачивался, убаюкав Дина, Джаспера и Эльф. У Левона в затылке зрела мигрень, но надо было думать. Работа у него такая. Грифф сказал, что не знает, вернется ли в группу. Это он с горя? Может, у него нервный срыв? Или он действительно хочет бросить тяжелую жизнь музыканта? Следует ли агентству «Лунный кит» расторгнуть контракт с Гриффом? А как же будущие гонорары и авторские? Хауи Стокер и Фредди Дюк хотели вернуть вложенные деньги. Покамест Левон мог предъявить им только относительно популярный сингл и альбом, который продавался вяло. Неужели успех «Темной комнаты» был случайностью? А вдруг «Оставьте упованья» как раз и послужила истинным индикатором интереса британской публики к группе, на создание которой Левон потратил столько усилий? Может быть, Лондон больше не в центре событий на международной музыкальной арене? Может быть, центр сместился в Сан-Франциско?
Сами музыканты приводили Левона в отчаяние. Дин постоянно клянчил денег, которых пока еще не заработал. Эльф страдала от мнительности и неуверенности в себе. Джаспер был напрочь лишен практического мышления. А теперь вот еще и у Гриффа кризис. Левон закурил. Посмотрел в окно. Все еще север, все еще дождь, все еще уныние.
Он вспомнил, как приехал в Нью-Йорк, наивно полагая, что станет одновременно и гринвич-виллиджевским Бодлером в изгнании, и фолк-исполнителем, и битником, и автором великого канадского романа. Спустя десять лет лишь одно из вышеперечисленного походило на правду. Изгнание. Повинуясь внезапному порыву, Левон открыл записную книжку на последней странице.
Как утверждали наручные часы Левона, прошло девяносто минут. Пять страниц, заполненных торопливыми строками и перечеркиваниями, сложились в четыре строфы. Левон переписал их начисто на свободную страницу.
Любовь нашла меня, я молод был тогда:
Палатка у воды, падучая звезда…
Построил целый мир – Утопию – мой мозг,
Где можно быть собой, не опасаясь розг.
А я бывал и бит, и брошен из дверей
В костры благочестивых строгих алтарей.
И «монстр», и «изврат», и «вообще больной» —
Я получал в лицо и слышал за спиной.
Да будь как все, чувак, иначе ты – изгой!
Вот Догма – это да! А ты-то не герой.
Утопию создал? Да это ж криминал.
Придумал – позабыл, построил – развалил.
Намеренья благие – это скользкий путь.
Ну, так в чем же дело? Стань своим. Забудь![85]
Левон прекрасно сознавал, что до Роберта Лоуэлла или Уоллеса Стивенса ему далеко, но надо было чем-то себя занять. Иногда плач по собственной несчастной судьбе идет на пользу. Ландшафт за окном напоминал прерию, только заболоченную, насквозь пропитанную водой и пересеченную широкими дренажными каналами. Мимо проплыл собор. Это Линкольн? Или Питерборо?