– Эй!
Никого.
– Эй, кто-нибудь!
Никого. «Не сдавайся».
Он выстукивает на двери басовую партию из «Оставьте упованья».
Звучат шаги. Глазок открывается. Дин вспоминает клуб «Scotch of St. James».
– Stai morendo?[132]
«И что это значит?»
– Aсqua, per favore[133], – говорит Дин.
В ответ звучит злобная отповедь по-итальянски. Глазок закрывается.
Ползет время. Заслонка внизу открывается. Завтрак почти такой же, как ужин. Хлеб черствее. Вместо воды – кофе в алюминиевой кружке, но пена на поверхности похожа на смачный харчок. Дин думает, как бы его оттуда выловить и выпить кофе, но представляет, какое удовольствие это доставит Ферлингетти, и не прикасается к кружке. А вот обыватели, средний класс, всякие там Клайвы и Миранды Холлоуэй, всю жизнь считают, что каждый полицейский – примерный страж закона. В памяти Дина невольно всплывает услышанный недавно лозунг:
Копов нахер!
Копов нахер!
Копов нахер!
Дзинь-дзинь-дзинь-дзинь!
Дзинь-дзинь-дзинь-дзинь!
Дзинь-дзинь-дзинь-дзинь!
Дина разбудил дверной звонок в квартире на Четвинд-Мьюз. Голова раскалывалась. За день до этого группа играла на каком-то фестивале в чистом поле, неподалеку от Милтон-Кинс. Эльф уехала в Бирмингем, навестить Имоджен, Лоуренса и новорожденного племянника, Марка. Дин, Грифф и Джаспер вернулись на Зверюге в Лондон, закинулись колесами и пошли в клуб «Ad Lib». Джаспер с девушкой из олимпийской конноспортивной команды уехали к ней в Далич, Грифф ушел с коммивояжершей из «Эйвон», а Дин попытался обаять полукиприотку с насмешливыми глазами, но тут явился Род Стюарт и умыкнул ее у Дина из-под носа. К двум часам ночи от моря телок в клубе осталась жалкая лужица. Дин пошел домой пешком, уныло размышляя, что «свингующие шестидесятые» совсем не такие, как их описывают газеты. Если уж даже музыкант, которого показывали в телике не один раз, а целых два…
Дзинь-дзинь-дзинь-дзинь!
– Эй, Дин! Открывай! Я ботинки вижу!
Кенни Йервуд. Совесть заставила Дина подойти к двери. Его бывший закадычный друг жил теперь в Хаммерсмите, в коммуне, с девушкой по имени Флосс, которая обожала чечевицу и гадание на картах Таро. Дин был в гостях у своего однокашника по художественному училищу, участника распавшейся группы «Могильщики», ровно один раз. Кенни сыграл ему пару посредственных песенок собственного сочинения, предложил Дину их доработать, записать с «Утопия-авеню» и авторами указать Йервуда и Мосса. Дин посмеялся над шуткой, а потом понял, что Кенни говорил серьезно. С тех пор они больше не встречались. Кенни несколько раз звонил, но Дин для себя решил, что ему некогда перезванивать. Потом Грифф попал в аварию, и Кенни вообще вылетел у Дина из головы.
– Открывай, – заорал Кенни в щель почтового ящика, – не то я сейчас как дуну, так весь ваш дом и разлетится!
Дин распахнул двери и изумленно уставился на Кенни. Вместо бывшего грейвзендовского мода на пороге стоял хиппи из западного Лондона: кафтан, пончо, длинные волосы перехвачены повязкой.
– Сколько ни бегай, от меня не скроешься.
– Доброе утро, Кенни. Флосс, как дела?
– Утро давно прошло, – сказал Кенни.
– И скоро начнется демка, – сказала Флосс.
– Что-что? Какая демка?
– Самая крупная демонстрация десятилетия, – ответила Флосс. – Митинг протеста. Против американского геноцида во Вьетнаме. Собираемся на Трафальгарской площади и маршем идем к посольству США. Пойдешь?
Дин считал, что если правительство Соединенных Штатов, горя желанием превратить несчастную азиатскую страну в ад, отправляет на смерть десятки тысяч американских парней, то никакие марши по Оксфорд-стрит американцев не остановят. Не успел он об этом сказать, как по ступеням на крыльцо взошла девушка с пачкой «Мальборо».
– Привет, Дин. Меня зовут Лара. Пойдем, по дороге поговорим. А то пропустим Ванессу Редгрейв.
Лара выглядела яркой наклейкой на фоне серого мартовского полдня. На ней была распахнутая черная парка, джинсы и сапоги. Черные волосы перемежались алыми прядями. Она выглядела готовой ко всему. В Дине взыграла нерастраченная страсть.
– Сейчас, только куртку возьму.
Речи эхом отражались от здания Национальной галереи. «Американская военная машина не остановится, пока не уничтожит всех мужчин, женщин, детей, деревья, быков, собак и кошек…» На Трафальгарской площади толпились хиппи, студенты, профсоюзные активисты, участники Кампании за ядерное разоружение, троцкисты и многочисленные сторонники чего ни попадя. «Именно бессмысленная, самоубийственная война во Вьетнаме стала причиной экономического кризиса, грозящего Великобритании и США…» Сотни людей стояли на тротуарах, глядя, как полиция перекрывает Уайтхолл и Пэлл-Мэлл, ведущие к Даунинг-стрит и Букингемскому дворцу. «Мы приехали из Западной Германии, чтобы построить новое общество, лучшее будущее, чтобы отправить на свалку истории империализм, войну и капитализм…» От толпы исходил глухой гул. Кенни сказал, что на площади собралось тысяч десять, Флосс утверждала, что двадцать, а Лара настаивала, что все тридцать. Какова бы ни была точная цифра, от толпы исходила энергия, как от магистральной электросети. Дин почувствовал, как его нервная система подсоединяется к ней. У подножья колонны Нельсона реяли вьетконговские флаги. Люди передавали друг другу плакаты: «МЫ НЕ ПОЙДЕМ ВОЕВАТЬ!», «ВЬЕТКОНГ ПОБЕДИТ!», «МЫ – ТЕ, ПРОТИВ КОГО НАС ПРЕДОСТЕРЕГАЛИ РОДИТЕЛИ». Дин сомневался, что все это предотвратит бомбежку вьетнамских деревень стратегическими бомбардировщиками «Би-52».
После речей толпа рекой хлынула по Чаринг-Кросс-роуд. Кенни, Флосс, Лару и Дина вместе со всеми несло по течению. Мимо театра «Феникс», мимо Денмарк-стрит, мимо гитарного магазина «Сельмер», с которым Дин наконец-то расплатился за «фендер». Мимо двери в бывший клуб «UFO». На Тотнем-Корт-роуд толпа свернула влево, на Оксфорд-стрит. Из метро вышел юный прыщавый солдат. Мирные демонстранты завопили: «Скольких ты убил, солдатик?» Полицейский по-отечески взял паренька за плечо и втолкнул обратно в метро. «Да здравствует Хо Ши Мин! Да здравствует Хо Ши Мин!» Витрины на Оксфорд-стрит были закрыты стальными решетками, будто магазины готовились к вторжению. Дину показалось, что он заметил Мика Джаггера. Флосс и Кенни сказали, что, по слухам, Джон Леннон и его новая подружка, Йоко Оно, тоже принимают участие в демонстрации. Правда или нет, но Дин ощущал мощь и энергию. Единство с толпой. Улицы принадлежали им. Весь город принадлежал им.
– Ты чувствуешь? – спросила Лара.
– Ага, – ответил Дин. – Да, чувствую.
– Знаешь, как называется это чувство?
– Как?
– Революция.
Он покосился на нее.
Лара взглянула ему в глаза:
– Мы маршируем с суфражистками, с колонной Дуррути, с коммунарами, с чартистами, с круглоголовыми, с левеллерами, с Уотом Тайлером…
Дин постеснялся признаться, что не слышал о таких музыкантах.
– …со всеми, кто не побоялся сказать власть имущим: «Да пошли вы все нахер!» Да, цели и программы меняются, но власть постоянно в движении, ею можно обладать лишь временно.
– Лара, а как твоя фамилия? – спросил Дин.
– Зачем тебе?
– По-моему, ты будешь знаменитой.
Лара закуривает «Мальборо».
– Лара Веронер Губитози.
– Ух ты, как… длинно.
– На свете не так много имен короче, чем Дин Мосс.
– А, ну да. А ты из Италии?
– Я много откуда.
Они свернули на Норт-Одли-стрит, откуда колонна демонстрантов брала на юг.
«Руки – прочь – от – Вьетнама! Руки – прочь – от – Вьетнама!» В окнах мэйферовских особняков белели лица. В двух кварталах на юг – площадь Гровенор-Сквер. Полицейские кордоны и полицейские фургоны стеной окружали посольство США – модернистский пятиэтажный бункер с орлом на крыше.
– А у эсэсовцев тоже была такая эмблема – орел? – спросила Флосс.
Участники марша заполнили улицы вокруг посольства. Толпа все прибывала. Полицейские, недооценившие число участников марша, никого не пропускали в зеленый сквер в центре площади. Тысячам демонстрантов впереди было некуда деваться. Заградительные барьеры не выдержали напора, их снесли сразу в нескольких местах. Дина сбили с ног, чей-то каблук вдавил его колено в траву. Над площадью пронесся рев, как перед футбольным матчем или сражением. День, который начинался как безмятежный летний поп-хит, обернулся изнанкой, второй стороной, композицией с мрачными аккордами рока.
Лара Веронер Губитози помогла Дину подняться, прошептала ему на ухо: «Ну что, будем сеять братскую любовь?» – и их тут же разделила толпа. Пронзительно верещали свистки. Вздымались клубы дыма. Кенни и Флосс исчезли неизвестно куда. Солнце тускло светило сквозь тучи. «Копов нахер! Копов нахер! Копов нахер!» Полицейские кордоны вокруг площади стянулись к посольству. Кто на чьей стороне? Градом летели снаряды. Звон стекла, восторженный вопль: «Окно разбили!» Очередной ликующий крик: «Еще одно!» Толпа скандировала: «Хо! Хо! Хо Ши Мин! Хо! Хо! Хо Ши Мин!» Землетрясение? В Лондоне? Прямо на Дина неслись лошади. Конная полиция. Полицейские размахивали дубинками, как викторианские кавалеристы – саблями. Люди прятались под деревьями, где раскидистые кроны мешали всадникам. Дин заметался из стороны в сторону, чуть не попал под копыта, и еще, и еще, споткнулся и упал, чудом увернувшись от удара дубинки по черепу. Копыто впечаталось в траву совсем рядом с головой. Дин поднялся на четвереньки, вскочил на ноги. К ладони прилип чей-то парик. Какой-то тип в маске Линдона Джонсона швырнул в полицейских дымовую шашку. Дин бросился бежать прочь, но больше не понимал, где какая сторона. Полицейские и демонстранты смешались, теснили друг друга повсюду. Все громче и громче звучало: «Хо! Хо! Хо Ши Мин! Хо! Хо! Хо Ши Мин!» Полицейские кого-то поймали, повалили на землю, принялись пинать и избивать дубинками. «Вот тебе мир и любовь!» А потом за волосы оттащили его в сторону. «С дороги!» На носилках пронесли полицейского; разбитое в кровь лицо – как витрина мясной лавки. Дин хотел поскорее выбраться с Гровенор-Сквер. Через два дня «Утопия-авеню» улетала в Италию. Если арестуют, будет плохо, но еще хуже, если, не дай бог, сломают или отдавят руку. Но где выход? Брук-стрит перекрыта полицейскими фургонами; в них без разбору швыряют участников марша. «Копов нахер! Копов нахер! Копов нахер!» К Дину на полном скаку мчалась черная лошадь. Чья-то рука схватила его за шиворот, втащила на крыльцо.