Вскипевший электрочайник щелкает и выключается.
– Лоуренс вызвал «скорую», но… Было уже поздно. Имми вкололи успокоительное. Лоуренс сначала позвонил своим родителям, а они позвонили нашим. Мама с папой приехали вчера, а я – сегодня утром. Папа позвонил в больницу, куда… – Беа шумно сглатывает, – куда увезли Марка. Коронер сказал, что есть подозрение на порок сердца, но точно покажет только вскрытие, завтра или во вторник, в зависимости от… – Она на миг умолкает. – От того, сколько человек умрет в Бирмингеме за выходные. Прости, не знаю, как лучше сказать. Я всю ночь глаз не сомкнула.
– Я тоже. Успокойся.
Беа комкает бумажную салфетку.
– Мы их целыми коробками расходуем, одну за другой. О макияже думать не хочется.
– Ты видела Имми? – спрашивает Эльф.
– Сегодня утром, мельком. Ей очень плохо. Вчера она почти весь день спала. А когда не спит, то рыдает. Глотает валиум. Ненадолго вышла к маме, а так все время в спальне. Лоуренс с ней сидит. На всякий случай. Вчера я позвонила в «Лунный кит», где-то после обеда. Не помню. Часа в два. Бетани позвонила в агентство вашего итальянского промоутера, перезвонила мне, сказала, что оставила сообщение у секретаря в Риме… В чем дело, Эльф?
Эльф соображает, что Энцо Эндрицци знал о смерти Марка перед концертом в театре «Меркурио», но ничего не сказал. Чтобы не отменять выступление.
– Мне сообщили только в полночь.
– Ну, тут уж без разницы когда. Я заварю чаю. Тут где-то было печенье.
Шаги на лестнице. На кухню заглядывает Лоуренс:
– Эльф? Она тебя зовет.
Эльф стыдно, что Имми хочет видеть ее, а не Беа, маму или свекровь.
– Прямо сейчас?
– Отнеси ей тоже, – говорит Беа.
– Пусть поговорит с сестрой, – вздыхает миссис Синклер.
Эльф поднимается по забранной ковром лестнице. На двери детской налеплены буквы «М», «А», «Р» и «К». «Их больно видеть, а еще больнее – снимать», – догадывается Эльф. Она заглядывает в детскую. Две голубые и две розовые стены, над кроваткой подвеска с утятами, распятие в простенке, стопка пеленок на столике. Пахнет детской присыпкой. Плюшевый медведь по имени Джон Уэсли Хардинг – подарок Эльф – сидит на комоде.
«Марк умер». Он и все остальные Марки: малыш, осваивающий вертикальный способ передвижения; мальчишка, прогуливающий школу; подросток, готовящийся к первому свиданию; юноша, покидающий родной дом; муж, отец, старик перед телевизором, ворчащий: «Весь мир сошел с ума!»… Их никогда не будет.
Эльф опускает поднос на комод. Успокаивается. Выходит на лестницу, к двери спальни:
– Имми?
– Эльф?
Опустошенная, измученная, Имоджен полулежит на подушках. На ней ночнушка и халат. Волосы растрепаны. Впервые за много лет Эльф видит сестру без макияжа.
– Ты приехала!
– Да. Беа заварила нам чаю.
– Мм…
Эльф опускает поднос на прикроватную тумбочку, рядом с пепельницей и пачкой «Бенсон и Хеджес». Имоджен бросила курить три года назад.
– Я принимаю валиум, – произносит Имоджен тусклым, заторможенным голосом. – Это как марихуана?
– Не знаю, Имми. Я валиум не пробовала.
– Ты прямо из Италии?
– Да.
– Устала, наверное. – Она вяло указывает на кресло у окна. В этом кресле их мама кормила грудью Имоджен, Эльф и Беа. В этом кресле Имоджен восемь недель кормила грудью Марка.
Сквозь ромашки на шторах пробиваются солнечные лучи.
Эльф вспоминает, что нужно дышать.
– Не знаю, что в таких случаях говорят…
– «Соболезную…» «Как ужасно…» «Будто дурной сон…» Но чаще всего просто плачут. Даже папа заплакал. Это было так неожиданно, что я на миг перестала думать о Марке. Все так… так… Ой, прости. У меня с предложениями беда.
– Это от валиума. И от горя.
Имоджен закуривает и откидывается на подушки:
– Я снова начала курить.
– Ну, не мне тебя ругать. Сама курю по пачке в день.
– Оказывается, можно все слезы выплакать. Представляешь?
– Нет. – Эльф открывает окно, проветрить спальню.
– Вот как когда тошнит – блюешь-блюешь, пока ничего не остается. Со слезами точно так. Совсем как в песне «Cry Me a River»[140]. Кто ее поет?
– Джули Лoндон.
– Джули Лондон. Век живи, век учись. Марк был в одеяльце с Винни Пухами, и когда фельдшер из «скорой» хотел его забрать, то я вцепилась и не отдавала. Руки не слушались. Как будто тогда это еще могло чем-то помочь. А где я была, когда его сердечко перестало биться? Здесь, в своей кровати. Спала.
Эльф прячет глаза:
– Не думай об этом.
– Как не думать? Вот ты можешь управлять своими мыслями, Эльф?
– Нет. Не совсем. Надо отвлечься, тогда чуть-чуть отпускает.
– У меня грудь болит. Молока полным-полно. Груди-то не соображают… Врач сказал, что молоко надо сцеживать вручную, иначе будет мастит. Вот. Можешь сочинить про это песню. Самую грустную песню на свете.
У Эльф на глаза наворачиваются слезы. Она берет сигарету.
– Нет, такой песни я сочинить не смогу.
Имоджен глядит на Эльф откуда-то издалека.
– Я говорю как сумасшедшая?
За окном деревья в цвету, душераздирающе прекрасные.
– Я не психолог, – отвечает Эльф, – но, по-моему, безумцы не спрашивают, сходят ли они с ума. Они просто… сумасшедшие.
Еле слышное дыхание Имоджен постепенно выравнивается.
– Ты всегда знаешь, что сказать, Эльф, – бормочет она, засыпая.
Эльф глядит на сестру, вздыхает:
– Если бы…
Беа, Эльф и отец остановились в гостинице «Герб крикетиста» у развязки Спаркбрук. Вестибюль гостиницы украшают крикетные трофеи, фотографии и биты с автографами в застекленных витринах. За ужином Эльф вкратце рассказывает об итальянских гастролях, отец описывает какую-то вечеринку в ричмондском Ротари-клубе, а Беа говорит о подготовке к исполнению роли Эбигайл Уильямс, злодейки в пьесе «Суровое испытание». На следующей неделе в театральной академии выступает с лекцией автор пьесы, Артур Миллер. «Застольные разговоры – как шпаклевка для трещин, чтобы надломленные души не рассыпались». Приносят еду. Отец заказал пастушью запеканку с гарниром из зеленого горошка, Беа – омлет, а Эльф – суп-минестроне. В суп входит всего понемногу из меню.
– Просто ужас, что с ней творится, – вздыхает Беа.
– Просто ужас, что ей ничем не помочь, – говорит Эльф.
– Ну, она ведь не одинока, – напоминает их отец; за парковкой, на транспортной развязке, кружит автомобильная карусель. – Со временем боль утраты стихнет, ваша сестра вернется к жизни. И наша задача – помочь ей в этом. В чем дело?
Эльф заметила слезы в глазах Беа и тоже заплакала.
– Ну вот, а я хотел вас утешить, – вздыхает отец.
В холле гостиницы нет никого, кроме них. Беа и Эльф забывают притвориться, что не курят, а отец забывает выразить неодобрение. В новостях по телевизору показывают, как парижские полицейские штурмуют студенческие баррикады в Латинском квартале. Слезоточивый газ, булыжники, увечья, сотни арестов.
– Вот так и строят лучший мир? – спрашивает отец. – Швыряя булыжники в полицейских?
В Бонне огромная толпа студентов собралась у здания парламента, протестуют против введения чрезвычайного положения.
– Я бы выделил им какую-нибудь страну, типа Бельгии, – говорит отец. – Пусть бы там жили, обеспечивали бы население едой, водопроводом и канализацией, бытовыми и банковскими услугами, школами, поддерживали бы закон и порядок, чтобы по ночам все спали спокойно… Снабжали бы всех, кому надо, слуховыми аппаратами. Гвоздями. Картошкой. А я через год посмотрел бы, что там у них получилось.
Во Вьетнаме базу американских войск у населенного пункта Кхамдык захватили отряды вьетконговцев. Сбито девять американских самолетов, погибли сотни солдат и мирные жители.
– Весь мир сошел с ума! – ворчит отец.
Беа с Эльф переглядываются. Отец всегда произносит эту фразу, когда смотрит новости.
– Я пойду спать, – говорит Эльф. – Тяжелый день.
В понедельник пасмурно. Эльф звонит в «Лунный кит», чтобы попросить Левона отменить концерты на этой неделе. Она никогда еще не отменяла концерты. Телефон «Лунного кита» занят. Отец отвозит Эльф и Беа к Имоджен. Эльфина мама открывает им дверь.
– Как прошла ночь? – шепотом спрашивает отец.
– Ужасно, – отвечает мама.
– Как Имми? К ней можно? – спрашивает Беа.
– Попозже. Она сейчас спит. Лоуренс с его отцом уехали в больницу, на встречу с коронером.
– Ну, тогда я газон подстригу.
Беа и Эльф развешивают белье на просушку и уходят в магазин, за продуктами и сигаретами. В газетном киоске по радио звучит Шенди Фонтейн. «Вальс для моего парня». Беа смотрит на Эльф.
– Если не смеяться, то обрыдаешься, – говорит Эльф.
Она покупает пачку «Бенсон и Хеджес» для Имоджен и свежий выпуск «Мелоди мейкер».
Имоджен спускается из спальни, стоит в гостиной у стола, смотрит на полусобранную головоломку: поле тюльпанов и ветряная мельница. Эльф очень хочется сказать сестре, что она выглядит лучше, но это будет слишком явная ложь.
Эльф снова набирает номер «Лунного кита». Все еще занято. Она звонит Джасперу. Никто не берет трубку. Эльф начинает волноваться, не случилось ли чего, но тут же решает, что это пустые страхи.
Эльф и Беа готовят салат на кухне. Возвращаются Синклеры, входят в дом с заднего крыльца.
– В свидетельстве причиной указан синдром внезапной детской смерти, – говорит отец Лоуренса. – Как будто это что-то объясняет.
В гостиной раздается громкий всхлип. Имоджен обеими руками зажимает рот.
– Боже мой! – охает мистер Синклер. – Я же не знал, что ты…
Имоджен бросается к лестнице, наталкивается на мать, пересекает кухню и выбегает в сад.
– Я же думал, она в спальне, – бормочет отец Лоуренса.
– Вашей вины здесь нет, Рон, – говорит Эльфина мама. – Я пойду к ней.
Эльф смешивает прованскую заправку для салата, Беа режет огурцы. Стрекот газонокосилки смолкает. Возвращается расстроенная Эльфина мама. И отец.