– Имми хочет побыть одна, – говорит мама.
– Простите, – сокрушается мистер Синклер. – Простите меня, пожалуйста.
– Перестаньте, Рон, – говорит Эльфин отец. – Она бы все равно узнала. Так что лучше раньше… Сейчас она все осмыслит и…
Он идет к телефону, звонит в свой банк.
Беа негромко включает радиоприемник, чтобы не быть в полной тишине. По «Радио-3» передают что-то моцартовское.
Имоджен, в полном отчаянии, с заплаканными глазами, возвращается из сада.
«Как в пьесе, – думает Эльф. – Персонажи уходят, персонажи входят, и так без конца».
– Хочешь салата, солнышко? – предлагает миссис Синклер.
– Спасибо, я не голодна. – Имоджен уходит в спальню. Лоуренс идет следом.
Эльф вспоминает обед в честь их помолвки, прошлым февралем, на Чизлхерст-роуд. «Если бы мы знали сценарий будущего, то не стали бы переворачивать страницы».
– Я пройдусь до магазина, – заявляет Эльфина мама. – Подышу свежим воздухом.
Беа и Эльф убирают со стола. Немного погодя сверху доносятся рыдания Имоджен.
– Трудное время, – говорит мистер Синклер.
– Очень трудное, – соглашается Эльфин отец.
По «Радио-3» передают выпуск новостей. Демонстрации и аресты в Париже продолжаются все утро.
– Нам с вами университетское образование на блюдечке не подносили, – говорит Эльфин отец. – Правда, Рон?
– В том-то все и дело, Клайв. Вот им его поднесли, а они этого не ценят. И ведут себя как избалованные, капризные дети. Это все левые виноваты. Руководство «Бритиш лейланд» каждый день оскорбляют и забрасывают тухлыми яйцами. И чем все это кончится?
– Весь мир сошел с ума! – вздыхает Эльфин отец.
– А в Италии тоже такое, Эльф? – спрашивает мистер Синклер.
Эльф объясняет, что всю неделю группа переезжала из одного города в другой и времени у них не оставалось ни на что, кроме как на установку оборудования, выступления и сон урывками.
– Мы не заметили бы даже вторжения марсиан…
После кофе Беа говорит, что возвращается в гостиницу.
– Все равно я здесь больше не нужна. А мне надо писать сочинение по Брехту.
Эльфин отец и мистер Синклер начинают спорить, кто отвезет Беа в гостиницу, но Беа надевает куртку и заявляет:
– Я дойду пешком.
Немного погодя Лоуренс спускается из спальни, шепчет:
– Она приняла таблетку. Спит.
Он тоже выходит.
– Свежий воздух – лучшее лекарство, – говорит Эльфин отец.
– Совершенно верно, – соглашается мистер Синклер. – Совершенно верно.
Эльф в третий раз набирает номер «Лунного кита». Телефон занят. Она звонит в агентство Дюка – Стокера. Телефон занят. Звонит Джасперу. Никто не берет трубку. Эльф спрашивает отца, не выходной ли сегодня.
– Нет, – отвечает отец. – А что?
«Такое ощущение, что „Утопия-авеню“ больше не существует», – думает Эльф и отвечает:
– Да так, ничего.
Теплый влажный воздух пахнет скошенной травой. Эльф берет в сарае садовые ножницы и перчатки, уходит в дальний конец сада, начинает выпалывать сорняки и обрезать колючие плети ежевики. Ивы колышут ветвями. Пролески пробиваются из суглинка под ногами. Где-то заливается певчий дрозд. «Тот же, что и вчера?» Его не видно. Эльф немного волнуется за свою квартиру, которая пустует уже неделю. Дверь прочная, в окна не залезешь, но Сохо есть Сохо. Молоко в холодильнике, наверное, уже прокисло.
– Ты тут немного пропустила, – слышится голос Имоджен.
Эльф отрывает взгляд от земли. На лужайке стоит сестра: поверх халата накинут дафлкот, на ногах резиновые сапоги. И голос, и лицо безрадостные, отрешенные.
– Я оставляю крапиву. Для бабочек. По новой моде.
Имоджен садится на каменную ограду, отделяющую газон от нижней, топкой части сада.
– Я как-то вдруг расстроилась…
– И правильно сделала. А как же иначе?
Имоджен смотрит на дом, ломает сухую веточку.
– Может, попросить, чтобы все оставили тебя в покое?
В полдневную дрему пригорода врывается рев мотоцикла.
– Нет, не стоит. Я боюсь тишины в доме.
Мотоцикл проезжает. Рев стихает вдали.
– Я просыпаюсь и сперва ничего не помню, – говорит Имоджен. – Смутно ощущаю какое-то горе, но не помню почему. Всего на миг. Но в этот миг он со мной. Живой. В своей кроватке. Он ведь уже начал нас узнавать. Начал улыбаться. Ты же видела… А потом… – Она закрывает глаза. – А потом я все вспоминаю… и снова наступает субботнее утро.
– Ох, Имми, – вздыхает Эльф. – Ты себя измучила…
– Да, но когда я перестану себя мучить, то… тогда его и правда не будет. Эти муки – все, что от него осталось. Муки и… и молоко.
Пчела с грузом пыльцы рисует овалы в воздухе.
«Я не знаю, что ей ответить… Совершенно не представляю…»
Имоджен смотрит на горку сорняков у ног Эльф.
– Прости, если ненароком выполола ценные сорта.
– Мы с Лоуренсом хотели построить здесь беседку. Но, наверное, пусть лучше здесь пролески растут.
– Пролески – это хорошо. Они даже пахнут синевой.
– Когда они только зацвели, я приходила сюда с Марком. Раза три или четыре. Чтобы он побыл на природе. – Имоджен отводит глаза, разглядывает руки; ногти обгрызены. – Думала, у нас впереди целая жизнь. А было всего семь недель. Сорок девять дней. Даже пролески цветут дольше.
По кирпичной стене ползет улитка. Клейкая жизнь.
– Роды были трудными, – говорит Эльф. – Тебе надо было окрепнуть…
– Понимаешь, там был не только разрыв промежности, но и повреждена матка… В общем, я больше не смогу забеременеть.
Эльф цепенеет. День продолжается.
– Это точно?
– Гинеколог сказал, что для меня вероятность забеременеть ничтожно мала. А когда я спросила, насколько ничтожно, он ответил, что «ничтожно мала» – это эвфемизм для «никогда».
– А Лоуренс знает?
– Нет. Я ждала подходящего случая… А потом… суббота… – Имоджен не может найти подходящего слова. – Ну вот, я сказала тебе, а не мужу. Я никогда больше не стану матерью. А Лоуренс не станет отцом. Хотя кто знает… Вдруг он решит, что на это не подписывался и… В общем, я все время об этом думаю.
Невидимый мальчишка швыряет невидимый мяч о стену.
Пам-бам, стучит мяч, пам-бам, пам-бам.
– Речь же о тебе, – говорит Эльф. – О твоем состоянии. Когда захочешь, тогда и скажешь.
Пам-бам, стучит мяч, пам-бам, пам-бам.
– Если это называется феминизм, – говорит Имоджен, – я подписываюсь.
Пам-бам, стучит мяч, пам-бам…
– Это не феминизм. Это просто… так и есть.
Пам-бам, пам-бам…
Эльф сидит за фортепьяно в пустом банкетном зале гостиницы и отрабатывает арпеджио. Она весь вечер думала об Имоджен. Надо занять мозг чем-нибудь еще. Шумит дождь. В холле слышен голос диктора, но слов не разобрать. Эльф чувствует, что где-то ждет мелодия. «Иногда она сама тебя находит, вот как „Вальс для Гриффа“, а иногда приходится ее искать по закоулкам, выслеживать по еле заметным призракам, по запаху, по наитию…» Эльф решительно расчерчивает нотный стан. Она выбирает ми-бемоль минор в правой руке – самая классная гамма, – а левой пробует аккордовые ассонансы и диссонансы, нащупывая идеи. «Искусству не прикажешь… можно только дать знак, что ты готов…» После того как отринуты неверные шаги и повороты, вырисовывается верный путь. «Как в любви…» Эльф делает глоток шенди. К ней подходит отец:
– Я иду спать. Спокойной ночи, Бетховен.
– Спокойной ночи, папа. «Сладких снов…»
– «…Не корми во сне клопов!»
Эльф продолжает, связывая правильность со следующей правильностью. «Искусство и прямо, и вбок, и по диагонали…» Она проверяет мелодию в инверсии, накладывает аккорды верхнего регистра на басовые арпеджио. «Искусство – игра света…» Эльф сажает ноты на нотный стан, такт за тактом, в каждом четырехтактовом квадрате ставится вопрос или находится его гармоническое решение. Она пробует размер восемь восьмых, но в конце концов останавливается на двенадцати восьмых – двенадцать восьмых долей на такт. В мелодии фразы «…поля пролесок голубых…», в самой середине, Эльф наполовину опознает, а наполовину додумывает мотив «О Господь, Ты пастырь мой…», только в инверсии. В конце Эльф повторяет начальную тему. «Середина ее преображает, как опыт преображает невинность». Она исполняет композицию, должным образом варьирует темп, выдерживает все легато и расставляет динамические оттенки. Проигрывает все с начала до конца. Готово. «Есть что доработать, но…» Не натужно. Не глупо. Не чопорно. Ни слов. Ни названия. Торопиться некуда.
– А неплохо получилось, – шепчет она.
– Извините, – говорит кто-то над ухом.
Эльф поднимает взгляд.
– Мы закрываемся, – говорит бармен.
– Ох, простите. А который час?
– Четверть первого.
Наутро, когда Эльф и Беа спускаются в ресторан к завтраку, по выражению отцовского лица ясно: что-то неладно. «Имоджен…» – думает Эльф, но дело не в сестре. Клайв Холлоуэй кладет на стол газету «Телеграф», тычет пальцем в статью.
Эльф и Беа читают:
«УТОПИЯ-АВЕНЮ» В БЕДЕ
В воскресенье итальянские власти задержали в аэропорту Рима участников британской поп-группы «Утопия-авеню», хи- ты которой, «Темная комната» и «Докажи», вошли в верхнюю двадцатку чарта. Менеджера группы, Левона Фрэнкленда, обвиняют в нарушении финансового законодательства, а гитарист Дин Мосс арестован за незаконное хранение наркотиков. Британское посольство в Риме подтвердило, что оба обратились за помощью в консульство, но дальнейших объяснений представлено не было. Адвокат группы «Утопия-авеню», Тед Сильвер, сделал следующее заявление: «Дин Мосс и Левон Фрэнкленд не виновны во вменяемых им преступлениях, а не- состоятельность предъявленных им оскорбительных и не справедливых обвинений будет доказана в самом скором времени».
– Ох… – У Эльф едва не вырывается любимое словечко Гриффа. – Ох, господи.
– Вот так поворот, – говорит Беа.
– А ведь и ты там могла оказаться… – произносит отец негромко, чтобы не слышали посетители за соседними сто