К Эльф протягивают микрофон, крутят ручки настройки на пульте.
– Некоторые называют Дина Мосса хулиганом и бандитом. Это наглая ложь. Дин ненавидит насилие. Давайте последуем его примеру. Ради Дина, не оскорбляйте сотрудников посольства. Они ни в чем не виноваты. И не мешайте бравым лондонским полицейским исполнять свою работу. Ведь они – наши соотечественники.
«Не забывай дышать».
– Вот, я вам рассказала, что лгут про Дина Мосса, а теперь скажу, кто Дин Мосс на самом деле. Дин Мосс – парень из рабочей семьи. Он не понаслышке знает о трудностях и лишениях. Да, он не святой, но он отдаст свою последнюю рубаху, если решит, что она вам нужнее. Он порядочный. Он добрый. Он сочиняет песни, которые рассказывают и о горестях, и о радостях нашей жизни. Эти песни говорят нам, что мы не одиноки. Дин – мой друг. Прошу вас, давайте поможем Дину вернуться домой!
Толпа во дворе разражается одобрительным ревом.
– Поможем Дину вернуться домой! – повторяет Эльф.
Рев усиливается.
«Бог троицу любит».
– Поможем – Дину – вернуться – домой!
Рев сотрясает окрестности. Эльф сходит с ящика. Толпа приливает к ней. Щелкают фотоаппараты, сверкает вспышка. Тед Сильвер, Виктор Френч, Бетани и пара нанятых ею здоровенных охранников образуют живой барьер вокруг Эльф, выводят ее на улицу и сажают в такси. Такси отъезжает. У Эльф бешено стучит сердце.
– Ну как, я справилась?
Здравый ум
Дом Энтони Херши – солидный эдвардианский особняк на Пембридж-Плейс. Высокий глухой забор увенчан шипами. У кованых железных ворот гостей встречают двое вышибал, сверяют имена со списком приглашенных и лишь потом пропускают. На заднем дворе виднеется полосатая верхушка шатра.
– У кого-то денег – жопой жуй, – говорит Грифф. – Такой домина на такой улице… Тыщ сто, не меньше. Как по-твоему, Дин?
– Запросто. Ух ты, глянь, какие тачки. «Эй-си кобра». «Остин-Хили». «Дженсен-интерсептор»… Они все его, что ли?
– Смотри, слюной не захлебнись, – говорит Эльф. – Вот как наш новый альбом разойдется миллионным тиражом, купишь себе такие же.
– На наши-то авторские? Их на ржавый «мини» не хватит. А как ты думаешь, на этой тусовке будут кинозвезды?
– А как же иначе, – говорит Эльф. – Он же режиссер. Кстати, ты у нас официально неприкаянный? Без подруги? А то я уже запуталась.
Дин притворяется, что поражен в самое сердце, навылет.
«Комедия», – думает Джаспер.
– Я видел только один его фильм. «Гефсиманию», – говорит Дин. – Что-то там про Иисуса, наркоманов и все такое. Ничего не понять.
– В киноклубе Амстердамской консерватории проходил ретроспективный показ фильмов Энтони Херши, – говорит Джаспер. – Его лучшие работы феноменальны. – Он смотрит на часы: 17:05. – Левон опаздывает.
– Может, он о-Колм-ными путями добирается, – говорит Грифф.
Эльф морщится. Дин чуть улыбается и фыркает. Джаспер не совсем понимает, в чем дело, но тут подъезжает такси. Левон расплачивается с таксистом, выходит из машины:
– Неужели все собрались?
– А что такого? – обиженно ворчит Дин. – Мы не тупые рок-звезды, носы почем зря не задираем…
«Ирония?» Джаспер не успевает разобраться в его словах, потому что все остальные сразу обращают внимание на новый костюм Левона.
Грифф восхищенно присвистывает.
– Кто-то только что из магазина, – говорит Эльф.
Дин щупает лацкан с бирюзовой оторочкой:
– Сэвил-роу?
– Чтобы заключать выгодные сделки, надо выглядеть соответственно, – говорит Левон. – Как дела с «Откати камень»?
– Мы на двадцатом дубле, – говорит Джаспер.
На лице Левона появляется непонятное выражение. «Разочарование?»
– Хорошо бы побыстрее. Виктор хочет выпустить сингл.
– Ты попроси его подождать, пока музыкальные гении не доведут песню до совершенства, – говорит Дин. – Оно того стоит.
Левон закуривает.
– Не просадите весь бюджет альбома на одну песню. Хоть «Илекс» и не скупится после того, как «Рай – это дорога в Рай» вошел в верхнюю тридцатку, все-таки лучше знать меру.
– В общем, Дин, не будет тебе волынки и болгарского хора, – говорит Эльф. – А что мы здесь забыли? – Она кивает на особняк. – Бетани ничего толком не объяснила. Мы между собой решили, что речь пойдет о музыке к фильму.
– А может, мистер Херши в прошлом месяце увидел меня на снимках в газетах и хочет предложить мне главную роль в своей новой картине, – добавляет Дин.
– Вот-вот, – хмыкает Грифф. – «Мурло из Черной лагуны». Он сразу понял, что сможет сэкономить на гриме.
– Эй, полегче! – говорит Дин. – Или же Херши хочет, чтобы группа снялась в его фильме, как The Yardbirds у этого итальяшки, как его там… Ну, в «Фотоувеличении»?
– У Микеланджело Антониони, – подсказывает Левон. – Эльф правильно предположила. Речь пойдет о музыке к фильму. Так что сегодня у нас вроде как предварительное собеседование, но пока без какой-либо конкретики. В общем, развлекайтесь. Но не слишком увлекайтесь.
– Вот только не надо на меня так смотреть! – возмущается Дин.
– Ты тут совершенно ни при чем, – отвечает Левон. – Ну что, вперед, в львиное логово? – Он смотрит по сторонам и переходит дорогу.
На второй день пребывания Джаспера в рийксдорпской лечебнице доктор Галаваци поставил диагноз «тяжелое шизофреническое расстройство слуха» и стал подбирать лекарства для снятия симптомов. Наиболее эффективным средством оказался квелюдрин, немецкий нейролептик, предотвращающий приступы психоза. Джаспер по-прежнему ощущал присутствие Тук-Тука, но «внутренняя долбежка» прекратилась. Нежеланного «квартиранта» в мозгу Джаспера словно бы заперли на чердак. Шестнадцатилетний Джаспер наконец-то получил возможность присмотреться к своему новому месту жительства. Психиатрическая лечебница пряталась в лесах между городом Вассенаром и полосой дюн на берегу Северного моря. Одноэтажное здание клиники соединяло два жилых крыла: просторные особняки, построенные в 1920-х годах, служили мужским и женским спальными корпусами. В лечебнице находилось всего тридцать пациентов. Больничная территория была обнесена глухим забором, а ворота охранялись. Спальни пациентов изнутри не запирались, однако не возбранялось пользоваться табличками «Niet storen»[142]. Обстановка комнаты Джаспера на верхнем этаже включала кровать, письменный стол, стул, шкаф, этажерку и умывальник. По просьбе Джаспера зеркало убрали. Из зарешеченного окна был виден лес.
Джаспера, как самого юного пациента, прозвали De Jeugd – Юнец. Кроме него, в лечебнице были: трапписты – группа маниакально-депрессивных больных, которые разговаривали редко, короткими предложениями; драматурги – эти целыми днями сплетничали, плели интриги и вели бесконечные междоусобные войны; и конспираторы, которые обсуждали и развивали бредовые теории о заговоре Сионских мудрецов, пчелах-коммунистах и тайной нацистской базе в Антарктиде. Джаспер соблюдал строгий нейтралитет. Отношения сексуального характера в клинике теоретически запрещались, а практически были весьма затруднительны и тем не менее все же случались. Например, два соседа Джаспера по этажу иногда занимались сексом, но десять лет, проведенных Джаспером в частной английской школе, приучили его не удивляться таким вещам. Вдобавок квелюдрин подавлял половое влечение, что Джаспера вполне устраивало.
День в Рийксдорпе начинался в семь, звоном гонга. Второй гонг, к завтраку, звучал в восемь утра. Джаспер садился за стол Нейтральных и, почти ни с кем не разговаривая, съедал свои булочки с сыром и выпивал кофе. Затем пациенты в алфавитном порядке отправлялись в аптеку, за прописанными лекарствами. После этого следовали медицинские процедуры, сообразно индивидуальным диагнозам: психотерапия, поведенческая терапия и трудовая терапия для тех, кто хотел и был в силах помогать на кухне или в саду. После обеда наступало свободное время. Пациенты сами выбирали себе занятия: складывали головоломки, играли в настольный теннис или в настольный футбол. Некоторые заучивали стихи, песни или отрывки из пьес, а потом исполняли их на субботних любительских концертах. Доктор Галаваци и Grootvader Вим поначалу настаивали, чтобы Джаспер продолжил учебу по программе школы Епископа Илийского, однако, едва раскрыв учебники, он понял, что распрощался со школой навсегда. Бывший преподаватель античной литературы из Апелдорна, по прозвищу Профессор, стал играть с Джаспером в шахматы. Партии шли медленно, но с яростным упорством. Монахиня из Венло обожала устраивать соревнования по скрэбблу, но, чтобы обеспечить себе победу, все время выдумывала слова и изобретала новые правила, а если ее в этом упрекали, осыпала оппонентов проклятьями, словно с амвона.
Недели складывались в месяцы. В августе доктор Галаваци предложил Джасперу прогуляться за пределами лечебницы. Джаспер согласился, но, отойдя на несколько ярдов от ворот, почувствовал, как участился пульс, а беспокойство усилилось. Его тянуло назад. Перед глазами все плыло. Он стремглав вбежал обратно за ворота, твердо убежденный в том, что Тук-Тука сдерживает не только квелюдрин, но и периметр Рийксдорпа. Он сознавал иррациональность подобного убеждения, однако столь же иррациональным был и монах, который появлялся только в зеркалах и хотел свести Джаспера с ума. Чтобы предотвратить возникновение квелюдриновой зависимости у юного пациента, доктор Галаваци снизил дозу с десяти миллиграммов до пяти миллиграммов. На следующий же день Джаспер почувствовал, что Тук-Тук зашевелился. На второй день в черепе глухо застучало: бум-бум, бум-бум, бум-бум. На третий день Джаспер увидел смутные очертания Тук-Тука в суповой ложке. На четвертый день пришлось вернуться к прежней дозе.
Всю осень Джаспера навещал Grootvader Вим. Строго говоря, Джаспер был не в состоянии «радоваться» этим визитам, однако весьма ценил тот факт, что его навещают. Сам он с большим трудом составлял короткие предложения из трех или четырех слов, но в Первую мировую Вим де Зут пошел добровольцем на фронт и не понаслышке знал о нервических контузиях. Поэтому, общаясь с Джаспером, он говорил за двоих: рассказывал, как живет семейство де Зут, что происходит в Домбурге, обсуждал новости и книги, упоминал эпизоды из собственной биографии. Отец Джаспера, Гюс, приехал к сыну всего однажды. Встреча прошла неважно. Гюс де Зут, в отличие от Вима, питал стойкую неприязнь и к слабому здоровью Джаспера, и к душевнобольным пациентам лечебницы. Супруга Гюса и единокровные братья и сестры Джаспера не приезжали ни разу. Впрочем, Джаспера это не огорчало: чем меньше свидетелей его жалкого состояния, тем лучше. Письма Хайнца Формаджо были единственной нитью, которая еще связывала Джаспера с внешним миром. Формаджо писал еженедельно – из Или, Женевы и из других мест. Иногда он просто присылал открытку, а иногда – десятистраничный эпос. Джаспер попытался ответить на одно из писем и даже написал «Дорогой Формаджо…», но запутался в бесконечной веренице возможных первых строк и полдня сидел над листом, пока совершенно не отчаялся. Тем не менее односторонняя переписка ничуть не тяготила бывшего одноклассника.