– У меня советов нет. Только страх и имя: Билли Холидей.
Эльф отпивает третий глоток «Горькой правды».
– Погоди, так ведь Билли Холидей сидела на героине и умерла от цирроза печени, на больничной койке, в наручниках, под надзором полиции. И денег у нее было всего семьдесят центов.
Дженис закуривает:
– Вот в этом-то и весь страх.
Американская луна серебряной монеткой втиснута в щель между двумя небоскребами. Эльф стоит у ограды на крыше, смотрит на панораму города. «Так глядят на поле боя с крепостной стены в ночь перед битвой». «Горькая правда» прожигает до самых селезенок. От косячка Дженис приятная дрожь во всем теле. Эльф воображает, что Луиза, будто Богородица, является ей посреди сада. К сожалению, это невозможно. Эльф вспоминает, как горевала, когда Брюс бросил ее и ушел к Ванессе. А отсутствие Луизы ощущается как отсутствие какой-то важной части тела. «Что я сделала не так? Ведь это я во всем виновата…»
– А вон тот самый знаменитый? – Дин тычет пальцем куда-то вдаль.
Эльф понятия не имеет, о чем он.
– Эмпайр-стейт, – отвечает Леонард Коэн. – Самое высокое здание на свете.
– А где Кинг-Конг, отмахивающийся от самолетов?
– У него укороченный рабочий день, – говорит Ленни. – Трудные времена, сам знаешь.
В некоторых домах еще светятся окна. «Каждый квадратик света – такая же жизнь, как моя», – думает Эльф.
– Слышите? – спрашивает Дин, прикладывая ладонь к уху.
– А что мы слушаем? – спрашивает Эльф.
– Музыку Нью-Йорка. Ш-ш-ш!
Сквозь разговоры и голос Сэма Кука, поющий «Lost and Lookin’»[156], пробивается многосоставный гул: автомобили, поезда, лифты, гудки, сирены, собачий лай… Все на свете. Двери, замки, водопроводные трубы, кухни, грабители, любовники…
– Как будто оркестр перед выступлением… Только это и есть выступление, – говорит Эльф. – Какофоническая симфония. Или симфоническая какофония.
– Она всегда так разговаривает, – объясняет Дин Ленни. – Даже неукуренная.
– Эльф – прирожденный поэт, – заявляет Ленни, глядя на нее выразительными карими глазами, будто говоря: «Я вижу твою душу».
«А ты – прирожденный соблазнитель», – думает Эльф и внезапно осознает, что произнесла это вслух.
«Укурилась, чего уж там…»
– Что ж, признаю свою вину, – соглашается Ленни.
Эльф представляет, как Ленни расспрашивает Дина про ее бойфрендов и как Дин ему все рассказывает, а потом Дин расспрашивает Ленни про Дженис и Ленни ему все рассказывает. В вечной битве полов женщины обмениваются информацией; мужчины наверняка поступают так же. Эльф очень не хватает Луизы. Луиза – ее прибежище, надежное укрытие ото всех бед. Была. Есть. Была. Есть.
– А почему ты все время уезжаешь из Нью-Йорка? – спрашивает Дин Ленни, не отводя глаз от города своей мечты. – Ты же здесь обосновался.
– Я по натуре не оседлый человек. В Нью-Йорк я приехал, чтобы написать великий американский роман. Что само по себе ужасное клише. Я считал себя большой рыбой в мелком пруду, но вовсе не был рыбой. Меня все отвлекало. Гринвич-Виллидж. Битники. Фолк-музыка. Я отправлялся в долгие прогулки, изображал из себя фланера, но по-настоящему это удается только французам. Я глядел на лодки, плывущие по Ист-ривер. Однажды поднялся на лифте вон туда… – Он кивает на Эмпайр-стейт-билдинг. – Смотрел на Манхэттен и испытывал безумное желание его покорить. Овладеть им… Может быть, для этого мы и пишем песни?
– Я пишу песни, чтобы понять, что именно хочу сказать, – говорит Эльф.
– А я пишу потому, что мне это нравится, – говорит Дин.
– Наверное, ты – единственный настоящий творец среди нас, – замечает Ленни.
Из Пирамиды слышится укуренный голос:
– Эй, Ленни! Рассуди нас. Нам нужно твое авторитетное мнение.
– О чем?
– О разнице между меланхолией и депрессией.
Леонард Коэн извиняющимся тоном говорит Эльфу и Дину:
– Увы, труба зовет…
– Между прочим, он не прочь, если ты не против, – говорит ей Дин.
– Ты прямо как сутенер. Или сводник.
– Я же забочусь о товарище по группе.
«Как трогательно… Или нет?»
– Дженис мне сказала, что у него вроде как жена в Греции. И приемный ребенок. Так что спасибо, но лучше не надо.
Дин передает ей косячок.
– Девять месяцев – и ни одного трофея… Я давно бы свихнулся.
«Трофея? Это что, военная кампания?»
Эльф затягивается, выдыхает дым и строго напоминает себе, что если рассказать о Луизе, то слов назад уже не возьмешь. Сэм Кук поет «Mean Old World»[157].
– Мужчинам необходим секс. Для женщины это не вопрос необходимости, а вопрос настроения. Но женщины поставлены в безвыходную ситуацию. Если мы отказываемся принять предложенную игру, то нас называют фригидными или обвиняют в том, что мы не способны увлечь мужчину. А если соглашаемся, то нас называют шлюхами, давалками, порчеными девками. Не говоря уже о том, что угроза непредвиденной беременности сидит в уголке и радостно потирает лапки. – Эльф передает косячок Дину. – В общем, твоей вины в этом нет, конечно, но заруби себе на носу: патриархат – одна большая подстава.
– Ого, с тобой так много интересного узнаешь… – Дин швыряет потухший окурок в пустоту. – А в свете моего возможного отцовства я стал иначе смотреть на случайные связи.
«Похоже, он готов об этом поговорить».
– Ты что-то решил?
– Когда мы вернемся домой, результаты анализа будут готовы. Но с ними тоже не так все просто. Если отец ребенка – не я, то в десяти процентах случаев это можно установить по группе крови.
– Да, не самый убедительный метод.
Помолчав, Дин добавляет:
– В общем, придется подождать, а когда ребенок подрастет, то, может быть, проявятся какие-то фамильные черты. А вот что делать до тех пор? Должен ли я платить мисс Крэддок алименты? Если я не отец ребенка, но даю деньги на его содержание, то я – дурак, которого обвели вокруг пальца. А если я все-таки его отец, но ничего не плачу, то мало чем отличаюсь от Гюса де Зута.
С тротуара на тринадцатый этаж долетают какие-то крики.
– Если б мне предложили исполнение трех желаний, я б тебе уступила одно.
– Когда я услышал новость от Левона, то мне ужасно хотелось, чтобы это оказалось неправдой. Я был готов на все что угодно. Но ребенок уже родился… Даже если он не мой, а чей-то… Нельзя ведь хотеть, чтобы чья-то жизнь исчезла…
Эльф вспоминает Марка и маленький гроб.
– Ох, Эльф, извини. Я ляпнул, не подумав.
Эльф сжимает ладонь Дина:
– Верно, нельзя. Любая жизнь бесценна. Мы об этом слишком часто забываем. Об этом надо помнить все время, а не только на похоронах.
– Я вас всех обожаю, – объявляет Дженис Джоплин с помоста в саду, – но завтра у меня запись, поэтому я настояла, чтобы напоследок Джексон сыграл нам один из своих хитов, а Джексон настоял, чтобы я этот хит спела.
Джексон задает ритм и начинает нисходящим каскадом, который завершается мажорным септаккордом. Ночной ветерок ерошит ему волосы. Эльф узнает вступление к песне «These Days»[158] с альбома «Chelsea Girl»[159]. Нико исполняет ее с холодной нордической трезвостью, а Дженис поет зажигательно, меняя настроение от фразы к фразе. «Она прекрасно умеет удерживать внимание слушателей», – думает Эльф. Джексон импровизирует переход к последней строфе, а Дин шепчет Эльф на ухо:
– Он не только красавчик, но и великолепный гитарист.
– Боишься, что не выдержишь конкуренции? – шепчет в ответ Эльф.
Последние четыре строки Дженис поет без музыкального сопровождения, а капелла.
Гитара Джексона отсчитывает десять колокольных ударов.
Не кори меня за неудачи,
Я про них не забыл…
Аудитория из двадцати человек взрывается аплодисментами на крыше нью-йоркского отеля. Дженис приседает в шатком реверансе, Джексон раскланивается.
– Еще одну, Дженис! – выкрикивает кто-то из гостей.
Она заходится своим характерным смехом – резким, как лошадиное ржание.
– Забесплатно? Нет уж, не дождетесь. Может, вот Ленни что-нибудь споет.
Леонард Коэн соглашается на уговоры, подходит к помосту, с улыбкой берет у Джексона его «гибсон».
– Друзья, если уж вы так настаиваете, то я исполню для вас песню, которую впервые услышал пятнадцатилетним подростком в летнем лагере «Солнышко». Там-то я и приобрел свой лучезарный взгляд на жизнь… Ну, дальше вы знаете. – Он подстраивает гитару. – Песню написали в Лондоне два бойца французского Сопротивления. Она называется «Партизан». И раз, и два, и три…
Ленни неплохо играет на гитаре, но не виртуозно, как Джексон. Голос его хриплый, немного гнусавый, но от песни у Эльф мороз по коже. Рассказчик – солдат, который не сдается в плен захватчикам, а берет ружье и, скрываясь, борется за свободу. Короткие сжатые фразы, скупые, будто ремарки в пьесе, складываются в яркие образы в умах слушателей: «Нас становится все меньше, было трое этим утром, а теперь я один…» В стихах нет игры слов, строки почти не рифмуются. Эльф становится стыдно за нарочитые пассажи в «Докажи». Леонард поет три строфы по-французски, а потом снова переходит на английский. Песня заканчивается кладбищем, могильными плитами и своего рода воскресением. Эльф растрогана до слез. Бородатый ангел из вестибюля – Эльф не заметила, как он здесь появился, – шепчет ей на ухо:
– Не песня, а разговор с призраками.
Все тепло аплодируют.
– Еще один хит с фабрики хитов Ленни Коэна! – выкрикивает кто-то.
Ленни с улыбкой просит тишины.
– Мне хочется попросить мою новую знакомую исполнить последнюю песню сегодняшнего вечера, но поскольку она только сегодня прилетела, то мы не будем настаивать. И все же, мисс Холлоуэй, не соблаговолите ли вы подняться на нашу скромную сцену?