Лидка сдвинула брови. Откуда-то потянуло шашлычным запахом, в деткомбинате обычно не пахнет шашлыками. Здесь пахнет молоком, кашей, в крайнем случае, морковным пюре; запах возник в Лидкином воображении и не потому, что текст был как-то особенно хорош. Нет, текст был обыкновенный, просто Лидке вспомнился эпизод из собственного детства, когда, заметив с берега глянцевые спины, она впервые в жизни осмелилась поглядеть на дальфинов вблизи. И – вот совпадение! – это было как раз во время апрельского пикника, когда взрослые были увлечены процессом изготовления шашлыков, а Тимур и Яна, гордые сознанием своей взрослости, подавали шампуры…
Незаметно для себя Лидка прочитала три главы. Беликов писал бойко и броско, но Лидка не могла избавиться от ощущения, что это ее полуосознанные мысли и побуждения кем-то подсмотрены, доведены до логического завершения и перенесены в книжку. С такой вот ужасной обложкой. С таким вот банальным названием. И автор ее – болтун, водитель молоковоза…
Воспоминание о булькающем в цистерне молоке отбили у Лидки охоту читать дальше. Она еще раз обошла детей, развернула свою раскладушку и улеглась.
Ей приснилась пустынная дорога, мигающие желтым светофоры на площади перед Соломенским парком, мужчины и женщины, неподвижно стоящие на мокром асфальте, на тусклой «зебре» перехода. Все – без обуви, в носках. Несколько секунд Лидка, обмерев, наблюдала, потом от редкой толпы отделился пожилой мужчина, в котором Лидка через несколько секунд узнала постаревшего подводника Сашу.
– Ботинки слетают, – сказал Саша, смущенно косясь на свои носки. – Если ботинки слетели, то все… народная примета такая.
Стоящая рядом женщина устало кивнула. Лидка узнала соседку из дома напротив, которую давно, еще до апокалипсиса, сбила машина на Соломенской площади, прямо на переходе.
Остальных она не знала. И не стала разглядывать, вырвалась из сна титаническим усилием, ну прямо как муха из варенья.
Перевернулась на другой бок. Трижды пробормотала: «Куда ночь – туда и сон…»
И действительно, больше ей ничего не снилось.
В шесть утра, когда за серыми окнами проснулись собаки и погасли фонари, в жестяной козырек под окном деликатно ударил камушек.
Лидка не сразу поняла, что ее разбудило. Дети спали; некоторое время она лежала, глядя в потолок, подсвеченный желтым уличным фонарем. Потом фонарь потух, будто закрылся уставший за ночь глаз. И одновременно ударил второй камушек – на этот раз в стекло.
Лидка поднялась – она спала в трикотажном спортивном костюме – и подошла к окну.
На посыпанной гравием дорожке стоял Беликов, и улыбка его была от уха до уха.
– Это Зарудный?
Писатель Беликов с интересом разглядывал Лидкин рабочий стол. Из-под толстого оргстекла смотрел бледный, но все еще улыбающийся Андрей Игоревич.
– Симпатичный мужчина…
Лидка удивилась:
– Вы раньше не видели его портреты?
– Видел, но официальные. Знаете, такие в рамочках… Зарудный никогда не интересовал меня, как персонаж. Прежде не интересовал. Но вот этот портрет, ваш, он, знаете, особенный, он преображен вашим вниманием, вашим теплым к нему отношением…
Беликов замолчал, выжидательно глядя на Лидку.
– Андрей Игоревич был моим тестем, – небрежно сказала она, когда молчание сделалось совсем уж неловким.
– Да-а? – удивился Беликов.
– Я думала, об этом все знают, – призналась Лидка.
Беликов понимающе улыбнулся:
– Когда мне в первом классе вручили первую похвальную грамоту, я тоже думал, что весь мир уже знает… Когда я во втором классе разбил две чашки из сервиза, думал то же самое… Кстати, я не знал, что у Зарудного есть сын. Кто-то мне говорил, что у него две дочки.
– С его сыном мы расстались, – сказал Лидка, упреждая вопрос. – Жизнь, знаете ли. Бывает.
– Бывает, – кивнул Беликов. – Мои вот три жены разбежались, как мыши, кто куда. Представляете, как им досталось, бедняжкам?
Лидка улыбнулась:
– Представляю…
Кабинет – первый персональный Лидкин кабинет! – был на самом деле клетушкой, отгороженной фанерной стенкой от общего помещения. За фанерой переговаривались, смеялись, стучали по клавиатурам вычислительных машин, в то время как Лидка могла наслаждаться неким подобием обособленности. Начальство как-никак.
Дверца шкафа – в клетушке только и помещались, что стол, два стула и шкаф, – приоткрылась, нескромно обнаружив домашние Лидкины шлепанцы и тряпочку для обуви.
– Наверное, этот портрет помогает вам работать? – кротко спросил Беликов.
– Андрей Игоревич, – отозвалась Лидка после паузы, – Андрей Игоревич хотел верить, что Ворота изначально добры к людям. Что эта их функция – спасать – основная. Что только от человечества зависит, будут жертвы во время кризиса или не будут. «С гордо поднятой головой»… Красивая гипотеза.
Беликов потрогал переносицу.
– Почему бы не присвоить вашему институту… виноват, вашему отделу имя Зарудного? В перспективе, я имею в виду?
Некоторое время Лидка молчала, внимательно его разглядывая.
– Что, Лидия Анатольевна? Я что-то не то сказал?
– Я думала об этом, – призналась Лидка через силу. – В перспективе… да, его имя было бы… это было бы справедливо. Если мы оправдаем…
Беликов широко улыбнулся:
– А вы не боитесь, Лидия Анатольевна, что идея Зарудного не то что бы скомпрометирована, но вызывает нехорошие ассоциации? Что в конце концов немногие уже помнят, кем он был, зато при звуке его имени вспоминают Стужу, произвол ГО…
Лидка смерила Беликова взглядом – от пыльных рабочих ботинок до рыжеватых, высоко вскинутых бровей.
– Вы ищете материал для нового романа?
– Я всегда его ищу, – признался Беликов. – Что же тут такого?
Лидка не ответила. Села за стол, привычным движением пододвинула к себе красную картонную папку. Информация, собранная за последнюю неделю. Предварительные результаты статистического анализа…
Беликов присел напротив.
– Я, наверное, мешаю вам. Вам кажется, что я назойлив… У всякого своя функция. Вы носите информацию, как трудолюбивая пчелка, по крупинке, ежедневно, вы надеетесь, что в ваших с трудом организованных сотах эта информация перейдет в новое качество – в открытие, в мед… А я порхаю, понимаете, как бабочка, методом «тыка». С цветка на цветок, безо всякой системы, лечу на яркое. Я человек интуиции… Вот, например, выехал сегодня на рассвете, улицы еще пустынные… Еду, молоко везу… И приходит мне в голову идея. А что, если человечество – потерянный ребенок? Не зря оно такое бестолковое, не зря оно не знает, как оно здесь оказалось и зачем. А потерял его некий мировой разум, потерял и теперь всюду ищет… а может быть, уже нашел. Представляете, потерял в джунглях младенца, а через много лет нашел подростка, дикого беспризорника, нет, не беспризорника даже – так, прямоходящую обезьяну… Или даже не прямоходящую, потому что дите выросло само по себе, чудом не погибло, и вот… Что делают с такими детьми? Сажают в лабораторию… Вот и нас посадили, посредством Ворот. Каково?
– Где-то я уже это слышала, – сказала Лидка неуверенно. – Это вторично.
– Ничего подобного! – возмутился Беликов. – Вы слышали насчет Бога-ребенка, а человечество-ребенок… Нет, не так. Человечество-подкидыш! Никто нас не терял, нас подбросили обезьянам. За ненадобностью. А потом, когда оказалось, что подкидыш здоров и агрессивен, ну, тогда надели намордник. Ни тебе Межзвездных полетов, ни тебе генной инженерии…
– Чего? – спросила Лидка.
– Генная инженерия. Я ввел этот термин в «Потерянном ключе». Видите ли, даже если предположить, что ваша гипотеза верна и Ворота отбирают людей по какому-то признаку… Признак должен лежать глубоко под поверхностью. Глубоко, в генах. И совсем не факт, что вы проследите эту закономерность, у вас не хватит инструментов, технологий, ведь генное изменение не обязательно проявляется сразу, не обязательно сочетается с каким-нибудь зримым признаком вроде ваших музыкальных способностей…
– Они не мои, – сказала Лидка механически.
Ее глаза пробегали строчку за строчкой, столбец за столбцом. Возвращались назад, не желая верить написанному. Данные, добытые и проанализированные разными экспертами, не совпадали. По одному и тому же району – Подольскому – выходили совершенно разные результаты: по результатам работы Кости Воронина выходило, что девяносто процентов погибшего молодняка «не имели способностей к музыке», по отчету новой сотрудницы, профессионального музыковеда, выходило, что только пятьдесят пять, и то «достоверность многих данных вызывает сомнения»…
Столбик имен (год и цикл рождения, год и цикл смерти, источник информации, ссылки на архив). Против вывода – «музыкальных способностей не имел» – красным карандашом академической дамы: «Конкретные доказательства?»
Другой столбик, имена, год и цикл рождения (только рождения, слава Богу), номер музыкальной школы, имя педагога. Другим почерком, незнакомым Лидке: «Выписка из характеристики… При поступлении выявлены врожденные слух, ритм, музыкальная память. Оценка на выпускном экзамене – три… Отсутствует не только трудолюбие, но и способности к музыке…» «При поступлении выявлены развитые… оценка на выпускном экзамене – четыре… Трудолюбива, но музыкальные способности средние…»
– Бред, – сказала Лидка сквозь зубы.
– Что? – спросил притихший Беликов.
– Слух, ритм, музыкальная память… врожденные! Почему же они пишут: «Отсутствуют способности»?
– Знавал я одного певца, – сообщил Беликов со вздохом. – Вот уж был слух, память там и прочее. И голос, как у пароходной сирены… Пел громко и с чувством. И правильно. Как робот… Кстати, я задумал роман о перспективах роботехники. Рассказать?
– Помолчите, – отозвалась Лидка устало.
– Вы не там ищете, – вкрадчиво сказал Беликов. – Вы пытаетесь анализировать какие-то внешние признаки, какие-то эфемерные, с трудом определяемые вещи. А надо бы анализировать на генетическом уровне.
Лидка подняла на него тяжелый взгляд.