.
Столь же неконструктивную и догматическую позицию занимал Политсекретариат в тех странах, которые считались образцами буржуазной демократии и где коммунисты имели все условия для свободной агитации. Их мнение учитывалось в последнюю очередь. Так, накануне выборов в Норвегии европейский секретариат ИККИ направил местной компартии письмо, в которой назвал «категорически неправильной предвыборную тактику, намечаемую ЦК. Лендерсекретариат целиком поддерживает точку зрения, отстаиваемую представителями ИККИ [в Норвегии. — А. В.], и сообразно этому призывает партию выступать всюду в стране самостоятельно, также и в тех округах (быть может, за несколькими исключениями), где наша партия не может завоевать мандатов. Особенно важно, чтобы партия выдвинула своих кандидатов в Осло. Если необходима субсидия для предвыборной работы, надо предоставить конкретную смету»[1187].
В данном документе, как в капельке воды, отразилась далеко зашедшая бюрократизация аппарата Коминтерна и административно-финансовые методы решения проблем, о которых в Москве имели отнюдь не детальное представление. Ставя партийный эгоизм выше интересов рабочего класса в целом, бухаринский Коминтерн не только перечеркивал тактику единого пролетарского фронта, но и изолировал компартии от актуальной повестки дня в своих странах. Осенью 1927 года новая политика получит название «класс против класса» и еще через несколько месяцев будет утверждена очередным пленумом ИККИ.
Очевидно, что такой поворот вызревал давно, и ему противодействовало только сохранение таких организаций единого фронта, как Англо-русский комитет профсоюзного единства. В свою очередь, это сохранение было ответом на требование «объединенной оппозиции» немедленно выйти из АРК, обращенное к советским профсоюзам. В 1927 году вокруг этой организации продолжались острые столкновения сталинско-бухаринской фракции и оппозиционеров. Представители первой искали и находили новые аргументы в защиту АРК. Выступая на заседании Президиума ИККИ 11 мая, Бухарин заявил, что коммунистические партии признают высшим приоритетом своей деятельности защиту СССР от военной угрозы. АРК как орган связи между советскими профсоюзами и британскими тред-юнионами мог бы сыграть важную роль в разрешении майского кризиса, поставившего отношения между странами на грань настоящей войны, и здесь идеологические компромиссы представляются неизбежными.
Вслед за руководителем ВЦСПС Томским Бухарин отметил, что в случае войны британские тред-юнионы «не будут нас поддерживать, но они будут балластом на ногах английского правительства. А это уже кое-что»[1188]. Оба докладчика признали, что АРК не является выбором советской стороны, и делегации ВЦСПС в нем пришлось сыграть «полудипломатическую роль». Но если Бухарин видел в этом уникальный случай, вызванный чрезвычайными обстоятельствами, то Томский шел гораздо дальше, рассматривая АРК как воплощение принципов единого рабочего фронта. Противостояние с левой оппозицией (на заседании Президиума ИККИ ее представлял Вуйович) неизбежно сплачивало сторонников умеренной линии в поиске рациональных решений, причем все это происходило без какого-либо сталинского контроля и давления.
Пока Запад не осветили всполохи нового приступа мировой пролетарской революции, Политсекретариату в целом и Бухарину лично приходилось заниматься идеологической и кадровой «мелочевкой». 15 июня 1927 года Политбюро разбирало застарелый конфликт в польской компартии. Накануне созыва ее очередного съезда большинство и меньшинство ЦК КПП в лучших традициях польской шляхты несколько недель вели жаркие дебаты, но так и не согласовали ни одной резолюции. На заседание были приглашены и члены Польской комиссии ИККИ во главе с Пятницким, и представители обеих фракций КПП.
Общее мнение членов Политбюро заключалось в том, что пришло время ломать поляков через колено, чтобы любой ценой заставить обе фракции принять предложенный ИККИ план примирения. На этот счет Рыков выразился дипломатично («если съезд не сговорится, я буду предлагать метод хирургического решения»), а Молотов рубил сплеча, косвенно обвиняя руководство Коминтерна в излишнем либерализме: «Товарищ Бухарин, нужно Вам проявить большую волю, изнасиловать их, чтобы не допустить дело к особым платформам. Нужно запретить отдельным группам выставлять свои платформы»[1189].
Жесткая позиция Молотова вытекала из логики внутрипартийной борьбы в ВКП(б), которая к лету 1927 года достигла своего апогея. После того, как большинство не добилось победы на полемическом фронте, против оппозиционеров начали применяться полицейские репрессии. Следует отдать должное польским представителям меньшинства — они настаивали на соблюдении норм внутрипартийной демократии, подчеркивая, что «товарищи из Коминтерна не разбираются досконально в наших разногласиях». Попытка Бухарина найти компромисс провалилась — в завершение заседания Политбюро обе фракции КПП уперлись в своем нежелании искать приемлемое решение.
История имела свое продолжение на заседании Президиума ИККИ. В данном случае сохранились не только прения сторон, но и речь самого Бухарина. Тот метал громы и молнии в адрес «фракции комиков», разоблачал «шляхетскую политику», обвинял и большинство, и меньшинство в подтасовке ключевых положений ленинизма. И в завершение расписался в собственном бессилии, намекнув на то, что в его арсенале есть и иные методы: «Мы зашли в такой тупик с польским съездом, что этот выход должен быть найден. Нет больше сил, и надо прибегнуть к методу коминтерновского принуждения. Мы как будто говорим на разных языках, как будто бы товарищи нас не понимают. Получается так, что польские товарищи, как представители большинства, так и представители меньшинства, противопоставляют себя представителям Коминтерна»[1190].
За десять лет, прошедших после захвата власти большевиками, Бухарин проделал значительную эволюцию. Уже мало что осталось от безрассудного «левого коммуниста» и горячего «мальчишки революции», как называла его Клара Цеткин. Внутрипартийные баталии сделали его циничным прагматиком, господство партийного аппарата научило технологии властвования, когда к каждой бумаге следовало, как говорили тогда, «приделать ноги», т. е. ее путь по инстанциям должен был сопровождаться неформальными толчками — звоночками, записочками и т. д. Приходилось прикладывать немалые усилия для того, чтобы решить простые и обыденные вопросы.
В бюрократической переписке Бухарин отстаивал интересы Коминтерна как организации, «формально стоящей над всеми нами»
Письмо Н. И. Бухарина В. М. Молотову и Н. А. Кубяку
2 декабря 1927
[РГАСПИ. Ф. 329. Оп. 2. Д. 6. Л. 26]
Вот только один пример бюрократических междоусобиц. Приглашенные на Пятнадцатый съезд ВКП(б) иностранные члены ИККИ получили пропуска, а сопровождавшие их переводчики — нет. Бухарин был вынужден обратиться к Молотову: «Не понимаю никак, зачем озлоблять людей и целую корпорацию, формально стоящую над всеми нами, такими вещами. Очень прошу прекратить эту политическую бессмыслицу и организационную толчею»[1191].
Это не только штрих к тому, как работала сталинская бюрократия; обращают на себя внимание слова о Коминтерне, как инстанции, которая командует в том числе и большевистской партией. Бухарин отдавал себе отчет в реальном положении дел и вместе с остальными лидерами ВКП(б) отказывался называть вещи своими именами. Такое двоемыслие сослужит многим из них свою коварную службу…
На первых порах оно давало преимущество оппозиционерам, которые разбивали аргументы большинства ссылками на их же собственные речи. В запале полемики на Восьмом пленуме ИККИ Троцкий бросил Бухарину: «Вы монопольно скажете все, что вам нужно. Но вы сами однажды правильно указали, что даже социалистическая монополия ведет иногда к загниванию»[1192]. Сам Бухарин видел эту опасность, но старался вести дискуссию в духе открытости дореволюционного большевизма. На первых порах он выступал даже за публикацию материалов внутрипартийной дискуссии в коминтерновской прессе: «…если мы не опубликуем документы оппозиции, они будут опубликованы за границей»[1193].
На том же совещании аппарата ИККИ, состоявшемся после Восьмого пленума и посвященном новому этапу борьбы с троцкистами и зиновьевцами, наш герой произнес пророческую фразу: дело оппозиции в нашей стране проиграно, поэтому она неизбежно перенесет центр своей борьбы за рубеж[1194]. До высылки Троцкого из СССР оставалось еще полтора года, до создания им и его соратниками Четвертого Интернационала — около десяти лет. Однако и в 1927 году у левой оппозиции было немало сторонников как среди свергнутых вождей компартий, обвиненных в троцкизме, так и среди радикально настроенных рабочих.
Неизвестным даже многим коминтерноведам остается такой факт, как резолюция ЦК компартии Бельгии от 27 ноября 1927 года, направленная в Исполком. Руководство партии требовало прекратить исключения оппозиционеров из ВКП(б), срочно созвать конгресс Коминтерна для рассмотрения ситуации в российской партии, а до этого опубликовать документы как большинства, так и меньшинства, не допуская «искажений мыслей Троцкого»[1195]. Скандал был тихо замят, хотя в ходе обсуждения данного вопроса раздавались призывы к немедленной смене лидера партии Оверстратена. Горячие головы остудил опытный аппаратчик Пятницкий: за ним стоит большинство (весьма немногочисленных) бельгийских коммунистов, и, сняв его, «мы получим партию против нас»