Желаемое в очередной раз выдавалось за действительное — чтобы оправдать собственный сдвиг на обочину политической жизни, западные коммунисты и их московский центр представляли себя мучениками, главной жертвой буржуазного мира, в то время как этот мир как раз в годы просперити избавился от страха перед «красной угрозой» и все меньше внимания уделял борьбе с ней. Данная угроза ассоциировалась с существованием Советского Союза, который в отличие от Веймарской Германии никак не хотел встраиваться в Версальскую систему международных отношений, и в той мере, в какой компартии проводили политику оправдания и защиты советской внешней политики, они рассматривались как составная часть этой угрозы.
Не будет преувеличением сказать, что инерция борьбы с внутрипартийными оппозициями левого толка, под которой к началу 1928 года была подведена черта, продолжала накладывать свой отпечаток на восприятие лидерами ВКП(б) и Коминтерна внешнего мира. Вместо поиска полей для сотрудничества, пусть даже самого ограниченного, вместо прагматических компромиссов и в том, и в другом случае делалась ставка на «последний и решительный бой». «Было бы ошибкой полагать, — продолжал Бухарин, — что поскольку враг усугубил свое наступление на нас, мы должны идти на какие-нибудь идеологические, тактические или иные уступки для того, чтобы таким путем завоевать новые возможности для продвижения вперед».
Но если левые течения внутри компартий, включая российскую, можно было изолировать и нейтрализовать, то за их пределами такая тактика оборачивалась самоизоляцией самих коммунистов. Они стали восприниматься общественным мнением западных стран не столько как занесенная над ними «рука Москвы», сколько как дорогостоящая игрушка, пропагандирующая военно-политический потенциал Советского Союза, выступавшего в роли первой страны, покинувшей орбиту «цивилизованного мира». Этому в значительной мере содействовала коминтерновская установка на то, что компартии должны отказаться от следования лозунгу «пораженчества» в ходе грядущей войны между империалистическими державами и СССР[1276]. Напротив, им предписывалась активная поддержка последнего.
При закрытии прений по вопросу об оппозиции в ВКП(б) Бухарин отметил: «…мое заключительное слово будет кратким, т. к. в целом никто не критиковал мое мнение». Интонация глубокого удовлетворения, которая сопровождала это высказывание, вряд ли могла успокоить иностранных участников пленума. Именно им предстояло проводить в жизнь в своих странах такие новации Девятого пленума, как перенесение главного удара на левых социал-демократических лидеров, которые якобы «стояли стеной на нашем пути к массам». Наученные читать между строк, они с точностью до наоборот понимали заявление докладчика о том, что левый поворот Коминтерна никак не связан с давлением на него объединенной оппозиции в ВКП(б).
Еще не отдавая себе в этом отчета, Бухарин в заключительном слове подписывал себе приговор, говоря о том, что «мы в нашем развитии совершали гораздо больше правых, чем левых ошибок», хотя и подразумевая под этим, что «правый уклон внутри наших партий находит свое воплощение в троцкизме»[1277]. Фантасмагория обвинений, выросших из логики внутрипартийного противостояния в партии большевиков, будучи перенесенной на международную почву, не могла дать никаких позитивных результатов. Избирательные кампании во Франции и Великобритании, в ходе которых коммунисты отказались от какого-либо сотрудничества с социалистами и лейбористами, обернулись для обеих партий потерей большей части электората и заметными поражениями.
Еще более абсурдной была попытка привести к общему знаменателю тактики «класс против класса» мизерную компартию Швейцарии, которую руководство Коминтерна предприняло весной 1928 года. Ее представитель в Москве Эмбер-Дро пытался добиться для партии исключения, чтобы рабочие партии могли на кантональных выборах выдвигать совместного кандидата. Если уж это невозможно, то тогда имеет смысл вообще бойкотировать выборы. Бухарину пришлось сдавать назад: «В стране почти по всем вопросам существует так называемая демократическая свобода. Для нас будет чрезвычайно трудно бороться против подобных демократических иллюзий, если мы будем упорствовать в бойкоте»[1278]. Продолжая и дальше действовать методом проб и ошибок, Коминтерн лишь в середине 1930-х годов придет к признанию того, что «демократические иллюзии» стоят того, чтобы защищать их от фашистской угрозы.
Но в 1928 году никто из деятелей этой организации даже в самом страшном сне не мог представить себе такого «поворота вправо». Их одолевали иные заботы. Необходимо было срочно завершить работу над программой Коминтерна, без которой нельзя было проводить его Шестой конгресс, откладывавшийся уже четыре года. Буквально накануне его открытия Политбюро приняло решение о том, что он должен проходить не в Большом Кремлевском дворце, как ранее, а в Доме союзов на Моховой. Документы не говорят о том, было ли это решение формой дискредитации бухаринского Коминтерна, за которой стоял лично Сталин. Так или иначе, представители российской компартии в Политсекретариате (Пятницкий, Мануильский и Бухарин) дисциплинированно проголосовали за него, в то время как все его иностранные члены высказались против (Арно, Белл, Эмбер-Дро, Барбье, Эрколи и Семар). Один из них привел такой аргумент: «…наши рабочие увидят победу буржуазии в том, что коммунисты выведены из Кремля»[1279]. Однако принятые «русскими товарищами» решения согласно канонам большевистской дисциплины подлежали неукоснительному исполнению.
5.8. Программа мировой революции
Ленин в своем политическом завещании дал весьма нелицеприятную оценку Бухарину как теоретику: его «воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился, и никогда не понимал вполне диалектики)»[1280]. На фоне характеристик, которые получили иные из потенциальных наследников вождя, эти слова не звучали приговором, хотя и часто припоминались впоследствии. Так или иначе, Бухарину нравилось заниматься теоретическими вопросами, и ленинская оценка не отбила у него эту охоту, скорее наоборот — подстегнула желание доказать противоположное.
В то время как Троцкий считался непревзойденным мастером написания манифестов Коминтерна, с которыми выступали его первые конгрессы, нашему герою досталась работа над подготовкой программы международной организации коммунистов. До тех пор, пока достижение конечной цели представлялось коммунистам делом ближайшего будущего, потребности в кодификации и систематической пропаганде их требований попросту не возникало. Первый проект программы Коминтерна был подготовлен Бухариным лишь к Четвертому конгрессу, когда откат революционной волны стал неоспоримым фактом. В нем он отказался от включения в этот документ переходных требований, считая, что в силу их специфики в каждой из стран их достаточно сформулировать в программных документах отдельных партий. В результате проект выглядел как выдержки из общей части программы РКП(б), принятой в марте 1919 года, а по стилистике напоминал «Коммунистический манифест» 1848 года.
Выступая на конгрессе с главным докладом по программному вопросу, Бухарин сосредоточил свое внимание на трех моментах. Во-первых, разоблачении социал-демократических теоретиков, якобы извративших марксизм в угоду своим буржуазным хозяевам. Полемический задор («чистейшее тупоумие свихнувшихся оппортунистов») лишь отчасти прикрывал отсутствие позитивных оценок мирового развития на современном этапе, отличных от того, что уже было сказано классиками марксизма. Вторая часть доклада была посвящена опыту построения социализма в Советской России. Предупреждая попытки трактовать НЭП как вынужденное отступление, Бухарин настаивал на том, что это с экономической точки зрения самая рациональная политика. В случае рецидивов «военного коммунизма» «пролетариат будет вынужден создавать колоссальный административный аппарат», который рано или поздно выступит тормозом развития производительных сил страны[1281].
И наконец, в докладе обосновывалось «право на красную интервенцию», т. е. использование Советской Россией вооруженной силы для подталкивания пролетарских революций в других странах. Считая это принципом, достойным упоминания в программе, Бухарин повторил свои доводы против включения в нее тактических вопросов, которые оценивались уже в логике личных амбиций — он был совсем не настроен придавать тактике единого фронта всеобщий и обязательный характер и тем самым лить воду на мельницу своих конкурентов во главе с Радеком. Содокладчики Август Тальгеймер и болгарин Христо Кабакчиев отстаивали противоположную точку зрения, ибо переходные и частичные требования были детально прописаны в программных документах их собственных партий.
Богумир Шмераль
23 июня — 12 июля 1921
[РГАСПИ. Ф. 490. Оп. 2. Д. 320. Л. 1]
В ходе последующих дебатов Бухарину так и не удалось убедить оппонентов в обоснованности своей позиции, хотя его приоритет как автора программы никем не ставился под сомнение. Дискуссия зашла в тупик, и чех Богумир Шмераль высказал общее мнение, что детальное обсуждение не пойдет на пользу этому документу: «…вопрос о форме и стиле программы будет лучше всего разрешен, если программа не будет склеена из отдельных кусков, выработанных всевозможными коллегиями, а будет с начала до конца написана кем-нибудь одним из выдающихся наших товарищей»[1282]. Лидеры иностранных компартий не проявляли особого интереса к теоретическим спорам, ибо считали себя людьми дела, нацеленными на практическое воплощение «русского опыта».