. Это обстоятельство в значительной мере расширило поле маневра для Радека, который в контактах с военными выступал как Константин Ремер, а в коммунистической прессе фигурировал под именем Карла Бремера.
Новую попытку установить единый рабочий фронт, на сей раз в национальном масштабе, который Радек считал решающим, стимулировало убийство правыми радикалами министра иностранных дел Вальтера Ратенау. Социалистические партии и профсоюзы подписали 27 июня 1922 года соглашение о единстве действий, в рамках которого смогли договориться о проведении общих демонстраций и политических стачек в защиту Веймарской республики. В Берлине в день похорон Ратенау не работало ни одно предприятие, на улицы вышли, по разным оценкам, от 600 тысяч до 800 тысяч демонстрантов.
В борьбе за лидерство в Коминтерне К. Радек опирался на поддержку лидеров германской компартии, которых считал «своими кадрами»
Письмо К. Б. Радека Г. Е. Зиновьеву
4 июля 1922
[РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 156. Д. 51. Л. 4]
Вернувшись под опеку Радека, который блокировал любое проявление левацких тенденций, Правление КПГ летом — осенью 1922 года сделало еще один важный шаг к расширительному толкованию единого рабочего фронта. По итогам переговоров с Кларой Цеткин, Брандлером и Эберлейном, которые состоялись в начале июля в Москве, Радек предложил «начать уже пропагандистски-агитационно выдвигать лозунг рабочего правительства, но не ставить его ультимативно социал-демократам»[456], т. е. использовать пока только как инструмент для подталкивания влево представителей СДПГ в земельных правительствах.
«Очень скучно сидеть в Европах». Отчет Радека об участии в Гаагском конгрессе лидеров социал-демократических партий и профсоюзов
17 декабря 1922
[РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 156. Д. 51. Л. 7–10]
Полигоном для апробирования идеи формирования правительства из рабочих партий стала Саксония, где у социалистов традиционно имелись сильные позиции. Местная организация КПГ на первых порах поставила перед Правлением партии вопрос о поддержке саксонского правительства, состоящего из социал-демократов, без участия в нем самом. Выборы 5 ноября 1922 года усилили позиции фракций СДПГ и КПГ в ландтаге Саксонии, две партии получили 51 депутатский мандат из 96[457]. Впервые коминтерновская идея образования правительства «по ту сторону от буржуазии» с соблюдением всех правил парламентской демократии получила шанс своего практического воплощения.
В самом конце 1922 года, который он практически полностью провел за рубежом, Радек участвовал в Европейском антивоенном конгрессе в Гааге. Его организовало Амстердамское объединение профсоюзов, находившееся в орбите Второго Интернационала. Несмотря на то, что в этой сфере открывалась благоприятная перспектива совместных действий, конкретных договоренностей так и не было достигнуто. Радек, с одной стороны, высказывал крамольную мысль о том, что раскол профсоюзов по партийному признаку привел к падению их влияния[458]. С другой, пытался уложить объяснение этого факта в прокрустово ложе классового анализа: реформисты «убеждены, что период революции окончен, что Советская Россия поворачивает направо и что РКП повернет направо. Так же, как Ллойд Джордж надеялся ускорить эволюцию Советской России допущением ее в так называемую семью наций… так же они надеются способствовать поправению русских рабочих, допуская их на международные съезды»[459].
Когда стало ясно, что поворот России к нэпу не привел к термидорианскому перерождению или хотя бы к «поправению» большевистского режима, на Западе «наступила полоса некоторого преходящего охлаждения к русскому вопросу», — констатировал Радек[460] в одной из своих аналитических записок. В отличие от руководства Наркоминдела он давал скорее пессимистичную оценку расчетам на возобновление экономического сотрудничества новой России и остальных европейских держав, даже если не принимать в расчет политические риски, иностранный капитал вряд ли будет взращивать себе опасного конкурента, да и не обладает он в условиях послевоенного экономического кризиса свободными миллиардами.
Радек, в отличие от граждан Советской России, не имевших реального представления о положении дел в мире и продолжавших жить в условиях пропагандистского ожидания близкой мировой революции, постоянно просился на свою новую родину. «Очень скучно сидеть в Европах», где ничего не происходит, сообщал он в том же письме. События наступавшего года вскоре убедят его в обратном. Пока же, коротая дни в Берлине перед тем, как выехать в Норвегию, Радек имел возможность поразмыслить о новых угрозах, которые несла с собой послереволюционная эпоха.
Для него прошедшие годы стали крахом надежд не на мировую революцию, а на реформы, завоеванные демократическим путем. 23 декабря 1922 года Радек писал Зиновьеву, что немецкая социал-демократия, уступившая лидерство буржуазным партиям, вполне мертва, «в связи с этим я считаю опасность фашизма в Германии совершенно реальной». Он справедливо отметил, что нацисты обратили свое внимание на рабочий класс, демонстрируя среди прочего и свое пролетарское происхождение («глава баварских фашистов Киттлер — бывший рабочий маляр», — продолжал Радек, издеваясь над художественными поисками раннего Гитлера[461]).
Прошедший год вымотал посланца Коминтерна и неформального дипломата, жаловавшегося в Москву: «…я не только не отдохнул, но еще и обалдел, и когда вернусь, не будете иметь много пользы от моего трупа»[462]. Впрочем, с трупом пришлось повременить — на следующий день после написания этих строк Франция и Бельгия оккупировали Рурский бассейн под предлогом того, что Германия отказывается выплачивать возложенные на нее репарации. Радеку пришлось оставить мечты о том, что съезд КПГ, который был запланирован на 28 января 1923 года, сможет состояться без него[463]. Главный экспериментатор на немецком полигоне мировой революции, он так и не смог покинуть ее передовых рубежей.
А ведь еще в первые дни нового года казалось, что поверженная Германия отходит на второй план среди беспокойных чад Версальской системы. Исполком Коминтерна на своем заседании 3 января 1923 года признал, что алгоритм дальнейших событий в Европе задан победой партии Муссолини в Италии[464], которая рано или поздно найдет свое повторение и в других странах. В русле единого рабочего фронта ИККИ принял решение о создании международного Фонда борьбы против фашизма, предложив Лондонскому и Амстердамскому Интернационалам разработать совместную программу антифашистских действий.
Как и другие политические силы, Коммунистический Интернационал ощупью двигался к пониманию сущности такого политического феномена, как фашизм, соединявшего в своей пропаганде антикапиталистическую риторику и крайний национализм, граничивший с шовинизмом. В 1923 году «рабочий маляр Киттлер» впервые прогремит на всю Германию, хотя его «пивной путч» окажется жалкой копией похода на Рим Бенито Муссолини. Трудно обвинять политических деятелей прошлого в том, что они не обладали даром предвидения. Пройдет еще десять лет, и Германия погрузится в пучину нацистского варварства, заставив Коминтерн отодвинуть в сторону свой курс на захват власти коммунистами.
Рабочие оккупированного Францией Рура ждут помощи от своих русских братьев
Плакат
1923
[Из открытых источников]
2.15. Оккупация Рура и реакция Коминтерна
11 января 1923 года, когда истек срок ультиматума с требованием немедленного погашения долга по репарациям, который был предъявлен германскому правительству державами Антанты, французские и бельгийские войска начали оккупацию Рурского бассейна. Там находился главный центр угледобычи и металлургии страны, билось ее «пролетарское сердце», как писала рабочая пресса. В Берлине разразился острый внутриполитический кризис. «Техническое правительство» Вильгельма Куно, начавшее свою работу в ноябре предшествующего года, продолжало делать ставку на пассивное сопротивление планам Антанты по выжиманию из Германии репараций. Чтобы покрыть выпадавшие из-за потери Рура доходы бюджета и не позволить оккупантам выкачивать оттуда репарации в натуральной форме, Куно провозгласил политику пассивного сопротивления. Шахтерам и металлургам, чиновникам и учителям продолжали выплачивать зарплату, если они саботировали распоряжения оккупационной администрации. Для того, чтобы обеспечить финансирование этой тактики, на полную мощь был включен печатный станок, и Германия погрузилась в период галопирующей инфляции.
Стоимость немецкой марки, курс которой к началу оккупации Рура держался в районе 20 тысяч за доллар, в мае упала вдвое. После этого национальная валюта перешла в состояние свободного падения, и в середине августа за один доллар (обменные пункты возникали, как грибы после дождя, в любой подходящей будке каждого берлинского парка, вспоминали жившие в Берлине русские эмигранты) давали уже 3 млн марок. Крах гордившейся своей прочностью «рейхсмарки» в повседневной жизни каждого немца был не меньшим унижением, чем военное поражение 1918 года и Версальский диктат.
Тактика единого рабочего фронта в этих условиях могла бы получить новое, «национальное» измерение. КПГ уже 10 января, т. е. до начала перехода франко-бельгийских войск через Рейн, призвала к всеобщей стачке, но ее проигнорировали. Газета «Роте Фане» накануне оккупации продолжала выдавать стандартные лозунги: только рабочее правительство сможет отстоять национальные интересы Германии, а это будет означать «конец буржуазной германской нации как инструмента господства и эксплуатации»