В Исполкоме Коминтерна были подготовлены материалы, где правительство Штреземана расценивалась как керенщина, т. е. последняя ступенька перед захватом власти коммунистами[757]. В таком же ключе были выдержаны тезисы Зиновьева по германскому вопросу, написанные в Кисловодске. Они ориентировали «всю партию и все находящиеся под ее влиянием слои на неизбежность и необходимость в ближайшем будущем вооруженного восстания и решающего боя». Не менее масштабные задачи ставились и перед российскими коммунистами, подразумевалось, что победа пролетарской революции в Германии вызовет агрессию в эту страну вооруженных сил Антанты и, как следствие — ее военный конфликт с Советской Россией[758].
Хотя и не дословно, тезисы Зиновьева легли в основу резолюции Политбюро «о международном положении», которая ориентировала партию на всемерную помощь грядущей германской революции. Ему удалось перетянуть на свою сторону Сталина, который согласился с установкой на то, что дни Веймарской республики сочтены и ее наследником будет либо фашистская реакция, либо коммунистическая диктатура («революция назрела, надо взять власть, нельзя давать власть фашистам»)[759].
Представитель КПГ в ИККИ Эрвин Гёрнле достаточно точно выразил общий настрой лидеров РКП(б), нашедший свое отражение в резолюции Политбюро от 22 августа: «…здешние товарищи ведут речь о гораздо более быстром темпе развития событий. Главную задачу партии они видят в организационно-технической подготовке [восстания]. Политическая же ситуация сама собой будет развиваться в нужном нам направлении, и партия в какой-то момент может оказаться не на высоте положения»[760]. Диссонансом такому подходу звучали предупреждения Евгения Варги, который возглавлял аналитический центр Коминтерна, находившийся в Берлине. 18 сентября 1923 года он писал Зиновьеву: «Я опасаюсь, что там у Вас темп революционного развития будет расцениваться гораздо выше, чем он есть на самом деле»[761].
С первых дней осени в советской прессе развернулась кампания солидарности с идущим на баррикады германским пролетариатом. В срочном порядке в частях Красной армии организовывались курсы по изучению немецкого языка, печатались топографические карты территорий, сопредельных с западной границей СССР. В качестве военных советников в Германию были направлены опытные подпольщики и кадровые офицеры Красной армии. Во исполнение августовских решений Политбюро постановило 13 сентября «в самом срочном порядке перебросить в Германию 10 миллионов пудов зернового хлеба»[762], как стратегический резерв для будущего революционного правительства страны.
3.11. Провал германского Октября
Одним из центральных пунктов резолюции Политбюро от 22 августа 1923 года был созыв совещания руководителей компартий Германии и сопредельных с ней стран, где предстояло выработать общую программу действий в связи с близящейся германской революцией[763]. Потребовался целый месяц для того, чтобы закончить все согласования и собрать в Москве немцев, французов, бельгийцев, поляков и чехов. Зиновьев открыл совещание и участвовал в большинстве его заседаний, как правило, знакомя собравшихся с решениями, которые уже были приняты «русскими товарищами».
В своем вводном докладе Брандлер сделал акцент на ситуации в Саксонии и Тюрингии, которым предстояло стать исходным плацдармом будущей революции. Он утверждал, что уже в ходе августовской политической стачки «в этом индустриально наиболее развитом регионе Германии (за исключением Рура) с 13 миллионами населения не было силы, которая была бы способна помешать нам взять власть»[764]. Спустя столетие трудно утверждать, чего было больше в подобных оценках, весьма далеких от реального хода событий в стране. С одной стороны, немецкими лидерами руководило желание возглавить новый этап мировой революции, с другой — страх, что отсутствие реальных успехов навлечет на них громы и молнии руководства Коминтерна.
Так или иначе, подобные оценки звучали музыкой «Интернационала» в сердцах большевиков. Сохранилась записка Зиновьева, написанная им 1 октября и предназначенная для членов Правления КПГ, остававшихся в Германии: «Мы считаем, что при данном положении вещей вопрос о нашем вступлении в саксонское правительство надо поставить практически. Под условием, что группа Цейгнера, его правительство, выразит согласие и готовность действительно защищать Саксонию против белой Баварии и фашистов, мы должны вступить в это правительство. Немедленно провести вооружение 50–60 тысяч рабочих, осуществлять политику игнорирования генерала Мюллера[765]. То же самое сделать в Тюрингии»[766]. Чтобы передать лидерам КПГ директиву, содержавшуюся в этой записке, член Правления Эберлейн немедленно отбыл в Берлин на самолете.
Политбюро отказалось отправить Зиновьева или Троцкого в Германию для того, чтобы возглавить штаб коммунистической революции. Вместо них в Берлин отправилась «четверка» посланцев большевистской партии, неформальным лидером которой являлся Карл Радек[767]. В нее вошли три сторонника Троцкого и один представитель сталинского большинства, что предопределило внутренние конфликты между ними. Во всем разделявший взгляды Радека Георгий Пятаков, давно уже не занимавшийся ни международной, ни подпольной работой, чувствовал себя попросту лишним: «…фактически роль ЦК играем мы, что с моей точки зрения лишает ЦК необходимой уверенности в себе»[768].
Советский полпред Крестинский, еще один сторонник Троцкого, также старался держаться в тени, понимая, что раскрытие его революционной работы вызовет дипломатический скандал между Россией и Германией. Его личные письма, в которых он критиковал неподготовленность КПГ к захвату власти, Троцкий рассылал всем членам Политбюро. Хотя данный шаг являлся попыткой продемонстрировать лояльность коллегам, он стимулировал у сталинской фракции подозрения, что Троцкий и его сторонники ведут подготовку контрнаступления и на коминтерновском фронте.
Крестинский получил выговор от Молотова и обязался отныне писать только официальные донесения в адрес НКИД и ЦК РКП(б). Однако это не отразилось на их критическом настрое. Среди прочего полпред констатировал быстрое охлаждение боевого духа прибывавших в Берлин эмиссаров мировой революции: «…все без исключения русские товарищи, приезжавшие сюда с московскими настроениями, после нескольких дней внимательного ознакомления с обстановкой изменяли свою прежнюю оценку»[769].
Вторая германская революция закончилась, так и не успев начаться. Войдя 10 октября в правительство Саксонии, коммунистические министры во главе с Брандлером ничего не успели сделать до того, как Берлин ввел в этом регионе «имперское правление» и отправил туда войска. И тайные склады с оружием, и подготовленные к бою «пролетарские дивизии» оказались вымыслами, существовавшими лишь на бумаге. В этих условиях Брандлер после консультаций с Радеком принял решение отказаться от общегерманского вооруженного выступления, дело ограничилось локальными стычками гамбургских рабочих с полицией. Германский Октябрь оказался почти бескровным и абсолютно безуспешным, что не могло остаться без последствий для тех, кто его провозглашал и готовил.
Несколько недель после саксонского отступления в руководстве РКП(б) и Коминтерна продолжали сохраняться надежды на то, что затишье в Германии сменится новым приступом революционной бури. Постановление Политбюро от 3 ноября 1923 года подчеркивало, что «возможность отсрочки событий в Германии ни в коем случае не должна повести к ослаблению нашей военно-промышленной и военной подготовки»[770]. Однако внимание Зиновьева и других участников несостоявшейся драмы уже переместилось на поиск виновных в таком исходе событий. Тезис о победе фашизма в Германии был отвергнут как «литературный выкрутас» Радека уже в момент своего рождения[771]. На роль потенциального козла отпущения прежде всего претендовал сам Председатель Коминтерна, и он прекрасно это понимал. Вернувшись после болезни к текущим делам, Зиновьев принял самое простое и очевидное решение — взвалить ответственность на саксонских социал-демократов, с которыми коммунисты вступили в столь недолгую и несчастливую коалицию. В аппарате ИККИ тут же подобрали подходящую формулировку: «Не Брандлер использовал Цейгнера, а наоборот»[772].
Первая репетиция состоялась в ИККИ 30 октября 1923 года, когда в Москве еще не имели достоверной информации о том, что коалиция саксонских КПГ и СДПГ развалилась. Предмет был назван в повестке дня, речь шла о роли социал-демократии как контрреволюционной силы в немецких событиях последних недель. Зиновьев предложил разработать специальный манифест, разоблачающий ее «неописуемое предательство», заявив, что с политикой компромисса покончено. Теперь мы можем бороться только без социал-демократии или против нее — таков главный урок последних дней, утверждал лидер Коминтерна, попутно подчеркнув, что разделение этой партии на левое и правое крыло потеряло всякий смысл[773].
Несколькими днями позже он добавил остроты в свою оценку, предлагая «четверке» соответствующим образом сформулировать резолюцию конференции КПГ: «При нынешней ситуации германская социал-демократия объективно является только „левым“ крылом фашизма». Его письмо венчал тезис, который станет катализатором последующего ухода Коминтерна в сектантский угол: «Главный враг сейчас именно левые социал-демократы. Если руководители партии не поймут тех ошибок, которые были совершены, партийный кризис в острейшей форме неизбежен, а главное, мобилизация масс вокруг компартии будет невозможна»