[813]. Однако речь шла не только о Троцком, но и о размежевании между правыми и левыми группами в руководстве самих компартий. Зиновьев сделал все для того, чтобы «привести левое большинство к поддержке позиции РКП(б) и ее нынешней троицы[814] — к этому и сводился смысл прошедшего конгресса». Значительную часть этой работы взяли на себя эмиссары ИККИ, контролировавшие на местах большинство европейских компартий[815].
В итоге лидеру Коминтерна не нужно было брать на себя функцию гонителя «правых» — в ходе конгресса он предпочел роль умеренного и осторожного судьи. «Выполнение работы палача отнюдь не противоречит его характеру — если он в этот раз отказался от нее, то только потому, что прекрасно отдавал себе отчет в неискренности своей критики. Если бы он лично высказал ее, это означало бы уничтожение последних мостов „направо“. Этого Зиновьев не хотел». Умеренное наказание Радека и Брандлера вызвало бурю возмущения у новых руководителей германской партии, которых Айзенбергер характеризовал не иначе как «осиное гнездо».
Автор письма приходил к выводу, что в истории Коминтерна «не было еще ни одного такого конгресса, который прошел бы так скучно и нерешительно», поскольку его режиссеры думали прежде всего о собственном политическом будущем[816]. Следует отдать должное его проницательности — смена руководства, которую накануне конгресса пережила германская компартия, рассматривалась Айзенбергером как рецидив «детской болезни левизны». Эта болезнь, превратившаяся в хроническую, может быть преодолена только внешними по отношению к Коминтерну факторами, такими как прогресс нэпа и дальнейшая стабилизация в капиталистических странах, утверждал автор письма. Все это свидетельствовало о том, что «пролетарская революция на Западе становится длительным процессом, а Германия перестает быть ее главным очагом»[817].
Голос разума, дошедший до нас из глубин коминтерновского аппарата, свидетельствует о том, что в рядах зарубежных коммунистов сохранялось рациональное и умеренно оптимистическое видение перспектив будущего, ориентированное скорее на ортодоксальный марксизм, нежели на опыт российского большевизма. Самый известный немецкий историк коммунистического движения ХХ века Герман Вебер, сам выходец из рядов КПГ и крайне популярный у студенческого движения 1968 го-да, сформулировал тезис о «демократической альтернативе» в рядах западных компартий, которой уже после Пятого конгресса была противопоставлена их насильственная и тотальная «большевизация»[818].
Представитель компартии Чехословакии Крейбих в ИККИ в своих рассуждениях не так уж далеко ушел от Айзенбергера, хотя выражался более резко и настаивал на том, чтобы они были опубликованы в партийной прессе. Он писал о том, что конгресс и Зиновьев лично не нашли в себе силы для того, чтобы признать контрнаступление капитала и предложить компартиям политический курс, адекватный новым реалиям. Вместо этого активизировалась кампания по выдавливанию из руководства партий людей, сделавших карьеру в социал-демократическом движении. Вместо них рекрутировались незрелые рабочие, поскольку «они походят на чистый лист бумаги, на котором без труда можно записать чисто коммунистический текст»[819].
Особое внимание уделялось в статье дискуссии в РКП(б). После смерти Ленина, отмечал чешский коммунист, «позиция в русском вопросе стала рассматриваться как отличительный признак деления товарищей из Интернационала на овец и козлищ. Козлищем считается всякий, кто хотя бы сколько-нибудь посмел усомниться в правильности и целесообразности личных выпадов против Троцкого, хотя бы во всех прочих вопросах он и считал правым ЦК [РКП(б)]. Надо во что бы то ни стало подписаться под приговором Троцкому, чтобы тебя не клеймили как оппортуниста и члена правого крыла Коминтерна»[820].
Зиновьев отправил статью Крейбиха (она так и не была опубликована) Молотову с припиской, что это признак наличия среди иностранных работников ИККИ группы, которая солидарна с Троцким и Радеком, зачислив в нее и Брандлера с Тальгеймером. Нам неизвестно, чем закончилось партийное расследование, но времена, как шутили в Коминтерне десятилетием позднее, были еще вегетарианские. И Крейбих, и Айзенбергер продолжали работать в аппарате ИККИ, хотя последний и стал жертвой сталинских репрессий 1937 года, но это уже совсем другая история[821].
Другой историей является и «письмо Зиновьева», наделавшее шуму в английской политике накануне парламентских выборов осени 1924 года[822]. Оно было топорно сфабриковано конкурентами лейбористов и содержало призыв английским коммунистам использовать все средства для подготовки вооруженного переворота в Великобритании, в том числе и подпольную работу в воинских частях. Публикация письма в британской прессе и развернутая на этой основе антисоветская кампания вызвали обмен нотами протеста между Форин офис и НКИД[823], хотя и не привели к разрыву дипломатических отношений между странами.
1924 год, на который пришлось немало событий коминтерновской истории, лишний раз подтвердил, что Зиновьев не был человеком, способным «продавить» собственную политическую линию. Его личный авторитет держался на том, что за его спиной стоял вначале Ленин, а затем Сталин. Подражая и тому, и другому, он хотел выглядеть верховным арбитром, карающим и милующим, соединяющим своей волей крайние точки зрения. Реагируя на критические замечания руководителей чехословацкой компартии, которая традиционно занимала позиции на правом фланге коминтерновского спектра, Зиновьев писал одному из них: «Надеюсь, когда Вы познакомитесь с решениями Пятого конгресса, Вы сами увидите, что напрасно опасались, будто бы мы выдадим Коминтерн (или германскую партию) крайним левым». В то же время он предупреждал КПЧ от сохранения устаревшей трактовки единого рабочего фронта как политического союза с социал-демократами. «Когда я убедился в том, что чехословацкой партии, как и некоторым другим секциям Коминтерна, угрожает опасность пойти по социал-демократической дорожке, разумеется, я должен был забить в набат»[824]. Подобные колебания «генеральной линии» Коминтерна действительно были характерны для ленинской эпохи, но тогда они опирались на анализ ситуации в зарубежных странах, а не следовали тактическим коллизиям внутри большевистской верхушки.
3.13. КПГ в руках «зиновьевцев»
До начала 1924 года германская компартия оставалась одновременно и главной надеждой московского центра Коминтерна, и главным нарушителем спокойствия его лидера. Зиновьев на дух не переносил старые «спартаковские» кадры в Правлении КПГ, которые прекрасно помнили, сколь незначительной была роль и его самого, и РСДРП в целом в довоенном Интернационале. Многие из лидеров немецкой компартии были прекрасно знакомы с Лениным и Радеком, они ориентировались на их советы и указания, игнорируя по возможности таких зиновьевских «экспертов», как Бела Кун или Август Клейне. Заручившись поддержкой вождя, Зиновьеву удалось убрать Леви с поста председателя КПГ, однако это являлось для него слишком слабой сатисфакцией. Речь шла о том, чтобы до основания вычистить «авгиевы конюшни» социал-реформизма, а затем буквально с нуля создать новую компартию по образу и подобию большевистской. Обвинение брандлеровского руководства КПГ в «капитулянтстве» и трусости в тот момент, когда, по мнению Москвы, Германия находилась всего в нескольких шагах от собственного Октября, создавало для столь радикальной чистки оптимальные условия.
Сделав ставку на группу «левых» из Берлинской организации партии, которую возглавляли Фишер и Маслов, Зиновьев был уверен, что новые, молодые и неопытные лидеры КПГ будут свой каждый шаг сверять с директивами ИККИ. Он жестоко ошибся. «Левые» потому и считали себя «левыми», что не желали встраиваться в механизмы внутрипартийной дисциплины, неважно социалистического или большевистского образца. Уже в феврале 1924 года в Москву стали приходить сигналы о том, что новый состав Правления КПГ проводит собственную политику, не обращая внимания на данные обещания. Так, «левые» выступили за созыв всегерманского рабочего конгресса, рассчитывая на то, что он приведет к окончательному расколу профсоюзного движения в стране. Эта инициатива была категорически отвергнута в ИККИ, но не снята с повестки дня в Берлине.
На словах Зиновьев выступал за то, чтобы инициированная им смена руководства КПГ не обернулась тотальной чисткой партии от «спартаковцев». На деле все выглядело совершенно иначе. Тальгеймер, обращаясь к Председателю ИККИ, уверял, что против последних организована настоящая травля, их безосновательно обвиняют в образовании «правой фракции»: «Наоборот, мы считаем, что в интересах оздоровления партии фракционность должна быть как можно скорее ликвидирована. Если все же эта, почти бешеная травля, направленная против Брандлера и нас двоих, будет иметь успех, то новые потрясения для партии станут неизбежными»[825].
Зиновьев был вынужден написать в Берлин: попытки исключения трех бывших лидеров «встретят мое решительнейшее и энергичнейшее сопротивление. Более того, эти попытки были бы преступлением против партии и Интернационала»[826]. В конце концов он посчитал за лучшее оставить Брандлера и Тальгеймера на незначительных должностях в своем московском аппарате. В течение почти пяти лет они боролись за право вернуться на родину, а вернувшись, образовали оппозиционную коммунистическую партию, так что слова о «новых потрясениях» оказались вполне пророческими