Однако логика фракционной борьбы заключалась в том, что под огонь критики должна попасть позиция оппонента, какой бы разумной или «левой» она не была. Сталин писал об этом председателю ВЦСПС М. Н. Томскому, находившемуся в Париже: «Ты, должно быть, уже получил постановление инстанции [т. е. Политбюро. — А. В.] о директиве вашей комиссии. Была очень настойчивая попытка со стороны Гриши [т. е. Зиновьева. — А. В.] заострить вопрос и поднять шум против вашей комиссии и лично против тебя. Мы это отклонили…»[895]
Вторым фактором, подтолкнувшим Зиновьева к лобовому столкновению со сталинско-бухаринским большинством Политбюро, стали события в Польше. Местная компартия увидела в приходе к власти Пилсудского (14 мая 1926 года) только удар по «прогнившей демократии», заняв на первых порах благожелательную позицию по отношению к совершенному перевороту. Зиновьев, как и другие члены большевистского руководства, колебался, что потом не преминул интерпретировать в погромном ключе Сталин: якобы на заседании польской комиссии Политбюро Зиновьев представил «проект указаний польским коммунистам, где говорилось о том, что нейтральность коммунистов в борьбе Пилсудского с фашистами недопустима, где Пилсудский рассматривался как антифашист, где движение Пилсудского рассматривалось как революционное движение, но где ни единого слова не говорилось о том, что тем более недопустима поддержка Пилсудского со стороны коммунистов»[896].
Хотя такая позиция не нашла поддержки других членов комиссии и не была зафиксирована документально, она стала одним из самых долгоиграющих аргументов в ходе последующей эскалации конфликта в руководстве ВКП(б). Независимо от того, принимать или не принимать на веру то, что было сказано Сталиным (Зиновьев впоследствии всячески отрицал свои колебания), причины выдвижения тезиса об «антифашисте» Пилсудском лежат на поверхности: Коминтерн после неудавшегося германского Октября считал социал-демократию главным врагом коммунистов всех стран.
Именно Зиновьев ввел в обиход понятие «социал-фашизм» как обозначение реформистского крыла рабочего движения. В такой «перевернутой» картине мира авторитарные и фашистские движения оказывались меньшим злом, нежели социал-демократы, которым по историческим меркам еще недавно предлагалось войти в единый рабочий фронт. На счет «социал-фашистов» записывались и экономический подъем, и очевидная стабилизация политического положения в европейских странах. Отсюда делался простой и внешне очевидный вывод — без разгрома социал-демократических партий, лидеры которых входили в правительства ряда государств Европы, коммунистам не удастся успешный штурм крепости мирового капитализма. А следовательно, и Пилсудский, и другие творцы авторитарных режимов выступали невольными помощниками исторического прогресса.
27 мая, со значительным опозданием, Политбюро дало установку польским коммунистам: «считать недопустимым ни при каких условиях голосование за кандидатуру Пилсудского в президенты»[897]. Предвыборную кампанию следовало использовать для того, чтобы КПП исправила допущенные ранее ошибки, т. е. осудила свое благожелательное отношение к перевороту. Через несколько дней тон был усилен: «Голосование за Пилсудского считаем преступлением. Перестраивайте немедленно всю работу согласно директивам Коминтерна». Телеграмма заканчивалась еще одним типичным зиновьевским выражением: позиция польских коммунистов «ничего общего с большевизмом не имеет»[898].
3.15. Формирование «объединенной оппозиции»
После того, как разногласия по польскому вопросу были улажены, вопрос об английской стачке стал пунктом номер один в международной повестке дня большевистского руководства. Силы сторон оказались неравными — правительство объявило чрезвычайное положение, привлекло значительные силы полиции и армии. После недельной борьбы по решению Генсовета английские рабочие вышли на работу. Вопреки воле профсоюзного руководства стачку продолжали лишь горняки, ибо на карту было поставлено их дальнейшее существование. Важным подспорьем для них стал отказ советского правительства отправлять уголь из советских портов в Великобританию (было решено даже задерживать английские суда, уже загруженные и готовые к отправке)[899].
События в этой стране стали важным катализатором обострения конфликта в руководстве ВКП(б). Каждая из сторон пыталась извлечь из английских событий максимальную пользу. Зиновьев вновь оказался в центре внимания, он был полон энергии, ежедневно писал новые директивы коммунистическим партиям Европы, требуя от них максимальной поддержки английских рабочих. Это не могло не беспокоить сталинскую фракцию. Ее представители, за исключением Бухарина, никогда не проявляли интереса к проблемам международного коммунистического движения. Сейчас им приходилось принимать бой на невыгодных позициях. Однако уклониться от него было невозможно, и полемическому блеску оппозиционеров была противопоставлена точная механика бюрократического аппарата.
Решением Политбюро отдельным членам партийного руководства было запрещено давать комментарии и публиковать статьи об английских событиях за собственными подписями, что работало против оппозиционеров[900]. Первой была подвергнута просмотру статья Троцкого «Куда идет Англия», предназначенная для «Правды». Все еще сохранявший пост Председателя ИККИ Зиновьев попросил разрешения отстаивать свою линию в Исполкоме Коминтерна, вновь сославшись на практику ленинской эпохи, но его просьба в очередной раз была проигнорирована[901]. В таких условиях ему не оставалось ничего иного, как опустить забрало и примкнуть к Троцкому, образовав вместе с ним и Каменевым «объединенную оппозицию».
Письмо В. М. Молотова И. В. Сталину с критическими замечаниями о тезисах Г. Е. Зиновьева
28 мая 1926
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 766. Л. 107]
Столь резкий поворот к союзу с «наследственным врагом» не мог не ударить по авторитету Зиновьева, и без того не слишком прочному, несмотря на все усилия находившейся под его контролем пропагандистской машины. Секретарь Политбюро Бажанов увидел в этом характерную черту поведения Зиновьева как политика: «В области большой политической стратегии он подчинял все мелкой тактике борьбы за власть, яростно стараясь отвергать все, что говорил Троцкий, а отброшенный от власти, сразу принял все позиции Троцкого (прямо противоположные), чтобы блокироваться с ним против Сталина»[902].
Зиновьев спешил перейти в наступление, так как Сталина не было в Москве — он отдыхал на Кавказе. Ломинадзе, его доверенное лицо, только что пришедший на работу в ИККИ (и соответственно, ставший членом «русской делегации»), в достаточно резких тонах рисовал вождю сложившуюся расстановку сил: «В делегации положение такое же обостренное и напряженное, как и в Политбюро. Мне не хотелось Вам об этом писать, но раз Вы спрашиваете, скажу, что думаю: Вас здесь очень недостает… Зиновьев и Троцкий нападают, чем дальше, тем наглее. Большинство лишь обороняется. А между тем следовало бы дать должную квалификацию их атакам. В делегации Зиновьев пытается все время, с поразительной настойчивостью, играть на „противоречиях“ между Бухариным и Молотовым. Дескать, Бухарин „левее“. В сколько-нибудь серьезных вопросах эта игра у Зиновьева не удается, срывается. Все же как-то не чувствуется твердой уверенности у большинства делегации при решении почти всех вопросов»[903].
Соратники генсека, все еще робевшие перед риторикой оппозиционеров, пытались отложить решающее столкновение до возвращения вождя. 26 мая Председатель ИККИ представил собственные тезисы об уроках английской стачки. Едва прочитав их, Молотов отправил Сталину свой приговор: «По-моему, это ничтожество и беспринципность вопиющая, а по существу трусливая жалкая ревизия ленинизма в вопросах тактики Коминтерна», в тезисах «имеются гнуснейшие выпады против отдельных цекистов, конечно, все это в трусливой и жульнической форме». Не надеясь на собственные силы, Молотов взывал о помощи вождя: «…главное у нас теперь — договориться с тобой, срочно иметь твое мнение. Это страшно необходимо…»[904]
Зиновьев был уверен в том, что он опережает оппонентов на несколько ходов, хотя те и сумели на четыре дня отложить обсуждение вопроса об уроках английской стачки. В унисон с ним действовал и Троцкий: 26 мая в «Правде» появилась его статья об уроках стачки и ошибках английской компартии. Оппозиционеры вместе выступили в Свердловском университете с докладами на эту тему. Решающее столкновение произошло на заседании Политбюро, состоявшемся 3 июня 1926 года. Наличие его стенограммы (на этом настаивал Зиновьев), научная публикация которой произошла уже в постсоветский период, а также основанные на ней научные работы позволяют обойтись кратким изложением итогов схватки[905]. Стенограмма отразила не только формирование «единого фронта» оппозиции, но и сплочение сил большинства в высшем органе правящей партии. В отсутствие Сталина оно выдержало атаку слева и продемонстрировало способность дискутировать с Зиновьевым и Троцким на равных и по международным проблемам. Вызов «объединенной оппозиции» был принят, в истории внутрипартийной борьбы начинался новый этап.
Хотя проект резолюции, внесенный Зиновьевым, не получил большинства голосов, исход заседания 3 июня каждая из сторон могла трактовать в свою пользу. Оппозиционеры получили возможность заявить об объединении собственных сил и представить партийному активу свою платформу в международных вопросах. На следующий день никто из русских товарищей не появился на заседании Президиума ИККИ — нужно было прийти в себя после столь жаркой и продолжительной схватки, доработать в комиссии тезисы большинства. В результате английский вопрос был просто снят с повестки дня