омент недостойны звания членов ИККИ. Такую резолюцию следует внести в ИККИ лишь в том случае, если она будет принята без какого бы то ни было давления»[1069]. Такой мягкий по меркам дальнейших событий подход можно отнести на счет бухаринского стиля в Коминтерне. Пленум обошелся без исключений и иных административных мер воздействия на оппозицию, хотя и не изменил общего вектора давления на нее.
«Очень возможно, что кое-кому из наших необузданных критиков придется убраться во Второй Интернационал. Мы же были и останемся в Третьем»
Речь Л. Д. Троцкого на Восьмом пленуме ИККИ
21 мая 1927
[РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 2. Д. 5. Л. 51–54]
Поправки оппозиционеров к резолюции о военной опасности не внесли чего-то принципиально нового в картину западного мира, как она виделась Коминтерну. Речь шла о непрочности стабилизации, о временном усилении социал-демократии и даже подъеме антипартийных революционных настроений в рабочем классе. Доставалось в поправках и зарубежным коммунистам: «…задача братских партий состоит в том, чтобы помогать выпрямлять классовую линию ВКП, а не в том, чтобы молчаливо присоединяться ко всему, что исходит от руководства ВКП в каждый данный момент… Сосредоточение огня налево, тогда как подлинная опасность идет справа, чрезвычайно ослабляет нашу борьбу против войны»[1070].
«Безоружный пророк» в очередной раз доказал, что его самым острым оружием является слово. В короткой речи он предсказал не только угрозу новой мировой войны, но и дальнейшую деградацию Коммунистического Интернационала. На его пути «мы имели за последнее десятилетие могущественный подъем, но и ряд тяжких поражений. Кто опускает руки перед лицом этих поражений, тот жалкий трус. Кто закрывает на поражения глаза, тот дурак или чиновник, для которого Коминтерн — лишь большая канцелярия, а не революционное орудие мирового переворота». Троцкий завершил это выступление невольным пророчеством в свой собственный адрес: «Нам говорят, что наша линия ведет к Четвертому Интернационалу. Эти дешевые предсказания и дешевые угрозы исходят от тех, кто думает, что можно руководить революционным пролетариатом посредством выписок из постановлений секретариата». Его клятва до конца жизни бороться против «сдвига вправо» завершалась на пафосной ноте: «Очень возможно, что кое-кому из наших необузданных критиков придется убраться во Второй Интернационал. Мы же были и останемся в Третьем»[1071].
С каждым днем выполнять это обещание становилось все труднее. Лишенные доступа к прессе, лидеры оппозиции начали проводить подпольные митинги, нелегально печатать свои информационные материалы. Тогда же начались вызовы в ЦКК, из политических оппонентов они были превращены в обвиняемых. Резкое обострение международных отношений после разрыва в конце мая дипломатических отношений между СССР и Великобританией способствовало ужесточению репрессий, сталинцы мотивировали их тем, что в условиях военной угрозы стране нужен надежный тыл. Масла в огонь подлили авантюристические высказывания самого Троцкого вроде того, что иностранная интервенция будет способствовать передаче власти в руки истинных революционеров.
«Мы заявляем, — утверждал Троцкий на заседании ЦКК ВКП(б) в июне 1927 года, — что сталинский режим мы будем критиковать до тех пор, пока вы нам механически не закроете рот. До тех пор, пока вы не вгоните нам в рот кляп, мы будем критиковать этот сталинский режим, который подорвет все завоевания Октябрьской революции, а они нам так же дороги, как и вам. Еще во времена царизма были патриоты, которые, по словам Щедрина, смешивали отечество с начальством… Мы будем критиковать сталинский режим, негодный, сползающий, идейно слабый, короткомысленный, недальнозоркий. Мы будем его с удвоенной силой критиковать именно потому, что видим опасность, именно потому, что ошибки Сталина в случае войны помножатся на 10 и на 100»[1072].
Чем ярче и яростней выступали лидеры оппозиции, тем больше энергии тратил сталинский аппарат на их изоляцию от партийных низов. В дело шли любые поводы для дискредитации. Примером тому является ультиматум Политбюро, обращенный к Троцкому и Зиновьеву, — готовы ли они дезавуировать сборник своих статей, изданный в Германии исключенными из КПГ «ультралевыми», более того, «не допускать впредь печатания ваших статей и речей в органах этой группы?» Помимо того, что оппозиционеры не являлись инициаторами этой публикации, они никак не могли согласиться с тем, что соратники Рут Фишер, еще недавно возглавлявшие немецкую компартию, были заклеймены в сталинской стилистике как «пройдохи, контрреволюционные щенки от буржуазии»[1073].
Каждая из сторон продолжала отстаивать догмат о собственной непогрешимости, готовясь к решающей схватке на предстоявшем съезде партии. Оппозиционеры выражали уверенность в собственной победе, считая, что только молчание Троцкого спасло сталинское большинство от поражения на предыдущем съезде. В свою очередь, Сталин, Бухарин и их соратники не забыли уроков 1925 года, когда представитель «ленинградской оппозиции» Каменев прямо требовал отставки генсека. Поэтому сталинская фракция вела дело к тому, чтобы покончить с оппозиционерами еще до начала Пятнадцатого съезда ВКП(б).
Центральный аппарат Коминтерна активно включился в эту кампанию. 13 сентября 1927 года состоялось специальное совещание его руководителей, посвященное выработке превентивных мер, направленных против оппозиционных выступлений. Практически все его участники выражали опасения, что, проиграв битву в ЦК ВКП(б), Троцкий и Зиновьев перенесут центр своей деятельности за границу. Секциям Коминтерна было предписано доносить в Москву о любых попытках сторонников «объединенной оппозиции» поддерживать контакты с единомышленниками за рубежом. В свою очередь, представители иностранных компартий подчеркивали на совещании, что им трудно вести разъяснительную работу, когда программные заявления и речи оппозиционеров недоступны даже им самим[1074].
Одним из центральных событий антитроцкистской кампании в Коминтерне стало заседание Президиума Исполкома 27 сентября того же года, на котором присутствовали Сталин и Молотов. Речь шла об исключении оппозиционеров, заседание продолжалось с половины десятого вечера до пяти часов утра. Троцкий последний раз выступил в Исполкоме Коминтерна, подвергнув беспощадной критике ключевые аспекты его деятельности. Однако все было уже решено. Накануне заседания в Президиум ИККИ и ЦК ВКП(б) было направлено письмо итальянца П. Тольятти и швейцарца Ж. Эмбер-Дро, где говорилось о том, что Троцкий и его сторонники, начав собирание своих сил за рубежом, «перешли грань, за которой оппозиция становится контрреволюционным преступлением».
Свою долю ответственности за фактическое сокрытие от международного коммунистического движения реальной ситуации в СССР, за его формальную «большевизацию» и безоговорочную поддержку любых решений ВКП(б) несли руководители и сотрудники Исполкома Коминтерна, являвшиеся в большинстве своем членами российской партии. Двигаясь по линии наименьшего сопротивления в созданной ими же административной вертикали, они вполне отдавали себе отчет в том, что критическое отношение к большевистскому эталону подорвет основы как коммунистического движения в целом, так и их собственной политической карьеры. В итоге тактические соображения контроля над зарубежными компартиями перевешивали стратегическую установку на превращение их в значимый фактор политической жизни своих стран.
Сентябрьское заседание Президиума ИККИ превратилось в настоящую фантасмагорию взаимных обвинений, уходивших едва ли не в дореволюционное прошлое. Приведем отрывок из стенограммы. «Бухарин: Я заявляю, что в 1921 году, после профсоюзной дискуссии, когда я с Троцким был в хороших политических отношениях, Троцкий заявил мне буквально следующее в Архангельском, где он тогда жил: „Вы не видите, куда ведет режим, создающийся в партии? Невозможный режим ведет партию к гибели, и я думаю, что я должен сделать такой жест, как выход из партии, чтобы партия опомнилась и увидела, куда ее ведут“.
Троцкий: Это, может быть, Вы сами говорили тогда, когда расплакались — в буквальном смысле — мне в жилет и говорили, что Ленин превратил партию в навозную кучу, а я гладил Вас по голове и успокаивал: не плачьте, Бухарчик, дело совсем не так плохо. Это было в Смольном, когда Вы, как мальчишка, плакали, называя партию не навозной кучей, а гораздо круче — я не решаюсь только повторить»[1075]. Накал страстей в руководстве ВКП(б) осенью 1927 года, судя по приведенному отрывку из стенограммы, ничем не уступал остроте парламентских дебатов в демократических странах. Различие состояло лишь в том, что в условиях авторитарных режимов результаты дискуссии рано или поздно переплавлялись в статьи уголовных обвинений.
Неуслышанный Троцкий оставался самим собой — свою последнюю речь в Коминтерне он завершил словами: «Бюрократический режим неотвратимо ведет к единоначалию. Коллективное руководство мыслимо только на основах партийной демократии»[1076]. Никакой другой демократии поверженный вождь не признавал до последнего дня своей жизни, прерванной ударом сталинского ледоруба. К этому моменту партийные массы уже старались не слушать Троцкого, потому что боялись его услышать. А он продолжал бить наотмашь, целясь в одну и ту же точку, не теряя полемического задора и упорно не замечая, что глас вопиющего раздается в мертвой пустыне.
Последняя очная встреча нашего героя и Сталина в публичном пространстве состоялась 23 октября 1927 года, атмосфера закончившегося в тот день пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) «пробила дно» кампании травли, срежиссированной в секретариате генсека. Троцкому не давали говорить, заглушая его слова выкриками, свистом, пытались стащить его с трибуны. Получив стенограмму заседания, Троцкий начал перечислять: «…в стенограмме не указано, что с этой трибуны брошен был в меня стакан… тов. Ярославский во время моей речи бросил в меня томом контрольных цифр». Заключение напрашивалось само собой: методы, которые были применены для недопущения содержательной дискуссии на пленуме, «иначе никак нельзя назвать, как фашистски-хулиганскими»