Не покидал его и китайский вопрос. Хотя в самом Китае революция закончилась и на первый план выдвинулась угроза японской интервенции, лидер оппозиции продолжал настаивать на непоколебимости собственных оценок. Начальные строки одной из статей показывали, что Троцкий сжег за собой все мосты и теперь рассматривает «дуумвират» с его коминтерновской составляющей в качестве главного врага. Он писал: «Ни одна партия не пострадала так жестоко от оппортунистического руководства Коминтерна за последние пять лет, как китайская компартия. Мы имели в Китае законченный и именно поэтому катастрофический образец применения меньшевистской политики в революционную эпоху»[1094].
Следует признать, что к окончанию эпохи битв за ленинское наследство «меньшевизм», равно как и другие политические термины, превратился в ярлык, лишенный содержания, удобное ругательство, которым одинаково часто пользовались и сталинисты, и оппозиционеры. При этом и те, и другие знаменем «большевизма» осеняли свою собственную фракцию. Не имея солидных каналов информации, Троцкий был вынужден опираться на стенограмму конгресса Коминтерна, которую печатали газеты. Кантонское восстание заставило советское руководство «отшатнуться от путчизма», но не вывело его из состояния, которое наш герой описал как «худшую разновидность левизны». Хотя он еще два года назад настраивал китайских коммунистов на блок антиимпериалистических сил, теперь такая установка была расценена как «реакционная попытка оттянуть революцию назад, к уже пройденным этапам гоминьдановской коалиции»[1095]. Если бы Троцкий проявлял больше склонности к диалектике, он мог бы завершить свои выводы прогнозом, что Сталин еще вернется к «пройденным этапам» — применительно к Китаю это произойдет лишь в 1936 году.
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о высылке Л. Д. Троцкого из СССР за антисоветскую деятельность
7 января 1929
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 289. Л. 8]
Преувеличенная оценка потенциала оппозиции (в одном из писем Радеку он замечал: «Мы — авангард авангарда») мешала Троцкому увидеть реальную расстановку сил в руководстве ВКП(б). Накануне решающего столкновения с «правыми» Сталин решил обезопасить свой левый фланг и провел через Политбюро решение о его высылке за границу. По данным самого Троцкого, против этого проголосовали Бухарин, Рыков и Томский, но остались в меньшинстве. Принятое решение явно не увязывалось с коминтерновскими резолюциями о противодействии международной консолидации троцкистов. Сталин показал тем самым, что рассматривает интересы Коминтерна лишь как производную от своих собственных политических амбиций.
Получив решение о высылке, оформленное через ОГПУ, Троцкий обратился с очередным письмом к руководству ВКП(б) и Коминтерна. Он продолжал играть роль Кассандры, с которой свыкся за пять лет пребывания в оппозиции: «Если бы не эта слепая, трусливая и бездарная политика приспособления к бюрократии и мещанству, положение трудящихся масс на двенадцатом году диктатуры было бы несравненно благоприятнее; военная оборона неизмеримо крепче и надежнее; Коминтерн стоял бы совсем на иной высоте, а не отступал бы шаг за шагом перед изменнической и продажной социал-демократией»[1096]. Подобные пророчества уже не вызывали интереса ни у его немногочисленных сторонников, ни и у его могущественных врагов.
Троцкий рассчитался с Коминтерном накануне высылки за рубеж так, как только он умел, — вонзив в каждого из руководящих деятелей пучок отравленных стрел. По стилистике и смыслу это напоминало политическое завещание Ленина, но охарактеризованные им фигуры не тянули на масштаб лидеров большевистской партии. Согласно логике Троцкого, все они были «непромокаемые, не горящие в огне и не тонущие в воде большевики из отеля „Люкс“», многие из них (вроде Бела Куна или Отто Куусинена) провалили революционные выступления в собственных странах и «продолжали свое барахтанье вокруг да около революции»[1097]. Характерно, что в этом Пантеоне наоборот Сталин и Бухарин были погребены отдельно, очевидно, для Троцкого они все же проходили по иному ведомству.
Уже оказавшись за границей, герой нашего очерка продолжил свою борьбу с ветряными мельницами, не щадя никого и ничего. Публикации документов оппозиции на иностранных языках привлекали все меньше внимания, несмотря не то, что за их перевод и издание принимались политические единомышленники. Представляя французскому читателю свою критику программы Коминтерна, изгнанник подчеркивал, что она «не утратила ничего от своей актуальности. Наоборот. Все роковые ошибки проекта остались на своем месте: они только юридически закреплены и превращены в символ веры». «Программа теоретически несостоятельна и политически вредна», — утверждал Троцкий. Это подразумевало, что его поправки к ней являлись состоятельными и полезными, хотя на самом деле они не предлагали коммунистам ни покаяния, ни альтернативного курса.
Ничтоже сумняшеся наш герой переходил на личности, назвав участников конгресса безвольной и покорной массой. «Всё это рекруты нового политического курса и агенты нового организационного режима. Обвиняя меня или, вернее, подписываясь под обвинением меня в нарушении ленинских принципов, делегаты VI конгресса обнаружили гораздо больше покорности, чем ясности теоретической мысли и знакомства с историей Коминтерна»[1098]. Подобные установки и личное высокомерие не оставляли Троцкому шансов на сплочение своих сторонников, сопоставимое с былыми и существовавшими на тот момент рабочими Интернационалами.
4.10. В последней эмиграции
«Причал в одесском порту был окружен плотным кольцом войск, которые еще четыре года назад находились под его командованием. Как горькая шутка воспринималось название судна, ожидавшего его на рейде, „Ильич“! В бурную ночь, в шторм, корабль быстро покинул гавань. Ледоколу пришлось на протяжении 60 миль прокладывать кораблю путь к свободной воде. Когда „Ильич“ поднимал якорь и Троцкий последний раз смотрел на удаляющийся берег, он, должно быть, чувствовал, что вся оставляемая им страна превратилась в вымерзшую пустыню и сама революция стала глыбой льда. И не было такой силы на Земле, такого человеческого ледокола, который мог бы проложить ему путь обратно»[1099].
Л. Д. Троцкий в образе Агасфера, блуждающего по Европе и направляющегося в Испанию
Карикатура В. И. Межлаука
Вторая половина 1930-х
[РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 170. Л. 15]
Так Исаак Дойчер описывал высылку Троцкого из СССР. Образы ледяной пустыни весьма созвучны трагедии революции, пожиравшей своих детей, о ней уже шла речь в заключительных строках очерка, посвященного судьбе Григория Зиновьева. Этот афоризм, родившийся во Франции конца XVIII века, судьбами старых большевиков был превращен едва ли не в социологическую закономерность. В то же время сам факт избавления властей от неудобного интеллектуала удивительно напоминал стилистику «философского парохода», на котором был собран цвет российской интеллигенции, не пришедшейся ко двору большевистскому режиму. Как известно, в организации и проведении этой акции наш герой играл отнюдь не последнюю роль[1100].
Решение о высылке из СССР, предъявленное Троцкому 18 января 1929 года, вызвало не только живой отклик в международном рабочем движении, но и активную дипломатическую игру. Сталин делал все возможное, чтобы не допустить предоставления политического убежища Троцкому в Европе (сам Троцкий выбрал Германию, считая, что эта страна ближе всего подошла к порогу мировой революции). Узнав о давлении, оказываемом на берлинское правительство по этому поводу, один из лидеров той самой «изменнической и продажной социал-демократии» Фридрих Штампфер писал рейхсканцлеру Герману Мюллеру, тоже социал-демократу: «Я с ужасом узнал о том, что есть возражение против принятия Троцкого. Я этого совершенно не понимаю. Мы принципиально должны стоять на том, что германская республика предоставляет право политического убежища всем, кто из-за несвободы на своей родине был вынужден ее покинуть. Я не вижу практических оснований для отказа от этого принципа. Мы ведь не можем отказать Троцкому в том, что предоставляем несметному числу ультрареакционно настроенных русских. Троцкий не может принести нам вреда. Он не испортит русско-германских отношений, т. к. Россия сама направила запрос, сможем ли мы его принять. Если он кому и может навредить, так только коммунистам». Отказ германского правительства предоставить убежище Троцкому вызвал официальное осуждение со стороны Второго Интернационала.
22 января 1929 года Троцкий с семьей в сопровождении эскорта сотрудников ОГПУ выехал из Алма-Аты. В письмах соратникам он описывал трудности перехода через Курдайский перевал, а также двухнедельную стоянку поезда на одном из глухих полустанков где-то на Украине, пока не был решен окончательно вопрос о визах. Пароход «Ильич» доставил Троцкого в Константинополь, и тот первым делом направил заявление протеста турецкому лидеру. Вся весна прошла в оживленной переписке с Берлином, но Троцкому так и не удалось получить визу даже для лечения в Германии. Он остался верен себе, направив социал-демократу Паулю Лебе, являвшемуся в тот момент председателем рейхстага, ироничную телеграмму: «Сожалею, что не получил возможности обучиться на практике преимуществам демократического права убежища»[1101].
Решающую роль в отказе германского и других европейских правительств предоставить политическое убежище Троцкому сыграли не интриги сталинской дипломатии, а страх перед усилением радикальных тенденций в рабочем движении. Эпизод с визой послужил нашему герою основой для широких обобщений: «Совершенно второстепенный, в конце концов, эпизод с моей визой бросает яркий сноп света на самое существо проблемы нашей эпохи и одним взмахом ниспровергает насквозь лживый и реакционный миф — о возможности