Лев Давидович Троцкий
1940
[Из открытых источников]
Коминтерн всего на три года пережил Троцкого. В их трагической судьбе много общего, но есть и принципиальное отличие. В то время как секции Коминтерна попали под пресс сталинского диктата и склонились перед ним, Троцкий поставил политическую независимость выше амбиций власти. Сумей Коминтерн отстоять свое право на иное мнение, сохранить дух коммунистического плюрализма и идейной самостоятельности, кто знает, какими путями пошло бы европейское рабочее движение. Но и сам Троцкий оставался пленником той доктрины, которая окрыляла его в решающие моменты его жизни. Выброшенный из руководства ВКП(б), высланный из Советского Союза, он не желал, а может быть, просто не мог внести коррективы в собственный маршрут. Чем больше он увлекался созданием «своего» Интернационала, тем более конъюнктурными становились его оценки Коминтерна. Как когда-то меньшевики — для большевиков, а левые социалисты — для коммунистов, ближайшие конкуренты в борьбе за истинное толкование и практическое воплощение марксистской теории превращались из потенциальных союзников в главных врагов.
Троцкий писал в марте 1938 года, добравшись до конечной точки странствий современного Агасфера — мексиканского города Койоакана: «В практической политике Коминтерн стоит вправо от Второго Интернационала. В Испании Коммунистическая партия методами ГПУ душит левое крыло рабочего класса. Во Франции коммунисты стали, по выражению газеты „Тан“, представителями „ярмарочного шовинизма“. То же наблюдается, более или менее, в Соединенных Штатах и в ряде других стран. Традиционная политика сотрудничества классов, на борьбе с которой возник Третий Интернационал, стала теперь в сгущенном виде официальной политикой сталинизма, причем на защиту этой политики призваны кровавые репрессии ГПУ… Для революционной политики нужна революционная партия. У Сталина ее нет. Большевистская партия убита. Коминтерн вконец деморализован»[1108].
В этих горьких признаниях было немало правды, но не вся правда. Троцкий внес немалый вклад в то, что на многих поворотах коминтерновской истории верность стратегическим целям движения отступала перед тактическими интересами его отцов-основателей, одним из которых был он сам. Интересы эти имели весьма широкий спектр: от защиты «отечества всех трудящихся» до «искоренения троцкизма» в западных компартиях. Зигзагообразность генеральной линии международного коммунистического движения давно уже стала притчей во языцех западной прессы, и Троцкий не открывал ничего нового, приподнимая завесу секретности над тем, что давно уже потеряло даже минимальный аромат таинственности и романтизма.
Идея поглотила его, превратила окружающий мир в замкнутое пространство. Бесспорно, в разгар сталинских репрессий Троцкий был одним из немногих, кто со всей страстью выступал против беззакония, возведенного в закон. Спасая честь большевизма, Троцкий не мог не остаться последним большевиком. Смольный в октябре семнадцатого стал колыбелью этого политического деятеля, и он уже не мог поставить под вопрос главный итог собственной жизни.
В любом обществе есть люди, не желающие подстраиваться под общепринятый размер. К их числу принадлежал и Троцкий. Его идеи и дела принадлежат прошлому. Но это наше прошлое. И чем дальше оно будет уходить от будничных забот современности, тем более одиноко наш герой будет смотреться на историческом пьедестале, сотворенном для себя самого. Абсолютизация насилия и отрицание демократических ценностей оказались отнюдь не чужды политической культуре Европы в период между двумя мировыми войнами. Было что-то символическое в том, что Троцкий стал свидетелем подъема фашистских движений, но так и не дожил до их сокрушительного краха, который подвел черту под самым страшным периодом в истории прошлого века.
Часть 5. Бухарин. Местоблюститель
5.1. Путь на вершину
В отличие от Зиновьева и Радека Николаю Бухарину — третьему из российских партийных лидеров, возглавлявших Коминтерн в 1920-е годы, посвящено немалое количество научных биографий как российских, так и зарубежных[1109]. Его образ в годы горбачевской перестройки стал символом «социализма с человеческим лицом», безжалостно растоптанного сталинским сапогом. Перестройка вскоре обернулась крахом всей социалистической модели, Бухарина в пантеоне российской истории заслонили древние князья и старорежимные полководцы. Данное ему Лениным определение «любимец партии» из похвалы превратилось едва ли не в клеймо, ведь как рассуждает средний обыватель, «яблоко от яблони недалеко падает». Действительно, Бухарин был плотью от плоти большевистского проекта, в своих последних письмах перед расстрелом главный обвиняемый третьего показательного процесса продолжал клясться в верности его целям и принципам.
Николай Иванович Бухарин
1920-е
[РГАСПИ. Ф. 329. Оп. 1. Д. 22. Л. 10]
И в то же время он, как никто другой, подходит для психологического анализа того сообщества, которое создало и управляло партией, страной и Коминтерном. Его политические противники и биографы с учеными степенями сходились в том, что это был человек нараспашку, политическая наивность которого прекрасно уживалась с революционной романтикой. Если Зиновьев хотел, но не мог быть похожим на Ленина, то Бухарину это удавалось без особых усилий. Троцкий в одном из набросков своих очерков, посвященных лидерам большевизма, писал: «В характере Бухарина было нечто детское, и это делало его, по выражению Ленина, любимцем партии. Он нередко и весьма задорно полемизировал против Ленина, который отвечал строго, но благожелательно. Острота полемики никогда не нарушала их дружеских отношений. Мягкий, как воск, по выражению того же Ленина, Бухарин был влюблен в Ленина и привязан к нему, как ребенок к матери»[1110]. О детской открытости нашего героя свидетельствует немало мемуаров людей, знавших его лично. Клара Цеткин называла его на французский манер gamin de la revolution — «уличным мальчишкой революции». Надежда Иоффе вспоминала о выходке Бухарина в то время, когда он проживал в здании советского полпредства в Берлине: «Мое 12-летнее воображение он потряс тем, что в день своего рождения, принимая поздравления, он вскочил на длинный банкетный стол, пробежал его до половины и… встал на голову»[1111].
Наш герой одним из первых представителей «старой гвардии большевизма» получил не только правовую, но и партийную реабилитацию, посвященная ему книга американского историка Стивена Коэна (и очень вовремя переведенная на русский язык) стала на рубеже 1980–1990-х годов одним из бестселлеров для гуманитарной интеллигенции. Автору очерка, тогда молодому сотруднику Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, довелось участвовать и в издании первого сборника произведений Бухарина, и в написании статей, посвященных его теоретическому наследию[1112]. Могу с уверенностью сказать, что эта работа велась не просто в авральном режиме «возвращения прошлого», но и с большим эмоциональным подъемом. Нам казалось тогда, что мы восстанавливаем историческую справедливость, заполняем «белые пятна» сталинской эпохи и тем самым возвращаемся к «ленинской модели социализма», от которой победившая в революции партия отказалась шесть десятилетий назад[1113].
Интерес к личности, политическому и научному наследию Бухарина постепенно стих к концу прошлого века, но он и по сей день остается одним из наиболее изученных большевиков ленинского призыва. Его короткая, но яркая биография вместила в себя подполье, ссылки и эмиграцию, оппонирование Ленину в период заключения Брестского мира, кодификацию исторического материализма и литературные этюды, роль главного экзорциста в борьбе с внутрипартийной оппозицией, редакторство газеты «Правда», союз со Сталиным и превращение в «правого оппортуниста» после разрыва с ним, три брака и счастье отцовства, чудовищные обвинения в терроризме и расстрельный приговор, наконец.
В руководстве РКП(б) Бухарин больше других олицетворял собой романтику мировой революции
Плакат
1918
[Из открытых источников]
Все это останется за рамками настоящего очерка — мы ограничимся ролью Бухарина в создании и работе Коммунистического Интернационала на протяжении первого десятилетия истории этой международной организации. За этот период наш герой проделал путь от бесшабашного радикала до политического тяжеловеса, способного постоять за свое видение перспектив коммунистического движения. Скорее вознесенный, чем вознесшийся к вершинам власти в нэповской России, он вчистую проиграл борьбу за ее сохранение, оставив один на один со сталинской диктатурой своих друзей и соратников как отечественных, так и зарубежных.
В начале 1918 года Бухарин стал одним из самых заметных «левых коммунистов», которые выступали против заключения сепаратного Брестского мира с кайзеровской Германией. Его уверенность в том, что Советская Россия даже ценой собственной гибели должна разбудить европейский пролетариат, разбилась о ленинскую непреклонность в необходимости «мирной передышки», за которую следовало заплатить любую цену. Именно к этим дням относился эпизод, упомянутый Троцким, когда эмоциональный Бухарин сравнивал партию с чем-то похуже навозной кучи[1114]. На третьем показательном процессе в 1938 году всплыл и еще один сюжет, связанный с обсуждением «левыми коммунистами» планов ареста Ленина, который не был ни подтвержден, ни опровергнут обвиняемыми.