Доктор Лит, как и дамы, по-видимому, очень интересовался моим рассказом об обстоятельствах, при которых я заснул в подземной комнате. Каждый высказывал свои догадки для объяснения того, как могли меня забыть в ней. Следующее предположение, на котором, наконец, все мы сошлись, представлялось, по крайней мере, более вероятным, хотя, конечно, никто не мог знать, насколько оно истинно в своих подробностях. Слой пепла, найденный наверху комнаты, указывал на то, что дом сгорел. Предположим, что пожар случился в ту ночь, когда я заснул. Остается допустить еще одно, что Сойер погиб во время пожара или вследствие какой-либо случайности, имевшей отношение к этому пожару, – остальное само собою является необходимым следствием случившегося. Никто, кроме него и доктора Пильсбёрна, не знал ни о существовании этой комнаты, ни о том, что я там находился. Доктор Пильсбёрн, в ту же ночь уехавший в Орлеан, по всей вероятности, ничего и не слыхал о пожаре. Друзья мои и знакомые, должно быть, решили, что я погиб в пламени. Раскопки развалин, если они не были произведены до самого основания, не могли открыть убежища в стенах фундамента, сообщавшегося с моей комнатой. Несомненно, будь на этом месте вскоре возведена новая постройка, подобные раскопки оказались бы необходимыми, но смутные времена и неблагоприятное положение местности могли помешать новому сооружению. Величина деревьев, растущих теперь на этой площади, заметил доктор Лит, указывает на то, что это место, по меньшей мере, более полстолетия оставалось незастроенным.
Глава V
Когда вечером дамы ушли и мы остались вдвоем с доктором Литом, он спросил меня, намерен ли я спать, присовокупив, что в случае моего желания постель к моим услугам. Если же я предпочту бодрствование, то для него ничего не может быть приятнее, как составить мне компанию.
– Я сам поздняя птица – заметил он, – и без малейшей лести могу заявить, что более интересного собеседника, чем вы – трудно себе представить. Ведь не часто выпадает случай беседовать с человеком XIX столетия.
Весь вечер я с некоторым страхом ожидал времени, когда останусь на ночь наедине с самим собой. В кругу этих хотя и чужых, но столь любезных ко мне людей, ободряемый и поддерживаемый их симпатией ко мне, я мог еще сохранять мое умственное равновесие. Но даже и тут, в перерывах разговора у меня, как молния, мелькал ужас моего странного положения, который предстоял мне в перспективе, как только я буду лишен развлечения. Я знал, что не засну в эту ночь, и уверен, что не послужит доказательством моей трусости откровенное заявление, что я боялся лежать без сна и размышлять. Когда, в ответ на вопрос моего хозяина, я чистосердечно признался ему в этом, он возразил, что было бы странно, если бы я не чувствовал ничего подобного. Что же касается бессонницы, то мне нечего беспокоиться: когда я захочу идти спать, он даст мне прием такого снадобья, которое наверное усыпит меня. На следующее же утро я, без сомнения, проснусь с таким чувством, как будто я и век был гражданином Нового Света.
– Прежде чем я освоюсь с этим чувством, – возразил я, – мне хотелось бы несколько более узнать о Бостоне, куда я опять вернулся. Когда мы были на верху дома, вы говорили мне, что, хотя со дня моего усыпления протекло всего одно столетие, оно ознаменовалось для человечества гораздо большими переменами, чем многие предшествующие тысячелетия. Видя город перед собою, я вполне мог этому поверить; но мне очень любопытно узнать, в чем же именно заключались помянутые перемены. Чтобы начать с чего-нибудь, ибо это – предмет, без сомнения, обширный, скажите, как разрешили вы рабочий вопрос, если только вам удалось это? В XIX столетии это была загадка сфинкса, и в то время, когда я исчез с лица земли, сфинкс грозил поглотать общество, так как не находилось подходящей разгадки. Конечно, стоит проспать столетие, чтоб узнать правильное разрешение этого вопроса, если только в самом деле вам удалось найти его.
– Так как в настоящее время рабочего вопроса не существует, – возразил доктор Лит, – и даже не имеется повода к его возникновению, то, полагаю, я могу смело сказать, что мы его разрешили. Общество и вправду было бы достойно гибели, если бы не сумело дать ответ на загадку, в сущности чрезвычайно простую. В действительности обществу, строго говоря, и не понадобилось разрешать загадку. Она, можно сказать, разрешилась сама собой. Разгадка явилась результатом промышленного развития, которое и не могло завершиться иначе. Обществу оставалось только признать это развитие и способствовать ему, как только течение его сделалось неоспоримым.
– Я могу только сказать, – возразил я, – что в то время, когда я заснул, еще никто не признавал такого течения.
– Помнится, вы говорили, что уснули в 1887 году.
– Да, 30 мая 1887 года.
Мой собеседник несколько мгновений задумчиво смотрел на меня. Затем он заметил:
– И вы говорите, что тогда еще не все понимали, к какого рода кризису приближалось общество? Конечно, я вполне доверяю вашему заявлению. Особенная слепота ваших современников к знамениям времени представляет собой явление, которое комментируется многими из наших историков. Но мало найдется таких исторических фактов, которые бы для нас были менее понятны, чем то, что вы, имея перед глазами все признаки предстоящего переворота, не уразумели этого, тогда как для нас теперь эти же самые признаки являются столь очевидными и неоспоримыми. Мне было бы очень интересно, мистер Вест, получить от вас более определенное представление насчет воззрений, какие разделялись вами и людьми вашего круга относительно состояния и стремлений общества 1887 года. Вы должны же были, по крайней мере, понять, что повсюду распространившиеся промышленные и социальные беспорядки, подкладкой которых служило недовольство всех классов неравенством в обществе и всеобщею бедностью человечества, являлись предзнаменованиями каких-то крупных перемен.
– Мы, без сомнения, понимали это, – возразил я. – Мы чувствовали, что общество утратило якорь и ему грозила опасность сделаться игрушкою волн. Куда его погонит ветром, никто не мог сказать, но все боялись подводных камней.
– Тем не менее, – сказал доктор Лит, – течение было совершенно ясно, стоило только взять на себя труд присмотреться к нему, и несло оно не к подводным камням, а по направлению к более глубокому фарватеру.
– У нас была популярная поговорка, – заметил я, – что оглядываться назад лучше, чем смотреть вперед. Значение этой поговорки, без сомнения, теперь я оценю более, чем когда-либо. Я могу сказать только то, что в то время, когда я заснул, перспектива была такова, что я не удивился бы, узрев сегодня с верхушки вашего дома вместо этого цветущего города груду обугленных, истлевших и поросших мхом развалин.
Доктор Лит слушал меня с напряженным вниканием и глубокомысленно кивнул головой, когда я кончил.
– Сказанное вами, – заметил он, – будет считаться лучшим подтверждением свидетельства Сториота о вашей эпохе, показания которого о помрачении и расстройстве умов человеческих в ваше время обыкновенно признаются преувеличенными. Вполне естественно, что подобный переходный период должен был отличаться возбуждением и брожением. Но ввиду ясности направления бродивших сил, являлось естественным предположение, что преобладающим настроением общественных умов была, скорее, надежда, нежели страх.
– Вы не сказали мне, какой нашли вы ответ на загадку, – спросил я. – Я горю нетерпением узнать, каким превращением естественного хода вещей мир и благоденствие, которыми вы, по-видимому, пользуетесь теперь, могли явиться результатом такой эпохи, какова была моя?
– Извините, – перебил мой хозяин, – вы курите?
И как только наши сигары хорошо раскурились, он продолжал:
– Так как вы, скорее, расположены беседовать, чем спать, что, без всяких сомнений, предпочитаю также и я, то самое лучшее, мне кажется, если я попытаюсь настолько ознакомить вас с нашей промышленной системой, чтобы, по крайней мере, рассеять впечатление какой-то таинственности в процессе ее развития. Современные вам бостонцы пользовались репутацией больших любителей задавать вопросы. Я сейчас докажу свое происхождение от них тем, что начну с опроса. В чем, по-вашему, более всего выражались современные вам рабочие беспорядки?
– Ну конечно в стачках, – сказал я.
– Так-с. Но что делало такими страшными эти стачки?
– Большие рабочие ассоциации.
– Для чего же возникали эти большие рабочие ассоциации?
– Рабочие объясняли, что только таким образом они могли бы добиться своих прав от больших корпораций.
– Вот то-то и есть, – сказал доктор Лит, – рабочая организация и стачки были просто следствием сосредоточения капитала в больших массах, чем когда-либо прежде. До начала этого сконцентрирования капитала, когда торговлей и промышленностью занималось бесчисленное множество мелких предпринимателей с небольшими капиталами вместо незначительного числа крупных фирм с большим капиталом, каждый рабочий в отдельности имел значение и был независим в своих отношениях к работодателю. Сверх того, если небольшой капитал или новая идея оказывались достаточными для того, чтобы дать человеку возможность начать дело самостоятельно, рабочие беспрестанно становились сами хозяевами, и между обоими классами не было резко определенной грани. В рабочих союзах тогда не представлялось надобности, а об общих стачках не могло быть и речи. Когда же вслед за эрой мелких предпринимателей с малыми капиталами наступила эпоха больших скоплений капитала, все это изменилось. Каждый отдельный рабочий, который имел относительно важное значение для маленького хозяина, доведен был до полного ничтожества и обессиления по отношению к большой корпорации, я в то же самое время путь возвышения на степень хозяина был для него закрыт. Самозащита вынудила его сплотиться со своими товарищами.
Судя по свидетельствам современников, против концентрирования капитала тогда восставали ужасно. Люди думали, что он угрожает обществу самой отвратительной формой тирании, какую когда-либо им приходилось переживать. Предполагали, что большие корпорации готовили для них ярмо самого низкого рабства, какое когда-либо налагалось на род людской, рабства и не по отношению к людям, а по отношению к бездушным машинам, неспособным ни к какому другому побуждению, кроме ненасытной жадности, бросая взгляд на прошлое, мы не должны удивляться их отчаянию, так как никогда, конечно, человечеству не приходилось становитьс