– Так как у вас не существует никаких юридических учреждений, где каждый мог бы пройти известную юридическую школу, – заметил я, – то судьям приходится вступать в свою должность прямо после изучения юридических наук в училище законоведения.
– У нас нет ничего подобного училищам законоведения, – отвечал доктор, улыбаясь. – Закон, как специальная наука, устарел. Это была система казуистики, которая требовалась для объяснения выработанной искусственности старого порядка общества; к существующему же мировому порядку вещей применимы лишь самые обыкновенные и простые юридические положения. Все, что касается отношений одного человека к другому, теперь, без всякого сравнения, проще, чем в ваше время. У нас нет дела для ваших говорунов юристов, которые председательствовали и умствовали в ваших судах. Не думайте, что мы не питаем уважения к этим бывшим знаменитостям только потому, что у нас нет для них дела. Напротив, мы питаем непритворное уважение, граничащее почти с почтительным страхом, к людям, которые только одни могли понять и истолковывать бесконечно запуганные материи о праве собственности и долговые обязательства по торговым и личным делам, составлявшие неотъемлемую принадлежность вашей экономической системы. Наиболее ярким и сильным доказательством запутанности и искусственности этой системы, может служить тот факт, что в наше время считалось необходимым отвлекать самых интеллигентных лиц каждого поколения от всяких занятий, чтобы создать из них касту ученых, которой с трудом удавалось разъяснять действующее законодательство тем, чья судьба зависела от него. Трактаты ваших великих юристов стоят в наших библиотеках рядом с томами схоластиков, как удивительные памятники человеческого остроумия, растраченного на предметы, совершенно чуждые интересам современных людей. Наши судьи – просто люди зрелых лет с обширными сведениями, справедливые и рассудительные.
Я не могу забыть об одной важной функции обыкновенных судов, – прибавил доктор Лит. – Она заключается в постановлении приговора во всех делах, где простой рабочий жалуется на дурное обращение со стороны его контролера. Все подобные жалобы решаются без апелляций одним судьей. Трое судей участвуют только в более важных случаях.
– При вашей системе, может быть, нужен такой суд потому, что рабочий, с которым поступают нечестно, не может бросить свое место, как у нас.
– Конечно, может, – возразил доктор Лит. – Не только каждый человек всегда может быть уверен в том, что его выслушают и удовлетворят в случае действительного притеснения, но, если он в худых отношениях со своим начальником, он может получить перевод в другое место. При вашей системе, конечно, человек мог оставить работу, если ему не нравился хозяин, но он в то же самое время лишался и средств к существованию. Нашему же рабочему, который очутился в неприятном положении, не приходится рисковать средствами существования. Наша промышленная система в видах достижения хороших результатов требует самой строгой дисциплины в армии труда, но право работника на справедливое и внимательное обращение с ним поддерживается общественным мнением всей нации. Офицер командует, рядовой повинуется, но ни один офицер не составлен так высоко, чтобы осмелиться быть дерзким с работником самого низшего класса. Из всех проступков быстрее наказуется грубость или невежество в отношениях какого-либо служащего к публике. Наши судьи требуют во всякого рода отношениях не только справедливости, но и вежливости. Даже самые крупные способности к службе не принимаются в расчет, если данный субъект оказывается виновным в грубом или оскорбительном обращении с другими.
Пока доктор Лит говорил, мне пришла на мысль, что во всем его рассказе я слышал много о нации и ничего об управлении штатов.
– Разве организация нации, как промышленной единицы, уничтожили отдельные штаты? – спросил я.
– Само собою разумеется, – ответил он. – Отдельные управления мешали бы контролю и дисциплине промышленной армии, которая нуждается в единой и единообразной организации. Если бы даже отдельные управления штатов не оказались неудобными по другим причинам, то, во всяком случае, они в настоящее время были бы излишними, вследствие изумительного упрощения в задачах государственного управления. Направление производств страны является почти единственной функцией администрации в настоящее время. Многое из того, что прежде существовало в администрации, совершенно уничтожено. У нас нет ни армии, ни флота, ни военной организации. У нас нет ни Министерства иностранных дел, ни казначейства, ни акциза, ни податей, ни сборщиков податей. Единственная функция управления, известная вам и сохранившаяся до сих пор, это организация суда и полиции. Я уже объяснил вам, как проста, сравнительно с вашей громадной и сложной машиной, наша судебная система. Конечно, то же отсутствие преступлений и соблазна к ним, которое упрощает обязанности судей, сводит к минимуму и деятельность полиции.
– Но если нет законодательств в отдельных штатах, а конгресс собирается только раз в пять лет, то каким же образом вы издаете законы?
– У нас нет законодательства, – возразил доктор Лит, – т. е. почти что нет. Очень редко даже на конгрессе рассматриваются какие-нибудь новые законы, имеющие значение, да и для утверждения закона нужно ждать следующего конгресса, чтобы не испортить дела поспешностью. Подумав немного, мистер Вест, вы сами увидите, что у нас нет ничего такого, о чем бы мы могли издавать законы. Основные принципы, на которых зиждется наше общество, устранили навсегда пререкания и недоразумения, в ваше время делавшие необходимым законодательство. Девяносто девять сотых законов того времени целиком касались разграничения и защиты частной собственности и отношений между покупателями и продавцами. Теперь нет ни частной собственности, за исключением вещей для личного употребления, ни купли, ни продажи, и поэтому исчезли и поводы, какие были прежде для законодательства почти во всех случаях. Прежде общество походило на пирамиду, установленную на своей вершине. Каждое колебание человеческой природы беспрестанно угрожало опрокинуть ее, и она могла держаться прямо, или, точнее, – простите легкую игру слов – криво, лишь при помощи строго обдуманной и нуждавшейся в постоянных пополнениях системы подпор и устоев в виде законов. Центральный конгресс и 40 законодательств штатов, которые могли в год сфабриковать 20 тысяч законов, не успевали делать новые подпоры так скоро, чтобы заменять те, какие постоянно ломались или делались ненужными вследствие какой-нибудь перемены давления. Теперь общество держится твердо на своем фундаменте и так же мало нуждается в искусственных подпорах, как вековые горы.
– Но имеются же у вас, по крайней мере, городские управления, кроме центральной власти?
– Конечно, у них есть свои важные и обширные задачи. Они заботятся об удобствах и потребностях в развлечении публики, о благолепии и украшении городов и деревень.
– Да что же они могут устроить, когда у них нет ни прав на труд граждан, ни средств на наем рабочих сил?
– Каждый город имеет право сохранять для своих общественных работ известную долю труда, который его граждане уделяют нации. Труд этот, на пользование которым открывается кредит, может быть употреблен как угодно.
Глава XX
В тот же день после полудня Юдифь, между прочим, спросила меня, был ли я еще раз в той подземной комнате, где меня нашли.
– Пока еще нет, – ответил я. – Откровенно сказать, я опасался, что это помещение может пробудить во мне воспоминания и потрясти мое душевное равновесие.
– Это правда, – сказала она. – Вы хорошо сделали, что не пошли туда. Как это мне не пришло в голову…
– Напротив, – возразил я, – я рад, что вы заговорили об этом. Опасность, если она и была, продолжалась только день или два. Прежде всего я вам сказал, что чувствую себя освоившимся с этим новым светом, и я охотно пошел бы туда, если бы вы провели меня.
Юдифь сперва не соглашалась, но видя, что я решился серьезно, выразила готовность сопровождать меня.
Куча земли, выброшенная из вырытой ямы, виднелась между деревьями. Сделав всего несколько шагов, мы дошли до нее. Все оставалось в том же виде, как в то время, когда работа была прервана открытием жильца этих покоев. Только дверь была отворена и плита, вынутая с крыши, положена на свое место. Сойдя вниз, мы вошли в дверь и очутились в тускло освещенной комнате.
Все было так, как я видел в последний раз, в тот вечер, 113 лет тому назад, когда я уснул крепким сном. Некоторое время я стоял молча, осматриваясь кругом. Я видел, что моя спутница украдкой посмотрела на меня с выражением боязни и сострадательного любопытства. Я протянул ей руку, а она подала мне свою. Ее нежные пальцы отвечали мне успокаивающим пожатием руки. Наконец она прошептала:
– Не лучше ли нам уйти отсюда? Вы ведь не можете слишком много полагаться на себя. Как странно все это должно быть для вас!
– Напротив, – возразил я, – мне это не кажется странным, и вот это-то и страннее всего в моим положении.
– Действительно все кажется странным, – повторяла она.
– Нисколько, – сказал я. – Те душевные движения, которых вы, очевидно, ожидали от меня и которые мне также казались неизбежными при этом посещении, просто отсутствуют. Я воспринимаю в себе впечатления, вызываемые окружающими меня здесь предметами, но без всякого волнения. Я дивлюсь этому сам больше вашего. С того ужасного утра, когда вы пришли мне на помощь, я старался не думать о моей прежней жизни и избегал явиться сюда из боязни волнения. По отношению ко всем подобным впечатлениям я нахожусь и положении человека, который не прикасается к поврежденному члену своего тела из боязни причинить себе этим сильную боль и который, попробовав двигать им, замечает, что он парализован и лишился чувствительности.
– Вы хотите этим сказать, что вас покинула память?..
– Нисколько. Я помню все из моей прежней жизни, но неприятное ощущение совершенно пропало. Все так ясно предстает предо мною, как будто прошел всего день с тех пор, но чувства, возбуждаемые этими воспоминаниями, так поблекли, точно столетие, действительно протекшее с тех пор, прошло и в моем сознании. Быть может, для этого существует простое объяснение. Перемены в окружающем производят такое действие, как и течение долгого времени. То и другое показывает нам прошедшее вдали. Когда я только что проснулся от своего летаргического сна, моя