ски старались меня развлечь, в особенности Юдифь. Видно было, что она печалилась за меня, но я, как все влюбленные, мечтающие о большем, не радовался ее доброму отношению ко мне, – я знал, что это только сочувствие.
К вечеру, просидев большую часть дня в своей комнате, я отправился в сад походить. День был пасмурный; в тихом, теплом воздухе пахло осенью. Я был недалеко от рытвины и войдя в подземную комнату, сел там.
«Вот где мой дом, – подумал я. – Я останусь здесь, я отсюда не выйду».
Я искал себе поддержку в знакомой обстановке и испытывал грустное утешение, воскрешая прошлое и вызывая в воображении тени и лица тех, которые меня окружали в моей прошлой жизни. Более ста лет звезды глядели со своей высоты на могилу Юдифь Бартлетт и на могилы всего моего поколения.
Прошлое было мертво и придавлено тяжестью целого столетия, а из настоящего я был исключен. Для меня не находилось нигде места. В сущности, я был ни мертвый, ни живой.
– Простите, что я пошла за вами!..
Я оглянулся. Юдифь стояла в дверях подземной комнаты, она улыбалась мне, а в глазах ее было столько сочувствия…
– Прогоните меня, если я вам в тягость, – проговорила она, – мы заметили, что вы расстроены, а помните, вы обещали мне сказать, если вас что-нибудь встревожит, но вы не сдержали слова.
Я встал и подошел к двери, стараясь ей улыбнуться, но, вероятно, улыбка у меня не вышла, потому что при виде ее, такой очаровательной, прелестной, настоящая причина моего отчаяния вспомнилась мне с новою силою.
– На меня просто нашла тоска одиночества, – начал я. – Но приходило ли вам в голову, что мое положение до того исключительно, что для выражения его пришлось бы придумать совсем новые слова?
– Не говорите этого, не думайте этого! – воскликнула она со слезами на глазах. – Разве мы не ваши друзья? Это ваша вина, если вы не хотите, чтобы мы ими были. Вы не должны себя чувствовать одиноким.
– Вы бесконечно добры ко мне, – продолжал я, – но неужели я не знаю, что вами руководит только сострадание, правда сердечное сострадание, но все-таки только сострадание. Было бы безумием с моей стороны не понимать, что я не могу казаться вам таким же человеком, как люди вашего поколения, что я для вас неведомое существо, выброшенное на берег неизвестным морем, существо, отчаяние которого трогает вас, несмотря на все его смешные стороны. Я был настолько безумен, а вы настолько добры, что думал забыть все это и надеялся, что могу, как говорится, акклиматизироваться в новом столетии и считать себя наравне с другими окружающими вас. Но из проповеди мистера Бартона я узнал, как напрасны были такие мечты, какою громадною должна казаться вам пропасть, разделяющая нас.
– О, эта несчастная проповедь! – воскликнула она, заливаясь слезами. – Я так не хотела, чтобы вы ее слышали. Что он о вас знает? В старых, заплесневелых книгах он читал о вашем времени – вот и все. Зачем вы обращаете на него внимание, зачем придаете значение его словам? Разве вам все равно, что мы, которые спасли вас, относимся к вам иначе? Неужели то, что он думает о вас, он, который вас никогда не видал, для вас имеет более значения, чем то, что мы о вас думаем? О, мистер Вест, вы не знаете, вы не можете себе представить, что я чувствую, зная ваше горе! Это не может так длиться. Что могу я сказать вам? Как могу я убедить вас, насколько наши чувства к вам далеки от того, что вы думаете?
Как и прежде, в тот другой кризис моей судьбы, она беспомощно протянула ко мне руки, и, как тогда, я схватил их, сжал в своих руках; грудь ее высоко поднималась от волнения, в пальцах ее, которые я крепко сжал, чувствовалась легкая дрожь, говорившая о глубине ее чувства. На лице ее сострадание превратилось в какую-то божественную злобу на обстоятельства, которые делали ее бессильною. Женское сострадание вряд ли было когда-нибудь прелестнее олицетворено. Ее красота и доброта меня совсем смягчили, и мне казалось, что самым подходящим ответом было бы сказать ей правду. Положим, у меня не было ни капли надежды, но я не чувствовал и страха, что она рассердится. В ней было слишком много сострадания. И я сказал ей:
– С моей стороны, может быть, и неблагородно не довольствоваться вашей добротой, но неужели вы слепы и не видите, отчего ее мало для моего счастья? Разве вы не знаете отчего? Оттого что я, безумный, люблю вас!..
При моих последних словах она вся вспыхнула и опустила глаза, но не сделала никакого усилия, чтоб освободить свои руки из моих; она простояла так несколько минут, затем покраснела еще более и со светлой улыбкой на устах подняла на меня глаза.
– Вы убеждены, что вы сами не слепы? – проговорила она.
Вот все, что она сказала, но этого было достаточно – я понял, как это ни казалось невероятным, что лучезарная дочь золотого века чувствовала ко мне не одно только сострадание, но и любовь. Я тоже верил, что нахожусь под влиянием какой-то блаженной галлюцинации, хотя держал ее в моих объятиях.
– Если я не в уме, – воскликнул я, – оставьте меня в этом состоянии!
– Вы обо мне должны думать, что я сошла с ума, – прервала она, освобождаясь из моих объятий, лишь только я прикоснулся к ее устам. – Что должны вы думать обо мне – я бросилась в объятия человека, которого знаю всего неделю! Я не думала, что вы так скоро догадаетесь, в чем дело, но мне так было вас жаль, что я не помнила, что говорила. Нет, мы не должны быть близки, прежде чем вы не узнаете, кто я. Когда вы это узнаете, то перестанете думать, что я внезапно влюбилась в вас. Когда вы узнаете, кто я, – вы поймете, что я не могла не влюбиться в вас с первого взгляда и что ни одна девушка с самыми лучшими, возвышенными чувствами на моем месте не могла бы отнестись к вам иначе.
Можно себе легко представить, что я не прочь был бы послушать ее несмелые признания, но Юдифь решила, что между нами не должно быть ни одного поцелуя, покуда она не будет вне всякого подозрения относительно слишком быстрого призвания в любви, и мне было предложено последовать домой за моей прелестной загадкой. Дойдя до комнаты, где была ее мать, которой она что-то шепнула на ухо, Юдифь быстро скрылась, оставив нас вдвоем. Как ни удивительно было все пережитое, но мне предстояло услыхать еще нечто более удивительное. От миссис Лит я узнал, что Юдифь праправнучка моей утраченной любви – Юдифи Бартлетт. Последняя, в продолжение четырнадцати лет, оплакивала меня, затем вышла замуж по рассудку; у нее был сын, и этот сын был отцом миссис Лит. Миссис Лит никогда не видела своей бабушки, но много о ней слышала, и когда у нее родилась дочь, она назвала ее Юдифью. Это, вероятно, только усилило интерес, с которым молодая девушка, когда выросла, стала относиться ко всему, что касается ее прапрабабушки, в особенности трагической истории предполагаемой смерти ее жениха во время пожара в его доме. Эта история не могла не повлиять на впечатлительную натуру романтической девушки и сознание, что в ней самой течет кровь несчастной героини, естественно, усиливало ее сочувствие к ней. Портрет Юдифи Бартлетт, некоторые ее бумаги, между прочим, пачка моих писем, сохранялись в числе семейного наследства.
Портрет изображал чрезвычайно красивую, молодую женщину, которой, казалось, были к лицу всевозможные поэтические и романтические положения. Мои письма помогли Юдифи составить себе представление обо мне и вместе с портретом превратить всю эту печальную, забытую историю в чистую действительность. Она не раз говорила, полушутя, своим родителям, что не выйдет замуж, покуда не встретит человека, похожего на Юлиана Веста, но таких в настоящее время нет. Все это, конечно, так и осталось бы фантазией девушки, у которой не было собственной истории любви, если бы случайно не напали на следы подземелья в саду ее отца и если бы я не оказался именно тем самым Юлианом Вестом. Когда меня без признаков жизни внесли в их дом, то по портрету в медальоне, который был у меня на груди, она узнала, что это портрет Юдифи Бартлетт, а это обстоятельство в связи со многими другими послужило доказательством того, что я не кто иной, как Юлиан Вест. Даже если бы меня не вернули к жизни, то и тогда, по мнению миссис Лит, этот случай имел бы опасное влияние на всю жизнь ее дочери. Предположение, что тут кроется предопределение, повлияло бы чарующе на большинство женщин.
Затем, когда несколько часов позже, ко мне вернулось сознание, я уже относился к Юдифи с особым послушанием и находил для себя особое утешение в ее обществе; не слишком ли скоро она полюбила меня, по словам ее матери, я сам могу судить. Если я это думаю, то должен помнить, что теперь XX столетие, а не XIX, и любовь, без сомнения, развивается быстрее, а также в выражении ее люди теперь откровеннее.
От миссис Лит я пошел к Юдифи. Я взял ее за обе руки и долго стоял молча пред ней, с восторгом вглядываясь в черты ее лица. Она напоминала мне другую Юдифь, воспоминание о которой было на время подавлено с новой силой нас разъединившим ужасным событием, и теперь воспоминание это оживало – и сердце мое было полно блаженства и муки. Мне казалось, точно Юдифь Бартлетт смотрит мне в глаза ее глазами и, улыбаясь, хочет утешить меня. Моя судьба была не только самою удивительною, но еще и самою счастливою, какая только возможна для человека. Надо мной свершилось двойное чудо. Я был случайно заброшен в этот странный мир не для того, чтобы быть одиноким. Любовь моя, которую я считал утраченною, точно воскресла, чтобы меня утешить. Когда я наконец в экстазе благодарности и нежности обнял эту прелестную девушку, обе Юдифи в моем представлении слились в одну, и с тех пор я не мог отделить их друг от друга. Я скоро убедился, что я у самой Юдифи в мыслях происходит нечто подобное. Без сомнения, никогда между влюбленными, только что признавшимися друг другу, не было таких разговоров, какие мы вели в этот день. Она, казалось, желала, чтобы я говорил ей больше об Юдифи Бартлетт, чем о ней самой, о том, как я любил ту Юдифь, а не ее, и слушала со слезами, с нежной улыбкой, с пожатием рук мои слова любви другой женщине.