– Вы не должны любить меня слишком сильно, – сказала она, – я буду ревновать вас за нее. Я не допущу, чтобы вы забыли ее. Я скажу вам нечто, что вас, без сомнения, удивит. Мне кажется, что души возвращаются иногда с того света, чтобы выполнить задачу, которая близка их сердцу. Мне иногда кажется, что во мне ее дух, что мое настоящее имя – Юдифь Бартлетт, а не Юдифь Лит. Конечно, я не могу этого утверждать наверное, никто из нас не знает, кто он на самом деле, но у меня такое чувство. Вас это не должно удивлять: вы знаете, как моя жизнь была полна ею и вами, даже прежде, чем я вас узнала. Как видите, вы можете даже совсем меня не любить – мне не придет в голову ревновать вас.
Доктора Лита не было дома, и я только поздно вечером увидел его. Как видно, он отчасти ожидал того, что случилось, он сердечно пожал мне руку.
– При других условиях я бы сказал, что все это случилось слишком быстро, но тут условия выходят из ряда обыкновенных. Во всяком случае, – прибавил он, улыбаясь, – не считайте себя обязанным мне, что я соглашаюсь на ваше предложение, в моих глазах оно – пустая формальность. С той минуты, как тайна медальона была открыта, мне кажется, все это уже стало делом решенным, и, если бы Юдифи не пришлось выкупить залог ее прапрабабушки, я бы опасался за прочность наших отношений с миссис Лит.
Была чудная, лунная ночь, весь сад утопал в ее свете; мы с Юдифью долго бродили по аллеям, стараясь свыкнуться с нашим счастьем.
– Что сталось бы со мной, если бы вы не обратили на меня внимания, – говорила она, – я так боялась этого. Чтобы я делала, зная, что я предназначена для вас, как только вы вернулись к жизни; мне стало ясно, точно она сказала мне, что я должна быть для вас тем, кем она не могла быть, но что это возможно только если вы сами поможете мне. О, как мне хотелось сказать вам это в то утро, когда вы чувствовали себя таким одиноким среди нас, но я не решалась открыть рта и не позволила ни отцу моему, ни матери обнаружить мою тайну.
– Вот чего вы не позволили отцу вашему сказать мне? – заметил я, вспоминая первые слова, которые услышал, придя в себя.
– Именно, то самое, – смеясь, проговорила Юдифь. – Неужели вы только сейчас догадались? Отец как мужчина надеялся, что, если вам скажут, где вы, вы сейчас же почувствуете себя среди друзей. Он обо мне совсем не думал. Но мама знала, отчего я не хотела, чтоб вам было известно кто я, и потому сделала по-моему. Я бы не могла смотреть вам в лицо, если б вы знали, кто я. Я была бы слишком смела в моем обращении с вами – боюсь, что вы и теперь считаете меня слишком смелой, – я знала, что в ваше время девушки скрывали свое чувство, и боялась вас неприятно поразить. О, как ужасно, должно быть, скрывать свою любовь, точно порок какой! Отчего считалось стыдом полюбить, покуда не было получено на то разрешение? Как смешно представить себе – влюбиться по разрешению! Или в ваши дни мужчины бывали недовольны, когда их любили? В наше время, кажется, ни мужчины, ни женщины так не думают. Я совсем этого не понимаю. Это одна из самых любопытных сторон жизни женщин вашего времени, и вы должны мне ее объяснить. Надеюсь, что Юдифь Бартлетт не была похожа в этом отношении на других.
После многих попыток разойтись – она наконец настоятельно потребовала, чтобы мы простились. Я уже собирался запечатлеть действительно последний поцелуй на ее устах, как вдруг она лукаво заметила:
– Меня одно смущает, действительно ли вы простили Юдифь Бартлетт, что она вышла замуж за другого? Судя по сохранившимся книгам, влюбленные вашего времени больше ревновали, чем любили. Вот отчего я предлагаю вам этот вопрос. Для меня будет большим облегчением услышать, что вы не имеете ничего против моего прапрадеда, который женился на вашей привязанности. Могу я передать портрету моей прапрабабушки, что вы ей прощаете ее измену?
Поверит ли мне читатель? Эта насмешка в кокетливой форме задела меня и вместе с тем исцелила от нелепой боли ревности, какую я как-то неопределенно чувствовал в сердце с тех пор, как услыхал от миссис Лит о замужестве Юдифь Бартлетт. Даже в то время, когда ее праправнучка была в моих объятиях, я еще не сознавал ясно, что без этого брака Юдифь не могла бы быть моей. Безрассудство такого нелогичного настроения можно сравнить только с той быстротой, с какой оно исчезло, подобно туману, от насмешливого вопроса Юдифи. Я засмеялся и поцеловал ее.
– Передайте ей мое полное прощение, – сказал я. – Вот если бы она не вышла замуж за вашего прапрадедушку, тогда, может быть, это было бы иначе.
Придя к себе в комнату, я уже не открывал музыкального телефона, под сладкие звуки которого я привык засыпать. На этот раз мои мысли были музыкальнее всяких оркестров XX столетия. До самого утра я находился под их чарами и только на заре наконец заснул.
Глава XXVIII
– Теперь несколько позже, чем вы приказали себя разбудить, сэр. Вы на этот раз проспали дольше обыкновенного.
Это был голос моего слуги Сойера. Я быстро вскочил и оглянулся. Я был в моей подземной комнате. Мягкий свет лампы, которая всегда горела там, когда я бывал, освещал знакомые мне стены и мебель. Около кровати со стаканом хереса в руках, который по предписанию доктора Пильсбёрна я должен был выпить немедленно по пробуждении из моего гипнотического сна, чтобы пробудить усыпленную физическую деятельность, стоял Сойер.
– Лучше примите-ка скорее вот это, сэр, – сказал он в то время как я, ничего не понимая, во все глаза смотрел на него. – Вы как будто взволнованы, сэр, вам необходимо это выпить.
Я одним глотком проглотил напиток и начал припоминать, что со мной случилось. Дело, конечно, было очень просто. Вся история о XX столетии была не что иное, как сон. Это просвещенное и свободное от забот поколение людей с их необыкновенно простыми учреждениями, славный новый Бостон с его куполами и башенками, с его садами, фонтанами и с его всеобщим царством комфорта – все это мне только приснилось. Милая простота отношений, которую я испытал на самом себе, мой веселый хозяин и учитель доктор Лит, его жена и их дочь, вторая прекраснейшая Юдифь, моя нареченная, – все это также было лишь фикциями призрака.
Долгое время я оставался в том положении, в котором застало меня это сознание, – сидя на постели, с глазами, уставившимися в пространство и погруженный в воспоминания сцен и событий моего фантастического призрака, между тем как Сойер, встревоженный моим видом, заботливо осведомлялся, что со мной. Его приставания привели меня наконец к сознанию всего окружающего, я сделал над собой последнее усилие и убедил верного друга, что все обстоит благополучно.
– Я видел сон, Сойер, вот и все, – сказал я, – необыкновеннейший сон…
Я машинально оделся, ощущая пустоту в голове, чувствуя себя сбитым с толку, и сел за кофе с продолговатыми хлебцами, которые Сойер имел обыкновение подавать мне к утреннему завтраку перед тем, как я уходил из дома. Утренняя газета лежала около моей тарелки, я взял ее в руки, и взор мой упал на число 31 мая 1887 года. С момента пробуждения я, конечно, знал, что моя продолжительная экскурсия в другом столетии была сновидением, и, несмотря на осязательное убеждение в том, что с тех пор, как я лег спать, мир постарел всего на несколько часов, она как-то странно поразила меня.
Мельком взглянув на содержание газеты, обозревавшей утренние новости, я прочел следующее:
Иностранные дела. Неминуемая война между Францией и Германий. – Французская палата требует нового военного кредита для встречи усиленной германской армии. – Вероятность вовлечения в войну всей Европы. – Большая бедность среди людей, оставшихся без работы в Лондоне. – Требования ими работы. – Ужасные демонстрации в перспективе. – Тревога властей. – Большая стачка в Бельгии. – Подготовительные меры правительства для подавления восстания. – Возмутительные факты работы девушек в угольных копях в Бельгии. – Поголовное лишение поземельной собственности в Ирландии.
Внутренние дела. Непрерывное эпидемическое мошенничество. – Растрата полумиллиона в Нью-Йорке. – Неправильное присвоение душеприказчиками капиталов доверителей. – Ограбление сирот. – Остроумная система хищений банковскими казначеями; исчезновение 50 000 долларов. – Решение владельцев угольных копей наложить цену на уголь и сократить производство. – Большие спекуляции с пшеницей на рынке Чикаго. – Партия, добивающаяся повышения цены на кофе. – Громадные захваты земель западными синдикатами. – Обнаружение страшного взяточничества среди чиновников в Чикаго. – Систематический подкуп. – Предстоящий процесс членов городского управления в Нью-Йорке. – Большие банкротства торговых домов. – Опасения рабочего кризиса. – Блестящие успехи ночных краж со взломом и мошенничества. – Преднамеренное убийство женщины с целью грабежа в Нью-Гавене. – Убийство домовладельца огнестрельным оружием, совершенное злоумышленником в прошлую ночь. – Самоубийство мужчины в Ворчестере вследствие безработицы. – Большая семья, оставшаяся после покойного без всяких средств к существованию. – Самоубийство пожилых супругов, предпочтенное поступлению в дом призрения для бедных. – Страшная нужда среди рабочих женщин в больших городах. – Поразительное развитие безграмотности в Массачусетсе. – Необходимость в увеличении числа домов для умалишенных. – Речи в День отличий. – Похвальное слово профессора Броуна о нравственной высоте цивилизации XIX столетия.
Да, я действительно проснулся в XIX столетии, в этом не могло быть ни малейшего сомнения. Этот перечень событий дня явился полным его микрокосмом, до самой последней черты глупого самодовольства профессора Броуна. Явившись заключением такого безапелляционного обвинительного приговора веку, каковым был этот образчик ежедневной хроники всемирного кровопролития, жадности и тараний, это самодовольство представлялось цинизмом, достойным Мефистофеля, и, однако, из всех, просматривавших эту хронику сегодня утром, быть может, я один усмотрел в ней цинизм, да и сам я, не далее как вчера, заметил бы его не более других. Мой странный сон произвел во мне всю эту метаморфозу. Затем не знаю, на сколько времени, я забыл все меня окружающее и вообразил себя снова в том живом фантастическом мире,