Затем ясные воспоминания мои прерываются до того момента, когда я очутился на каменных ступенях великолепного дома моей невесты в улице Common Wealth. В этот день среди сумбура моих мыслей я почти не вспоминал о ней, но тут, подчиняясь какому-то бессознательному внутреннему движению, ноги мои сами привели меня на знакомую дорогу к ее дверям. Мне сказали, что господа обедают, но они выслали сказать, что просят меня к столу. Кроме семьи, я застал много знакомых мне гостей. Стол блестел серебром и дорогим фарфором. Дамы были пышно разодеты, в украшениях из драгоценных камней, точно королевы. Сцена была полна роскошного изящества и расточительной пышности. Общество чувствовало себя в отличном настроении, все смеялись и взапуски острили один перед другим.
Мне представилось, как будто во время блужданий по площади гибели, когда при виде зрелищ ее кровь моя обратилась в слезы, а дух настроился на печаль, сожаление и отчаяние, мне случилось набрести на веселую компанию зубоскалов. Я сидел молча, пока Юдифь не стала подшучивать над моим мрачным видом. Что со мною? Остальная компания присоединилась к этому веселому нападению, и я обратился в мишень для насмешек и всевозможных шуток. Где я был и что видел, чтобы обратиться в такого Рыцаря печального образа.
«Я был на Голгофе, – наконец ответил я. – Я видел человечество распятым на кресте. Неужели ни один из вас не знает, какие картины в этом городе освещают солнце и звезды, что вы можете думать и говорить о чем-либо ином? Разве вы не знаете, что около ваших дверей огромное множество мужчин и женщин, плоть от плоти нашей, живет жизнью, представляющею собой агонию от дня рождения до смертного часа? Внимайте! Жилища их так близки отсюда, что если вы умолкнете с вашим смехом, то услышите их печальные голоса, жалобный плач малюток, всасывающих нищету с молоком матери, хриплые проклятия людей, погрязших в нищете, наполовину оскотинившихся, рынок целой армии женщин, продающих себя за кусок хлеба. Чем вы заткнули себе уши, что не слышите этих раздирающих душу звуков? Я же ничего другого и слышать не могу!..»
Вслед за моими словами наступило молчание. Когда я говорил, меня охватило чувство страстного сожаления. Когда же я посмотрел на окружавшее меня общество, я увидел, что лица этих людей, не разделявших моего возбуждения, выражали холодное и черствое изумление, на физиономии Юдифи – смешанное с выражением крайнего недовольства, а на лице отца ее – с выражением гнева. Дамы переглядывались с видом оскорбленных, между тем как один из джентльменов вскинул свой монокль и разглядывал меня с видом научного любопытства. Убедившись в том, что вещи, представлявшиеся мне столь потрясающими, их нисколько не трогали, что слова, разбередившие мое сердце, вызывали в них один лишь гнев на творившего их, я сначала смутился, затем мною овладела ужасная душевная боль, сердце мое упало. Какая тут могла быть надежда для несчастных, если глубокомысленные мужи и нежные дамы не были тронуты подобными вещами. Затем я одумался, мне показалось, что это случилось потому, что я не сказал им все прямо. Не было сомнения, что я дал делу плохой оборот. Они были недовольны, так как приняли, что я их распекаю, тогда как Бог – свидетель, что я только думал об ужасе факта без малейшего посягательства на обличение этих людей в ответственности за него.
Я сдержался и постарался говорить спокойнее и логичнее, чтобы смягчить это впечатление. Я сказал им, что не хотел обвинять их, как будто они или, вообще, богатые люди были ответственны за нищету в мире. Правда, что излишек, который они тратили, употребленный иначе, мог бы облегчить много горьких страданий. Эти дорогие блюда, эти роскошные вина, эти великолепные ткани и блестящие каменья могли бы служить выкупом многих жизней. Они действительно были не правы, как люди, сорящие добром в стране, страдающей от голода. Но если бы даже удалось сберечь все напрасные траты богачей, эти сбережения ослабили бы мировую нищету лишь в незначительной степени. В сущности, так мало чего делить, что даже при условии равного дележа между богатыми и бедными каждый получил бы одну корку хлеба, сильно подслащенную, правда, братской любовью.
Главной причиной людской нищеты было безрассудство людей, а не их жестокосердие. Не порок одного человека или целого класса людей делал поколение таким несчастным, а страшная, ужасная ошибка, колоссальное затмение, помрачавшее мир. Затем я доказал им, как 4/5 труда людей тратились совершенно попусту на взаимную борьбу, указав на недостаток организации и соглашения среди рабочих. Желая представить дело совсем простым, я привел в пример безводные страны, где почва давала средства к жизни лишь при условии осторожного пользования водяными источниками во время орошения. Я указал, как в таких странах важнейшей функцией правительства считалось наблюдение за тем, чтобы во избежание голода вода не растрачивалась даром, ради личной выгоды или по невежеству отдельных граждан. В этих целях пользование водою было строго урегулировано и систематизировано и по простому капризу никому не позволялось запруживать, или отводить воду, или вообще как бы то ни было злоупотреблять ею.
– Труд людей, – объяснил я, – был оплодотворяющим потоком, который единственно и делал землю обитаемой. Но это был поток, в высшей степени скудный, пользование им требовало регулирования системой, по которой каждая капля его в видах поддержания изобилия в мире расходовалась бы с наибольшей пользой. Но как далека была действительность от какой бы то ни было системы! Каждый претендовал на такое количество драгоценной влаги, сколько ему было желательно, руководствуясь единственным побуждением спасти свою собственную жатву и повредить жатве своего соседа, чтобы больше другого нажить при продаже своего хлеба. Вследствие этой жадности и завистливости некоторые поля были залиты, тогда как другие погибли от засухи, и половина воды разливалась совершенно бесполезно. В такой стране отдельные единицы при усилии и ловкости добивались излишних средств к жизни, зато уделом большинства являлась бедность, а на долю слабых и невежественных – горькая нужда и вечный голод.
Предоставьте только голодающему народу самому взять на себя функции, которыми он пренебрегал, и урегулировать течение живоносного потока для общего блага, и земля зацветет, подобно саду, и ни один из детей ее не будет терпеть нужду ни в какой благодати.
Я описал им физическое благоденствие, умственное просвещение и то, какого нравственного уровня достигла бы тогда жизнь всего человечества. Я говорил с жаром о том новом мире, благословенном изобилием, очищенном справедливостью, услажденном братской добротой, о том мире, который мне действительно только приснился, но который так легко мог сделаться реальным.
Я ожидал, что после этого на лицах окружавших меня людей наверное засветится чувство, сродное моему, но они становились все мрачнее, сердитее и презрительнее. Вместо энтузиазма дамы выразили одно отвращение и ужас; мужчины же прерывали меня возгласами негодования и презрения. «Помешанный», «зловредный человек», «фанатик», «враг общества» – таковы были некоторые из их возгласов, а один джентльмен, тот, который раньше вооружился своим моноклем, обращаясь ко мне, воскликнул: «Он говорит, что у нас не будет более бедных. Ха-ха-ха!»
– Выведите этого человека! – крикнул отец моей невесты, и при этом сигнале мужчины вскочили со своих стульев и двинулись на меня.
Мне казалось, что сердце мое разорвется от муки, когда я сознал, что то, что для меня было столь просто и столь важно, для них являлось бессмыслицей и что я был бессилен изменить это. Мое сердце так горело, что мне казалось возможным его пылом расплавить ледяную гору; на деле же оказалось, что окружавший меня холод сковал мои собственные члены. Не вражду, а только одну жалость почувствовал я к ним и ко всему миру, когда они все столпились около меня.
При всем своем отчаянии уступить я не мог. Я все еще боролся с ними. Слезы хлынули из моих глаз. В пылу горячности я потерял способность речи. Я задыхался, рыдал, стонал и вдруг очутился сидящим на постели в моей комнате, в доме доктора Лита. Утреннее солнце сквозь открытые окна светило мне прямо в глаза. Я задыхался. Слезы текли по моему лицу, и я дрожал каждым нервом.
Мои ощущения были аналогичны с самочувствием беглого каторжника, который после ужасного сновидения нарисовавшегося ему, что его снова схватили и вернули обратно в мрачное, смрадное подземелье, открывает глаза и видит над собою небесный свод. То же самое испытал я, когда понял, что возвращение мое к XIX веку было сном, а существование в XX столетии – действительностью. Ужасные картины, свидетелем которых я был в моем сновидении и которые я мог подтвердить из своего прежнего опыта, хотя, увы, некогда и существовали в действительности и при воспоминании прошлого до конца мира будут трогать сострадательных людей до слез, – эти картины, слава богу, ныне исчезли навеки. Угнетатель и угнетаемый, пророк и поругатель его давным-давно обратились в прах. Слова «богатый» и «бедный» для многих уже поколений стали забытыми выражениями.
Но в ту минуту, когда с невыразимой благодарностью я размышлял еще о великом значении спасения мира и о том, что мне на долю выпало счастье быть свидетелем этого спасения, меня вдруг, точно ножом, кольнула мука стыда, раскаяния и страшных угрызений совести, голова моя упала на грудь, и я готов быть провалиться сквозь землю вместе со всеми моими современниками, чтобы уйти от солнечного света. Ведь я был человеком того прошлого времени. Что сделал я для освобождения, которому осмеливался радоваться ныне? Я, который жил в то жестокое, безрассудное время, что сделал я, чтобы положить ему конец? Я был совершенно так же равнодушен к несчастию моих братьев, как и циничен в своем неверии в лучшее будущее, я был так же поклонником хаоса и мракобесия, как и всякий из моих современников. На сколько простиралось мое личное влияние, оно выражалось, скорее, в виде помехи, чем в содействии уже готовившемуся отпущению человечества на волю. Какое право имел я приветствовать спасение, которое явилось мне упреком, радоваться дню, над зарей которого я издевался?