[50] недалеко от Кесвика. Но немалую роль здесь также сыграл один сон. Я остановился у друга в Ирландии, в Шенноне, и однажды ночью мне приснилось, что я снова оказался в Калифорнии. Передо мной, куда ни кинь взгляд с пирса, расстилался пляж Санта-Моники, и на песке стояла девушка в малиновом плаще с капюшоном. Вокруг неё одна за другой расхаживали чёрные собаки. Я говорю «собаки», но, возможно, правильнее было бы сказать «звери». Но тогда они показались мне собаками. Женщина смотрела в морскую даль и как будто не замечала этих зверей, собак. Не знаю, увидела ли она что-то в воде или только пыталась разглядеть.
Конечно, конечно. Вы можете сделать вывод, что одержимость картиной, ещё не начатой, но уже застывшей в моём воображении, спровоцировала этот сон. Вы вправе подумать, что именно в такой последовательности всё и произошло. Но сам я так не считаю».
Волки или какие-то звери ходят друг за другом по кругу. Но снег – это ведь кристаллизованная вода, верно? И женщина в плаще рассматривала океанскую гладь.
Вот, опять всё перемешивается. Превращается в какую-то путаницу.
Я пытаюсь сопротивляться, и тем не менее получается невообразимая мешанина. Уверена, историям всё равно, чего я хочу от них добиться.
Истории мне не повинуются. Даже если это мои собственные истории.
Если бы у меня был ноутбук… точнее, если бы я могла позволить себе его купить, то сделала бы это. Затем я сидела бы в кофейнях или библиотеке и писала свою историю с призраками, чувствуя себя в безопасности, окружённая другими людьми. А здесь слишком легко проникнуться страхом, в этой комнате с её сине-белыми стенами. Особенно когда пишешь после наступления темноты, как сейчас, например. Если бы я могла позвонить Абалин и одолжить один из её ноутбуков, то непременно бы это сделала. Не думаю, что истории о привидениях следует писать в одиночестве.
Сегодня в доме так тихо.
Мне никогда не нравились тихие дома. Они как будто всё время чего-то ожидают.
Лес превратился в сирену. Мацумото написал свою книгу, и стоило ему это сделать, как Аокигахара на берегу озера Сай превратился в Лес Самоубийц. Мацумото пропел первую ноту в песне, которая звучит до сих пор, призывая сломленных, страдающих людей покончить с собой в этом Море Деревьев. И весь мир кишит такими сиренами. Без устали поёт сирена, зовущая тебя на скалы. Некоторые из нас могут быть более восприимчивы, чем другие, но сирена никогда не прекращает тянуть свою песню. Она может преследовать нас всю жизнь, а может пройти много лет или даже десятилетий, прежде чем мы на неё наткнёмся – или она сама нас разыщет. Если ей удастся нас отыскать, можно считать большим везением, если мы повторим историю Одиссея, которого привязали к корабельной мачте, где он слушал чарующие песнопения сирены, но смог избежать смерти благодаря тому, что остальные члены команды на галере залили себе уши пчелиным воском. Если же нам крупно не повезёт, то мы окажемся в роли моряка, который прыгает с палубы, чтобы встретить смерть в морских глубинах. Или повторим судьбу девушки, утонувшей в водах реки Блэкстоун.
Доктор Огилви и те таблетки, которые она прописывает, – вот мой пчелиный воск и верёвки, которые крепко привязывают меня к грот-мачте, в то время как моё безумие всегда выступало в роли этой самой сирены. Раньше она завлекала своими песнями Кэролайн и Розмари. Кэролайн послушалась её, решив в итоге разбиться о скалы. Розмари – тоже, хотя нашлись люди, которые пытались, образно выражаясь, заткнуть ей уши и привязать к мачте.
Мне кажется, что не столь важно, какое обличье принимает эта сирена. Я уверена, что это вообще не имеет никакого значения. С равным успехом это может быть женщина с птичьими крыльями и когтями, морская или речная русалка, либо келпи[51], плещущаяся в своём заросшем тиной водоёме. Это хоть и голодные, но терпеливые создания. Сирена может являться в виде столь обычных проявлений человеческой жизни, как жадность, горе, желание или страсть. А может обернуться висящей на стене картиной. Либо обнажённой женщиной, встреченной ночью на обочине дороги, которая обращается к вам по имени ещё до того, как вы успеваете представиться.
В первый раз, когда я пришла к доктору Огилви, она попросила меня описать какой-нибудь один особенно сложный симптом, который, как мне кажется, лежит в основе всех проблем, мешающих мне жить. Она сразу отметила, что это непростая задача и таких симптомов может быть много, но начать нужно именно с этого. Она попросила меня рассказать ей об этом симптоме, а затем описать его как можно точнее. Мне было предложено не торопиться и расслабиться. Поэтому я безропотно вытянулась на диване в её кабинете. Закрыв глаза, я молча лежала минут десять или около того. Не потому, что я не могла найтись с ответом, а поскольку никак не могла понять, как ей об этом поведать.
Когда я снова открыла глаза, она осведомилась:
– Теперь ты готова рассказывать, Индия?
– Возможно, – ответила я.
– Ничего страшного, если с первого раза у тебя не получится. Я всего лишь хочу, чтобы ты попыталась, хорошо?
Мне всегда удавались метафоры и сравнения. Всю жизнь яркие метафоры и сравнения рождались у меня без особых усилий. В тот день я использовала одно такое сравнение, чтобы попытаться объяснить доктору Огилви, какой изъян живёт в моей голове, самый худший среди прочих (или один из ему подобных). Я не пыталась умничать. Хотя бы потому, что никогда не считала себя особенно умной.
Я начала объяснять:
– Это выглядит так, словно я надеваю наушники, и поначалу в них вообще нет ни звука. Ни музыки. Ни голосов. Ничего.
У меня есть наушники. Те, что шли в комплекте со стереосистемой и пластинками Розмари. Они большие, с мягкой окантовкой, совсем непохожие на крошечные белые вкладыши, которые Абалин носила со своим блестящим розовым айподом. Я ими почти не пользуюсь, поскольку предпочитаю, чтобы волны музыки разносились по комнате, вместо того чтобы слышать её прямо в своих ушах, ощущая при этом полную тишину вокруг.
– Но затем, – продолжаю я, – где-то на заднем фоне, настолько тихо, что, возможно, это только кажется, появляются слабые помехи. Белый шум. Или чей-то шёпот. И постепенно этот звук становится все громче и громче. Поначалу его удаётся легко игнорировать. Ведь он еле различим. Но затем этот звук становится таким громким, что кроме него уже больше ничего не слышно. В конце концов он поглощает весь мир. Даже если снять наушники, этот шум не прекращается.
Она кивнула, улыбнувшись, и объяснила, что я только что очень ярко описала так называемые навязчивые мысли. Непроизвольные и нежеланные мысли, от которых невозможно избавиться, как бы человек ни старался. Позже мы много времени провели, обсуждая, какие именно навязчивые мысли меня посещают. В тот день она сказала мне, что я поступила очень умно, описав их подобным образом. По её словам, выбранное мною описание оказалось очень метким. Но, как выше было сказано, я никогда не считала себя умной женщиной. В любом случае я приняла это за комплимент, хотя и считала, что он ошибочный.
Сирены – это навязчивые мысли, которые посещают даже здравомыслящих мужчин и женщин. Вы можете называть их сиренами, хотя с таким же успехом их можно называть призраками. Это не имеет никакого значения. Раз Одиссей услышал голоса сирен, я сомневаюсь, что он когда-нибудь смог забыть их песню. Должно быть, она преследовала его всю оставшуюся жизнь. Даже после ужасного путешествия, занявшего двадцать лет, соревнований по стрельбе из лука и повторного обретения Пенелопы, когда он достиг в своей истории «хеппи-энда», эта песня, наверное, преследовала его во сне и наяву. Неизменно возвращаясь всякий раз, когда он окидывал взглядом морские просторы или поднимал глаза к небу.
Проведя день на Уэйланд-сквер, мы с Абалин отправились домой. И следующие несколько дней вроде бы всё шло нормально. Но белый шум в наушниках становился всё громче и громче, и в итоге оказалось так, что кроме него я больше ничего не слышала. В конце концов перед моим внутренним взором осталась одна лишь Ева – босая, в красном платье и соломенной шляпе, наблюдающая за нами с другой стороны улицы.
Я не могла рассказать об этом Абалин. Я была слишком удивлена тем, что она со мною рядом, и боялась, что потеряю её. У меня были все основания предполагать, что всё дело во мне, просто я – сумасшедший чертёнок, дочь такой же сумасшедшей Розмари-Энн, внучка не менее безумной Кэролайн. Именно так я и предполагала, поэтому не хотела допускать даже малую вероятность того, что Абалин бросит меня и никогда больше не вернётся из-за белого шума в моих ушах. Тем более что всё это жужжание, треск, шипение и хлопки рано или поздно исчезнут – и всё прекратится. Этот белый шум всегда прекращается. Доктор Огилви научила меня уменьшать его громкость. У меня всегда наготове таблетки, мой пчелиный воск.
Я не могу назвать себя умной. Умные женщины не подбирают голых незнакомок посреди ночи. Умные женщины честны перед собой и своими любовниками, предпринимая необходимые меры, пока не стало слишком поздно.
Я не была девственницей. Невинность я потеряла в старших классах школы, ещё до того, как решила завязать спать с мальчиками. До того, как я начала прислушиваться к своему либидо, отбросила все опасения и перестала прислушиваться к ожиданиям своих сверстников. В любом случае, хотя я и не была девственницей, всякий раз, когда Абалин занималась со мной любовью, она обращалась со мной так, словно я ещё невинна. Будто я фарфоровая кукла, которая может треснуть и разбиться, если она будет неосторожна, забыв о моей воображаемой хрупкости. У меня создалось впечатление, что она решила, будто с сумасшедшими женщинами надо трахаться, предварительно надев перчатки. Нельзя сказать, что я воспринимала это как оскорбление. Полагаю, меня это скорее забавляло. Лёжа в её объятиях или схватившись за спинку нашей кровати (на короткое время это была