наша кровать), когда её длинные руки обвивали меня за талию, я с трудом могла представить себе, что эта красивая женщина когда-то была мальчиком. Я имею в виду, что когда-то она жила в теле мальчика, мужчины. Поймите, я не сексистка. Конечно, мужчины могут быть внимательными, чуткими любовниками. По крайней мере, я уверена, что могла бы смело назвать себя шовинисткой, если бы мой собственный (довольно неудачный и ничем не примечательный) опыт общения с ними привёл меня к иному заключению. Я просто пытаюсь сказать, что Абалин прекрасно понимает, что мне нужно. Она улавливала все нюансы и потакала мельчайшим моим желаниям. Можно сказать, что она играла со мной как с музыкальным инструментом, но здесь, вероятно, будет более уместно сравнение с видеоигрой. Возможно, если бы я её спросила, она могла бы сказать, что моё тело – это своеобразный контроллер, с помощью которого она играет с моей плотью.
Надеюсь, мой рассказ не напоминает вам одну из тех дрянных книг в мягкой обложке, которые можно увидеть на полках в «Шэус» или «Стоп энд Шоп». Если у вас создалось такое впечатление, значит, я не смогла описать Абалин должным образом. Не то чтобы я никогда раньше не писала о сексе, о тех странных фантазиях, которые мне иногда хочется перенести на бумагу. Но это другое, даже если сейчас мне не хочется тратить время на объяснения, в чём именно заключается разница.
Однажды утром, почти через неделю после того, как мне привиделась Ева Кэннинг, наблюдающая за нами на Уэйланд-сквер, мы с Абалин раскинулись на влажных простынях, которые изрядно пропитались потом после секса. Лучший секс у нас случался обычно по утрам, словно это был некий естественный мост между сном и бодрствованием. Мы лежали там, пока солнце, заглядывая внутрь сквозь окно спальни, играло своими лучами на наших грудях и животах. Это был один из моих выходных, и мы притворялись, будто собираемся лежать в постели весь день. Мы обе понимали, что это всего лишь фантазии, что в конце концов нам надоест и мы займёмся другими делами, но было приятно немного покрасоваться в свете софитов, как говорила Кэролайн, когда имела в виду, что кто-то разыгрывает представление.
– Я лучше, чем она? – спросила я, играя угольно-чёрными прядями её волос. Корни уже немного отросли, но я старалась этого не замечать, не желая испортить столь приятный момент.
– Лучше, чем кто? – не поняла Абалин.
– Ты знаешь. Лучше, чем она. Лучше, чем Джоди.
– Ты что, с ней соревнуешься?
– Нет, не соревнуюсь. Мне просто любопытно, как ты меня оцениваешь, вот и всё.
Повернув голову, она посмотрела на меня и слегка нахмурилась, заставив пожалеть, что я задала этот вопрос. Это был глупый, продиктованный неуверенностью вопрос, и мне очень захотелось забрать его обратно. Чтобы стереть о нём само воспоминание.
– Джоди – это Джоди, – размеренно произнесла Абалин. – А ты – это ты. Мне ведь необязательно любить апельсины больше, чем яблоки, правда?
– Нет, – прошептала я и поцеловала её в лоб.
– Джоди увлекается разного рода извращениями, и это круто. Но иногда начинает надоедать.
– Ты имеешь в виду шлепки и связывание?
– Типа того, – вздохнула Абалин. – Я проголодалась. Хочу сделать бутерброд с арахисовым маслом и желе. Тебе сделать один?
– Нет, – отказалась я. – Мне нужно принять душ. Хочу провести день за рисованием. А то я слишком расслабилась.
– Что за спешка? – удивилась она. – У тебя какие-то сроки горят?
– Типа того. Я имею в виду, у меня есть картины, которые мне очень нравятся и по-настоящему дороги, они предназначены только для меня. Над ними я могу корпеть столько, сколько посчитаю нужным, да? Но ведь есть ещё и картины из Мистика и Ньюпорта. – Она спросила меня, что я имею в виду, и я объяснила, что писала морские пейзажи, которые затем продавала отдыхающим и туристам. Иногда я сама обосновываюсь на жарком тротуаре и продаю их прохожим. В других случаях я отдаю свои работы в галереи, которые продают их сами, но берут за это комиссию. Они довольно дрянные, мои «курортные» картины, и для меня это просто безыскусные коммерческие поделки. Но они приносят достаточно денег, чтобы покрыть стоимость красок, кистей, холста и всего, что мне требуется для работы. Я очень редко продаю картины, которые рисую для собственного удовольствия, а это значит, что они развешаны по всем стенам моей квартиры.
Итак, Абалин пошла делать себе бутерброд. Я приняла душ, затем выпила чашку чая и одолела тарелку «Майпо»[52] с нарезанным бананом. Абалин расселась на диване, открыв ноутбук, и вошла в одну из своих многопользовательских онлайн-игр (я довольно быстро усвоила её жаргон) – ту, где были орки, два вида эльфов и космические козлы, разговаривающие с русским акцентом.
В тот день на моём мольберте оказался холст, над которым я работала уже около месяца. Картины, которые я пишу исключительно для себя, всегда занимают много времени. Практически всегда их замысел приходит в особенные, «чудесные» моменты, как любит говорить Абалин, когда настаёт их время. До сих пор эта картина представляла собой сочетание эбеново-чёрных и красных полос, настолько насыщенных, что они выглядели будто глубокие подводные течения. Я сама толком не понимала, что хочу изобразить. Надев свой халат, я села и уставилась на холст. Какое-то время я просто сидела и вдыхала успокаивающий аромат льняного масла и красок, скипидара и грунтовки. Эти запахи всегда витают в моей комнате для рисования и останутся здесь, как мне кажется, ещё долго после того, как я куда-нибудь перееду (при условии, что я вообще когда-нибудь перееду). Итак, я сидела и смотрела на картину, прислушиваясь к приглушённым звукам из гостиной, где Абалин азартно убивала пиксельных монстров. Абалин частенько ругается, когда играет в свои игры. Что ж, приглушённые звуки игры и её ругательства – прекрасный аккомпанемент моим художествам.
В какой-то момент я взяла блокнот и принялась рисовать углём. Сначала я, наверное, намеревалась сделать несколько набросков того, во что должно превратиться моё полотно. Уверена, что именно это я и хотела сделать. На улице я услышала звуки автомобильной стереосистемы, какую-то шумную мексиканскую поп-музыку. Живя в Арсенале, такое можно частенько услышать. Сейчас меня это уже не так раздражает, как в первое время, когда я сюда только переехала. Я сидела, слушая возгласы Абалин и музыку, заполняя страницу за страницей торопливыми эскизами. На улице какие-то мужчины перекрикивались по-испански. Я облизала губы, ощутив вкус пота, и подумала, что стоит встать и открыть окно, а потом включить старый напольный вентилятор.
Я рисовала, пока Абалин не постучала в дверь и не сообщила, что собирается выйти покурить.
– Да, – отозвалась я. – Хорошо. – Мой голос прозвучал так тихо, что я удивилась, как она меня вообще услышала. Возможно, на самом деле она пропустила мой ответ мимо ушей.
– Я ненадолго, – бросила она. – Может, зайду в магазин на углу. Тебе что-нибудь нужно?
– Нет, – ответила я. – Спасибо, мне ничего не надо.
Потом она ушла, и я вновь сидела без движения, уставившись на раскрытый блокнот у себя на коленях. Закончив очередной эскиз, я тут же вырывала страницу, поэтому пол вокруг моего табурета был весь завален бумагой. Меня снова посетили мысли об опавших листьях. И тогда до меня дошло, что я безостановочно рисовала почти два часа без перерыва. Лицо Евы Кэннинг. Его нельзя было спутать ни с кем другим. Я долго сидела, разглядывая эти наброски. Да, это была Ева, и в то же самое время – лицо «Незнакомки из Сены» с её кривой улыбкой. На всех эскизах её веки были закрыты.
Они все были так похожи друг на друга, что их можно было принять за фотокопии. Я верно передала её лицо с первого раза, а потом перерисовала его двадцать или даже двадцать пять раз.
– Вот что ты увидела на тех страницах, Имп? Ты абсолютно уверена, что увидела именно это?
Да. Позже Абалин тоже их увидела.
На некоторых эскизах оказались мокрые пятна – это были пятна от пота, капавшего с моего лица на бумагу. Были там и небрежные пятна, оставленные моими пальцами и запястьем правой ладони.
– Ты пыталась скрыть их от Абалин.
Нет, нет, я этого не делала. Хотя и собрала их все прежде, чем она успела вернуться. Я свернула их в тугой рулон и обмотала резинкой, прежде чем положить на полку. У меня закружилась голова, а во рту появился горький привкус, но это могло произойти из-за жары. Я позволила комнате изрядно нагреться под жарким послеполуденным светом, даже не удосужившись открыть окно.
Убрав эскизы, я сняла рабочий халат и подошла к кухонной раковине, чтобы смыть уголь с рук. Я ни от кого ничего не скрывала – либо делала это неосознанно. Но меня всё равно пронзило чувство вины, такое острое, какого я никогда раньше не испытывала. Кроме того случая, когда тётя Элейн вошла в ванную, обнаружив, что я мастурбирую на картинки в журнале «Пентхаус». Вот на что это было похоже. Я все ещё мыла руки (хотя они уже были чистыми), когда Абалин вернулась из магазина.
Тридцать четыре страницы назад я написала, что сны начались в ту самую ночь, когда я привезла Еву Кэннинг на Уиллоу-стрит. Но с тех пор я ни словом не обмолвилась, о каких именно снах идёт речь. Хотя нет, подождите, я припоминаю, что на странице 136 написала: «Полагаю, до появления в моей жизни Евы (точнее, их обеих) я не видела каких-то особенных снов, кроме обычных кошмаров. До встречи с Евой я редко запоминала свои сны». А также: «Но Ева Кэннинг своим появлением все изменила. Она принесла с собой дурные сны. И навлекла на меня бессонницу». Так и есть. Видите, не так уж я и избегала этой темы. То есть я хочу сказать, что всё дело в моих снах. Я цитировала рассказы Салтоншталля и Альбера Перро об увиденных ими сновидениях, отказываясь описывать свои собственные. Ещё немного, и я могла бы солгать, попытавшись утверждать, что делаю это неосознанно.
Я никогда не любила рассказывать о своих снах. Мне всегда это казалось равнозначным тому, чтобы делиться с людьми историями о том, как я сегодня сходила в туалет. Ладно, это, честно говоря, странная аналогия. Не могу не задаться вопросом, что бы на это сказала доктор Огилви. Полагаю, выдала бы что-то многозначительное, вроде «раздуть из мухи слона», особенно учитывая слово «аналогия», которое я легко могу разбить на (анал)огию.