– Это можно считать непреднамеренной ложью, – согласилась я.
– Я не обвиняла тебя во лжи, – сказала она, и, кажется, на мгновение затаила дыхание. Я снова подумала о плавании. – Наверное, мне стоит оставить тебя в покое. – Глаза Абалин цвета морского стекла скользнули от окна к половицам. Иногда моя мама называла морское стекло русалочьими слезами.
– Нет, – ответила я. Наверное, слишком быстро и возбуждённо. – Нет, пожалуйста. Останься. Всё в порядке, правда. Я просто нервничаю из-за этой жары. Это просто невыносимо.
– Да, здесь жарко, как в Аиде. В любом случае, что за жёлтый цвет ты пытаешься смешать? – Было очевидно, что она просто притворяется заинтересованной. Вопрос прозвучал несколько неловко, но Абалин, вероятно, полагала, что молчание будет казаться ещё более неестественным. Она посчитала, что должна поддержать разговор, чтобы вновь не воцарилась тишина, и не смогла придумать ничего лучшего.
– Ты имеешь в виду, какой оттенок жёлтого? – уточнила я. В тот момент я увлечённо пыталась разбавить печальный результат использования малинового нафтола, поэтому мне даже в голову не пришло, что этот вопрос может прозвучать грубовато, пока он не сорвался с моих уст.
– Конечно. Думаю, что да, именно это.
– Ну, он должен быть ярче, – ответила я, закусив нижнюю губу и качнув палитрой. – Похожий на канарейку или жёлтый золотарник. Но не слишком кричащий, да? Скорее титаново-жёлтый, чем ауреолиновый.
– Я не знаю ни первого, ни второго.
– Это нормально. Ты ведь не художник, – пожала плечами я. – Тебе и не нужно этого знать. Это моя епархия. Мне нужно уметь в этом разбираться, иначе я просто не смогу рисовать.
– Я беспокоюсь о тебе, – произнесла она. Мне бы хотелось сказать «выпалила», но я воздержусь от излишних эмоций.
Я рассмеялась и ответила ей, что это смешно.
– Я её нарисую, рано или поздно. Мне почти всегда это удаётся. Просто иногда для этого требуется какое-то время, да и жара не шибко помогает.
– Имп, я не о картине, – отрезала она.
Я перестала смешивать масляную краску и уставилась на холст.
– Хорошо. О чём тогда речь?
– Ты говоришь во сне, – сказала она. Оглядываясь назад, я предполагаю, что Абалин хорошо отрепетировала свою речь, но ещё мне кажется, что начать она хотела явно не с этого. Но стояла жуткая жара, и, возможно, именно поэтому всё шло не так, как было задумано. Я бросила на неё быстрый взгляд, а затем вновь вернулась к холсту. Он по-прежнему представлял собой мешанину из красных и чёрных пятен, без малейшего проблеска жёлтого цвета. Абалин смотрела в окно, наблюдая, как Уиллоу-стрит медленно поглощают сумерки.
– Абалин, многие люди разговаривают во сне. Ты тоже, наверное, иногда разговариваешь во сне.
– Дело в том, что ты говорила во сне.
– Ты что, лежишь без сна, слушая, как я разговариваю во сне?
– Нет, – запротестовала она. – Обычно я из-за этого просыпаюсь.
– Извини, – бросила я без всякого намёка на искренность. Я была слишком раздражена, чтобы тратиться на подлинные эмоции. Жара заставляла меня беспокоиться, а теперь ещё и Абалин дёргала за нервы. – Прости, что будила тебя своими разговорами во сне. Постараюсь больше так не делать.
– Ты говоришь о ней, – продолжила Абалин. – Ты всегда говоришь о ней.
– О ком? – спросила я, хотя точно знала, каким будет её ответ.
– О Еве, – ответила она. – Ты будила меня, начиная говорить о Еве Кэннинг. Разговаривая с Евой Кэннинг. Несколько раз ты вроде как даже пела… – Тут она замолчала.
– Я точно не пою во сне, – рассмеялась я. – Никто не поёт во сне. – Я понятия не имела, поют люди во сне или нет, но, когда она произнесла эти слова, мои внутренности сковало холодом.
Розмари-Энн, интересно, ты пела во сне? Когда тебя привязали к кровати в твоей палате в больнице Батлера, что расположена на бульваре Блэкстоун, д. 345, ты пела во сне?
Бабуля Кэролайн, ты когда-нибудь грезила песнями и напевала их в пустых комнатах, где никто не мог тебя услышать?
– Почему ты разговариваешь по телефону, хотя он не звОнит? – спросила она меня.
– Хотя он не звонИт, – поправила я её.
– Зачем ты это делаешь? Я ни разу не видела, чтобы ты так делала до того, как привезла её домой.
– А ты давно меня знаешь, Абалин? Неделю, где-то около того. Может, я всю свою жизнь так делала. Ты могла об этом просто не знать.
– Да, наверное, могла и не знать, – согласилась она, неохотно вздохнув. Мне кажется, ей и хотелось бы остановиться, но теперь, завязав беседу, она уже не могла этого сделать. Остановиться, я имею в виду.
Кэролайн, ты когда-нибудь брала трубку телефона, когда он не звонил?
Я мысленно взмолилась: «Пожалуйста, только не спрашивай меня больше ни о чём, Абалин. У меня никак не получается смешать нужный жёлтый цвет, я потею как свинья, поэтому, пожалуйста, не задавай мне вопросов, на которые я не смогу ответить».
– Я кое-что нашла, – еле слышно произнесла она. Я специально не оборачивалась, поэтому не могла сказать, смотрит ли она по-прежнему в окно. – Это была чистая случайность. Я ничего специально не искала. На кухонном столе лежала папка, и я случайно сбила её на пол.
Конечно же, это была манильская папка, которую я начала вести много лет назад, с пометкой «Перишэйбл Шиппен». Та самая, где я записывала все, что разузнала о «Сирене Милвилля» и «Утопленнице». За день-два до этого я добавила в таблицу имя Евы Кэннинг. Я вписала его зелёными чернилами.
– Я едва задела её рукой.
Я упорно не сводила глаз с палитры; краска там приобрёла бледный, болезненно-оранжевый оттенок.
– Листы рассыпались по полу, – продолжила она. – Я принялась собирать их, чтобы сложить обратно в папку, Имп. Клянусь, я не собиралась делать ничего другого.
– Ты их прочитала? – спросила я, прикусив губу и ощутив слабый привкус крови, словно у растворённого в воде железа.
Абалин ничего не ответила.
Я положила палитру среди кистей и разбросанных тюбиков с краской.
– Это личное, – сказала я, и мой голос прозвучал ненамного громче её.
– Это была случайность, – защищаясь, повторила она. – Я не хотела сбрасывать эту папку со стола. Я просто убиралась после обеда.
– Но прочитала ты эти записи точно не случайно. Прочитать что-то случайно – невозможно. – Злость меня покинула, и я поняла, что на самом деле не очень-то и обозлилась. Гнев пришёл и исчез, быстро, словно молния, и теперь я просто ощущала себя немного уставшей и утомлённой из-за неудачи с этим дурацким жёлтым цветом.
– Я беспокоюсь о тебе, вот и всё. И не стала бы поднимать эту тему, если бы по-настоящему за тебя не волновалась. Ты одержима этой женщиной.
Я повернулась к Абалин, от резкого движения табуретка закачалась, и мне пришлось схватиться за мольберт, чтобы удержаться. Оказалось, что она уже отвернулась от окна и сверлит меня взглядом. Вид у неё был обеспокоенный. Почти испуганный. Мне хотелось сказать ей, что она не должна волноваться, поскольку иногда у меня что-то будто застревает в голове, но со временем все проходит. Так же, как я всегда нахожу нужные мне оттенки цвета для своих картин, точно так же вещи, застревающие в моей голове, всегда, рано или поздно, оттуда испаряются. Однако я промолчала. Отвечая, я не собиралась её успокаивать – мои слова предназначались только для того, чтобы Абалин замолкла и оставила меня в покое.
– Я плачу доктору, чтобы он обо мне беспокоился, – сказала я ей. – Честно говоря, ты многовато на себя берёшь, намекая на мою ненормальность, хотя едва меня знаешь. Это действительно не твоё дело. Ты вовсе не мой ангел-хранитель. Я тебя даже своей девушкой могу назвать с натяжкой.
Какое-то мгновение она сидела, молча за мной наблюдая, прежде чем кивнуть и подняться с пола. Она стряхнула пыль со своих синих джинсов.
– Если это прозвучало слишком резко, то я не специально. Но мне бы не хотелось это с тобой обсуждать.
Кивнув, она произнесла:
– Скажи мне, когда проголодаешься, и я приготовлю нам что-нибудь поесть. Или закажу что-нибудь. Как пожелаешь. – Она ушла, вновь аккуратно прикрыв за собой дверь. Я подошла к окну и осталась там стоять, пока не сгустилась темнота.
Что ж, я почти закончила. Дописала некое подобие четвёртой главы. Я знаю, что скоро сделаю очередной перерыв, и когда (если) вновь вернусь к этой рукописи, то напечатаю «Глава 5» семнадцатью строками ниже на новом листе бумаги. Без особой на то причины. События того лета безупречно развиваются в своей непрерывности, и будь я более честной, то не стала бы делить их на эпизоды. Тогда не было бы никакой разбивки текстовых блоков, номеров и цифр, обозначающих новые главы. Если бы я рассказывала свою историю о привидениях так, как должна, то не использовала бы даже знаки препинания. Или пробелы между словами. Мысли в моей голове идут непрерывным потоком, безо всяких знаков препинания. Они сливаются воедино, а я режу их на части и выкладываю сюда. С таким же успехом я могла бы быть лепидоптерологом, аккуратно пришпиливающим мёртвых бабочек и мотыльков к кусочкам пенопласта. Мои слова теперь тоже похожи на трупы – на маленькие мёртвые тельца мотыльков и бабочек. Или на воробьёв в наглухо закупоренных банках.
Во время уборки Абалин случайно скинула мою папку с кухонного стола. Я не должна была её там оставлять, но мне было сложно свыкнуться с тем, что рядом со мной живёт ещё кто-то. Я не привыкла скрывать свои пристрастия. В этом не было её вины. Просто сработал закон гравитации, страницы разлетелись, и она прочитала то, что там было написано. И это показалось ей странным, а ведь мы любопытные животные, точнее, люди, человеческие существа. В папке хранилось множество фотокопий газет, журналов и библиотечных книг, некоторым из которых было почти сто лет.
Если бы она попросила, я могла бы их ей показать.
Или нет. Однако она не попросила, поэтому уже поздно об этом рассуждать.
Я так и не узнала, какие страницы она читала, а какие нет. Впоследствии я никогда об этом не спрашивала, а сама Абалин об этом не распространялась. Она могла прочитать их все, либо некоторые из них. Эти листы бумаги – всего лишь бабочки, застрявшие в банке-морилке. Всего лишь перья упавших с небес птиц. Однако мне всегда было интересно, что же она тогда прочитала. Сидя теперь здесь, в своей «синей» комнате, я всё ещё терзаюсь в догадках. Но это же нормально, верно? Задаваться вопросами – это естественно, даже если ответы уже не имеют никакого значения и ничего не изменят.