– Хорошо, давай, – сказала я. А потом спросила, понравилось ли ей, хотя до этого обещала себе, что не буду этого делать.
Абалин обошла стойку, отделяющую кухню от гостиной, с огромной кофейной кружкой в руке, которую притащила вместе с остальными своими вещами. Подойдя, она села рядом со мной на диван, оставив между нами номер «Массачусетс Ревью».
– Я думаю, что он печальный и ужасно мрачный, – призналась она. – Не то, что я обычно читаю, когда остаюсь наедине с собой. Но это действительно ни туда ни сюда. В целом, прочитав этот рассказ, мне захотелось узнать, почему ты больше не пишешь. Если бы я умела так хорошо писать, Имп, я бы обязательно продолжала.
– Ты и пишешь. Строчишь свои рецензии.
– Ты серьёзно не видишь разницы? – усмехнулась она, отхлебнув дымящегося чёрного кофе. Не дождавшись моего ответа, она продолжила: – Я создаю контент. Мне платят, чтобы я просто заполняла пространство, вот и всё. Я рассказываю гикам и всяким ботаникам, что думаю о видеоиграх, а они в основном не обращают на меня внимания, а то и того хуже.
– Я даже не перечитывала этот рассказ с тех самых пор, как поставила в нём точку. Я предпочитаю писать картины. Мне в голову приходят разные истории, и время от времени я заставляю себя сесть и перенести их на бумагу. В основном только потому, что Розмари нравились мои рассказы. Но за этот рассказ я получила всего лишь пятьдесят долларов. Мне проще зарабатывать деньги своими картинами. Они продаются гораздо дороже. Ну, я имею в виду свои «поточные» картины, те, что покупают курортники летом.
– Те картины для отдыхающих – как мои игровые обзоры, – сказала Абалин. – Штамповка на автомате, чисто ради денег. Ты ведь понимаешь, что это не имеет никакого отношения к искусству, и не притворяйся, что дело обстоит иначе. Ты сама мне это говорила.
– Да, – согласилась я, – говорила, – и вдруг поняла, что не хочу обсуждать «Русалку бетонного океана» и даже жалею, что дала Абалин её прочитать. Я пожалела, что я вообще решила показать ей этот рассказ. Внезапно мне показалось, что мой акт искупления непропорционален тому злу, которое, как мне казалось, я совершила накануне.
Я уже было собиралась сменить тему, рассказать ей, возможно, о своей прогулке или показать собранные каштаны и пробки от бутылок, когда Абалин вдруг произнесла:
– Знаешь, после этого мне захотелось кое о чём тебя спросить.
– После чего?
– После прочтения твоего рассказа, – вздохнула она, шутливо закатив свои синевато-зелёные глаза, и сделала ещё один глоток кофе.
– Разве не лучше пить его с молоком и сахаром? – указала я на кружку.
– Только когда мне хочется молока и сахара, – парировала она. – Когда я хочу чёрного кофе, пусть он будет чёрным. – Тон её голоса заставил меня испугаться, что она снова состроит недовольное лицо. Ненавижу, когда я заставляю людей недовольно закатывать глаза. Но она этого не сделала. Я имею в виду, что на этот раз обошлось без закатывания глаз. Вместо этого она произнесла:
– Я не буду спрашивать, если ты этого не хочешь. Мне не хочется на тебя давить.
– Если ты этого не сделаешь, я буду дико удивлена. Давай, какой там у тебя вопрос? Когда кто-то говорит, что у него есть вопрос, его вроде как нужно выслушать. Иначе это будет даже как-то неприлично.
Она подумала, что слово «неприлично» звучит как-то странно, но не могла себе объяснить, почему. Хотя мне кажется, что я знаю – это было эхо её рассказа. Итак, Абалин задала свой вопрос. Какое-то время я сидела, тупо рассматривая обложку «Массачусетс Ревью» (том 47, выпуск 4, зима 2006 г.), пол и собственные туфли. Я слушала, как громко тикают кухонные часы, ощущая себя в какой-то телевикторине, словно в любой момент может раздаться сигнал или звонок, после которого ведущий объявит, что моё время истекло.
– Ты действительно не обязана на него отвечать, – напомнила она мне.
Но всё же я ответила. В меру своих возможностей. Думаю, лучше будет не приводить здесь, что это был за вопрос. И как я на него ответила. Не сейчас. Возможно, позже, но не сейчас.
Не помню, какой был следующий день недели или месяца, но я позвонила на работу и отпросилась на больничный. На самом деле со мной всё было в порядке, но я все равно оформила больничный. Мы вместе с Абалин встали пораньше и сели на поезд до Бостона, а оттуда в Кембридж. Там мы позавтракали лапшой и мисо-супом, а потом пошли в магазин комиксов, который ей нравился. Она знала там одного из сотрудников, высокого худощавого парня по имени Джип. Я не думаю, что Джип было его настоящим именем, нет, но это так и осталось для меня покрыто тайной. Джип и Абалин в своё время недолго встречались, поэтому он всегда оформлял ей покупки со своей личной скидкой для сотрудников. Мы ели мороженое, наблюдая за блуждающими вокруг панками, готами и скейтерами. В середине дня я раскошелилась на восемнадцать долларов, чтобы купить нам билеты в Гарвардский музей естественной истории, что на Оксфорд-стрит.
В первый раз я была в этом музее вместе с Розмари и Кэролайн. Думаю, мне было тогда лет десять. Впрочем, с тех пор он не сильно изменился. Не думаю, что он сильно изменился с тех пор, как был возведён в 1859 году швейцарским зоологом Луи Агассисом. Лу-и Агас-сис – как звучит, а? Особенно дух старины ощущался в огромном Зале Млекопитающих со всеми его высоченными стеклянными витринами, шаткими узкими балконами (или скорее мостиками) и кованой филигранью. Здесь пахнет пылью и временем. Тут можно сидеть на скамейке в окружении чучел жирафов и зебр, черепа носорога, образцов приматов, расставленных для иллюстрации эволюции человека, и гигантских скелетов китов, подвешенных к потолку высоко над головой. Вы можете сидеть здесь и восхищаться обстановкой, ощущая абсолютный покой. Меня не раз посещала мысль, что моей двоюродной бабушке Кэролайн, той самой, которая хранила дохлых воробьёв в закупоренных бутылках, возможно, понравился бы этот музей. Но не думаю, что она когда-либо сюда приезжала. Тут есть даже ископаемый песчаный ёж, найденный Чарльзом Дарвином в 1834 году.
Абалин хотела сначала посмотреть на динозавров, что мы и сделали, а потом прошли узкими коридорами, заставленными сотнями побитых молью чучел птиц, рыб и рептилий, застывших в таких позах, словно они живые. Абалин призналась, что никогда особо не интересовалась музеями, хотя в детстве побывала в двух или трёх в Нью-Йорке и Филадельфии. Она рассказала мне о Музее Мюттера, который, по её словам, является одним из самых странных мест на земле. Я там никогда не была, но по её описанию выходило именно так. Это медицинский музей, забитый фрагментами злокачественной плоти разных очень известных людей, деформированными плодами нерождённых младенцев в банках (она научила меня слову «тератология»[59]) и старинными восковыми анатомическими моделями. Мы присели на скамейке под скелетом кита (Balaena australis), и Абалин рассказала мне, что однажды видела череп женщины, у которой изо лба торчал рог.
Когда никто из посетителей на нас не смотрел, мы целовались, хотя все эти слепые стеклянные глаза продолжали сверлить нас взглядами. Я пробовала на вкус её губы в этом безмолвном реликварии.
Думаю, это был один из лучших дней, которые мы когда-либо проводили вместе. Будь моя воля, я бы спрятала его между страницами вощёной бумаги, словно бутон розы или четырёхлистный клевер, если бы обладала знанием, как улавливать и удерживать воспоминания подобным образом. Но у меня его нет. Знания, я имею в виду. Поэтому воспоминания испаряются без следа. С того дня у меня не осталось фотографий. Зато хранится странная маленькая пластиковая бирка, которую мне вручили в знак оплаты за вход. Она валяется у меня где-то в коробке. Сразу после ухода Абалин и исчезновения Евы (первого и второго) я иногда доставала эту бирку, чтобы поносить.
На обратном пути в Провиденс я задремала. Мне всегда нравилось спать в поездах. Монотонный стук стальных колёс по рельсам меня убаюкивает. Я прислонилась к Абалин и заснула, а она разбудила меня, когда мы уже въезжали на станцию.
Мне захотелось написать что-нибудь о том дне, потому что, хоть я и не помню, когда это точно было, тем летом он стал нашим последним нормальным днём. Это был последний день, когда я почти уверилась, что мы с Абалин со всем справимся. Как говорится, затишье перед бурей; иногда мы используем затёртые клише, потому что не можем подобрать лучших слов. Будь что будет. Если позднее мне удастся рассказать историю с ноябрьской волчицей Евой, в той версии у нас с Абалин будет гораздо больше счастливых дней, чем в этом, первом, варианте моей истории с привидениями.
Абалин приготовила на ужин спагетти с соусом «Маринара», и мы сели смотреть мультики.
Где-то за полночь я ощутила сонливость и принялась рассказывать ей истории о своём детстве: о моей матери, бабушке и засранце-отце. Я пообещала показать ей свой список «Как должен умереть мой папочка» (правда, в итоге так этого и не сделала). Она нашла идею подобного списка очень забавной. Я спросила её, почему, поскольку никогда не считала это смешным, и честно ей в этом призналась.
– Извини, – сказала она. – У меня тоже хватает историй про собственного Кошмарного папочку. В какой-то момент мне пришлось запретить им меня донимать и попробовать с иронией взглянуть на то, насколько всё это было ужасно и по-идиотски. И остаётся таким. Ну, ты понимаешь. Я имею в виду, что он всё ещё жив.
– И мой, возможно, – ответила я. – Понятия не имею. И не хочу знать.
– Молодец, – кивнула она и выключила телевизор прямо посреди эпизода «Рен и Стимпи»[60]. Абалин утверждала, что хороших мультфильмов не снимали с середины девяностых, и даже слышать не хотела о Губке Бобе. Я никогда не была большой поклонницей мультфильмов, поэтому не стала спорить. Отложив пульт в сторону, она сплела ноги в небрежной позе лотоса. Мы сидели на полу, потому что она утверждала, что смотреть мультики всегда нужно сидя на полу. Мы ели хлопья «Трикс», прямо из коробки, что, по словам Абалин, было ещё одной важной частью её ритуала просмотра мультфильмов.