в реке Блэкстоун у Роллинг-Дэм, чего её подруги так и не смогли рассмотреть, я сразу вспомнила об этой сцене. И подумала о том, как повезло Миллисент Хартнетт в тот день, летом 1951 года. Она могла бы повторить судьбу девушки, которую утащили на глубину в «Челюстях».
Всё остальное в фильме не показалось мне страшным. Речь идёт всего лишь об очень большой акуле, которую нам показывают снова, и снова, и снова. Мы видим эту хищную акулу, и воображению в конечном итоге ничего не остаётся. Акула может всего лишь убить женщину. Её можно вычислить и отомстить. Акула – всего лишь большая рыба, которую выслеживают и уничтожают трое мужчин в маленькой дырявой лодке. В ней нет ничего даже отдалённо столь же тревожного, как у чудовища в начальной сцене.
Я не должна была писать «чудовище», поэтому я вычеркнула это слово. В конце концов, что бы ни рвало на части несчастную девушку, затягивая её на глубину, оно всего лишь повиновалось своей природе. А девушка оказалась нарушителем границы. Это она заявилась к безымянному созданию, вторглась в его мир, а не наоборот.
В картине Филиппа Джорджа Салтоншталля угроза тоже неявная. Она лишь подразумевается. Обнажённая женщина стоит в мутной речной воде, той самой, где через пятьдесят три года после завершения картины Миллисент Хартнетт будет укушена каким-то невидимым созданием. В той же мутной воде, о которой ходят слухи, будто в её глубинах обитает «Сирена Милвилля». Женщина на картине оглядывается через плечо на берег с тёмным лесом, который производит угрожающее впечатление. Она отвернулась от безмятежной поверхности реки на переднем плане, которая может таить в себе такую же угрозу, как и лесная чаща. Строй деревьев мог быть всего лишь обманкой, хитрой уловкой, призванной отвлечь женщину от опасности, которая скрывается не за ними, а под обманчиво спокойной водой.
Она балансирует между Сциллой и Харибдой, наивно войдя в импровизированный новоанглийский аналог Мессинского пролива[64].
Суть не в том, что открыто нашему взору. Вопрос в том, что мы должны себе представить. В этом-то и кроется гениальность «Утопленницы», как и множества отвратительных картин Альбера Перро. Нам говорят, что неуклюжие фигуры, окружающие стоящую на коленях девушку в «Fecunda ratis», – это волки, но они мало похожи на волков. Изображённые там создания могут быть кем угодно. Это уловка, противоположная той, что использована в «Челюстях» и в картине Салтоншталля, но с тем же самым эффектом. Призыв к неведомому.
Оно не имеет ничего общего с известными, понятными нам опасностями, которых мы боимся больше всего. Какими бы ужасными или опасными для жизни и здоровья они ни были – мы можем их осознать. Мы всегда можем ответить на известную нам угрозу. Можем строить против неё планы. Потому что можем найти её слабые места и победить. Мы найдём способ защиты от подобных нападений. Такой простой вещи, как пуля, может оказаться вполне достаточно. Но с чем-то неведомым этот фокус не пройдёт – оно ускользает сквозь пальцы, оставаясь неосязаемым, как туман.
Говард Филлипс Лавкрафт (1890–1937), писатель-затворник, живший здесь, в Провиденсе (кстати, мой дальний родственник), однажды написал: «Страх – самое древнее и сильное из человеческих чувств, а самый древний и самый сильный страх – страх неведомого». Я никогда особо не любила Лавкрафта. Стиль у него слишком вычурный, а его рассказы я нахожу глупыми. Но Абалин была поклонницей его творчества. Как бы то ни было, насчёт нашего страха перед неведомым он не ошибался. Мало того, он попал в самую точку.
– Что с тобой происходит? – напечатала Имп. – Ты теряешь меня. Вы с Евой Кэннинг сидели на скамейке в музее, и сначала она была там, а потом вдруг исчезла. Сначала смотритель её видел, а потом вдруг выяснилось, что нет. И она совершенно не скрывалась. Ты видела её так же ясно, как божий день. Бледная блондинка в красном платье и кожаных сандалиях. Женщина с бледной кожей и васильково-голубыми глазами, которая сидела рядом, а затем наклонилась и прикоснулась к тебе. Она ничего не скрывала.
Нет, нет.
Это ложь. То, что она позволила мне увидеть, было чем-то вроде осязаемой, банальной, уязвимой плоти акулы, которую мы увидели в «Челюстях». Она показала мне её, дабы скрыть нечто совершенно иное, как в той сцене в начале фильма, маскируя некое создание, скрывающееся под поверхностью её кожи. В тот вечер она в третий раз пришла ко мне в женском обличье, поскольку, как мне кажется, понимала, что я ещё не готова узреть её истинную суть. Правда о ней была мне тогда неведома и в конечном счёте останется такой навсегда. Очень скоро она раскроет мне тайну, которую я смогла осознать лишь частично, но в суть которой мне никогда по-настоящему не проникнуть. Неведомое не объять скудным человеческим разумом. Ева Кэннинг хорошо меня этому научила.
Говорит треска улитке: «Побыстрей, дружок, иди!
Мне на хвост дельфин наступит – он плетётся позади».
Имп застучала по клавишам печатной машинки:
– Тем вечером в музее, хоть она и скрыла свой истинный облик, но не лгала тебе. Она ответила на все твои вопросы. И предупредила о грядущих событиях, пускай даже в завуалированной форме. По меньшей мере, это определённый парадокс.
Так печатает Имп. Так печатаю я.
– Я тоже это понимаю.
Хочешь, можешь, можешь,
хочешь ты пуститься с нами в пляс?
Возможно, последние несколько страниц мне следует разорвать на мелкие клочки. Может быть, я не имею ни малейшего представления о том, что пытаюсь написать. Либо мне нужно провести ещё много дней, отшлифовывая предложение за предложением, не решаясь увязать их в единое повествование, пока я не смогу безошибочно подобрать в них каждое слово.
Я даже не уверена, мой ли собственный голос нашёптывает мне эти строки. Очень скоро, рассказывая свою историю с привидениями, я признаюсь Абалин, что не уверена в том, свой ли собственный голос я сейчас слышу.
Хочешь ты пуститься с нами в пляс, Розмари-Энн? В ту последнюю ночь в больнице не посетила ли тебя сирена, рассказав, как восхитительно будет, если нас забросят в море и умчит нас вал морской? Ты это слышала?
– Итак, Салтоншталль отправился к реке Блэкстоун и стал свидетелем какого-то происшествия, воспоминания о котором преследовали его потом до конца жизни. – Я написала это много страниц назад, когда была уверена, что не смогу так далеко забраться со своей историей с привидениями. Мне нужно вернуться к тому, что увидел Салтоншталль, прежде чем переходить к худшему. Я имею в виду, к худшему из первого воплощения преследующего меня наваждения.
Какая-то часть моего разума, которая ведёт себя как читатель, жаждет узнать, что будет дальше, хотя она должна понимать, что я буду раскрывать детали повествования строго в своё время, когда найду в себе смелость это сделать. Я не собираюсь потакать тирании сюжета. Жизнь течёт своим чередом, не вписываясь в сюжетные арки, и худшая из возможных уловок – настаивать на том, что истории, которые мы рассказываем (себе и друг другу), необходимо привести в соответствие с требованиями сюжета, линейного повествования от «А» до «Я», аристотелевской трёхактной схемы (завязка, конфронтация, развязка) и особенно необходимости изобретательного финала. Я не вижу в реальной жизни никаких логичных финалов; мы рождаемся, живём и умираем, оставляя после себя лишь уродливую мешанину незаконченных дел.
Для меня и Абалин не нашлось такого финала, а что касается Евы Кэннинг, то я всё ещё пытаюсь понять, где его отыскать. Финал – до чего же идиотское слово, более дурацкое понятие ещё поискать.
Салтоншталль умер, взыскуя финала. Альбер Перро умер, не успев до него добраться.
По чистой случайности я узнала, что Салтоншталль, по его собственному утверждению, увидел на плотине Роллинг-Дэм нечто, вдохновившее его на написание «Утопленницы». Это нечто скрыто в его переписке с Мэри Фарнум, письмах, которые, скорее всего, никогда не будут разобраны и опубликованы, будучи разбросанными по трём разным учреждениям. В тот августовский день 2002 года, когда я наткнулась на мимолётное упоминание о Салтоншталле и призраке, который, как говорят, блуждает в окрестностях реки Блэкстоун, в «Краткой истории художников и иллюстраторов Новой Англии» Смитфилда, библиотекарша из Атенеума, осведомлённая о моих стараниях откопать всё, связанное с Салтоншталлем, упомянула, что некоторые из его писем хранятся в Библиотеке Джона Хэя в Университете Брауна. У неё там был знакомый, поэтому она вызвалась позвонить ему и назначить время, когда я смогу с ними ознакомиться. Через неделю я отправилась в эту библиотеку и вот что там нашла (в письме, адресованном Мэри, от 7 марта 1897 г.):
Моя милая, милая Мэри!
Я надеюсь, что вы и ваша матушка в порядке, а ваш отец чувствует себя лучше, чем во время последнего моего визита. Через три коротких дня мне предстоит поездка в Балтимор, и я посчитал, что должен ещё раз написать вам перед поездкой на юг. Если мне очень повезёт и путешествие увенчается успехом, я разживусь деньгами, которые гарантируют мне обеспеченную жизнь на весь следующий год! Я бы хотел, чтобы вы поехали со мной, так как уверен, что вам мог бы понравиться этот город со всеми его достопримечательностями.
В своём последнем письме вы спрашивали об испытанном мною ужасе прошлым летом на плотине, и, признаюсь, я не собирался подробно рассказывать о том странном дне. На самом деле сейчас я сожалею, что вообще упомянул об этом происшествии. Я бы предпочёл, чтобы вы не тратили свой вечер на столь болезненные, сверхъестественные истории, которые были бы более уместны в рассказах По или Ле Фаню, чем в нашей переписке. Но вы были столь настойчивы – а вам известно, что я никогда не мог найти в себе достаточно решимости отказать вам в том, что в моих силах дать. Итак, я уступаю, но знайте, что делаю это неохотно.