После поездки к реке лучше мне не стало. То есть досаждающая мне уховёртка[68] никуда не делась. Это выражение бабушки Кэролайн – она использовала его в тех случаях, когда в голове намертво застревали какие-нибудь песни или мелодии из телерекламы. Я уверена, что она назвала бы засевшую у меня в голове «Морскую кадриль» такой уховёрткой. Кроме того, я помню эпизод телешоу «Ночная галерея», которое смотрела, когда жила с тётей Элейн в Крэнстоне. В этом эпизоде один мужчина платит другому мужчине за то, чтобы тот подсадил уховёртку в ухо ещё одному мужчине, его романтическому сопернику. Но возникает путаница. Уховёртка по ошибке попадает в ухо человека, заплатившего исполнителю, и откладывает яйца в его мозгу. На самом деле уховёртки так не делают, то есть не проникают в человеческий мозг, чтобы отложить там яйца. Но я тогда испугалась до чёртиков и какое-то время спала с заткнутыми ватой ушами. В эпизоде «Ночной галереи» человек с уховёрткой в голове страдал от невыразимой боли, пока насекомое неумолимо прогрызало себе путь через его мозг. Не думаю, что это сильно отличалось от того, что проделала со мной Ева Кэннинг, когда наклонилась в тот день в музее ШДРА и прошептала мне на ухо эти привязчивые строки.
Моя уховёртка – это назойливые, отдающиеся эхом в голове мысли, которые она привела в движение. Это она произнесла роковые слова, превратившие Аокигахара в Лес Самоубийц. Она отложила свои яйца между извилинами моего мозга. Она прочесала его живое серое вещество, использовав в своих неведомых целях. Я знала это, хотя и не осмелилась признаться ни доктору Огилви, ни Абалин, ни кому-то ещё. Я не настолько сошла с ума, чтобы рассказывать истории о сирене, которая смогла наложить на меня чары, поскольку я не прислушалась к здравому смыслу, отказавшись следовать примеру команды Одиссея и заливать себе уши воском. Или хотя бы вставить в них шарики из ваты. Я привела её домой, а она отблагодарила меня бесконечной какофонией дурацких викторианских стишков в ушах.
Когда мы вернулись домой, я не позвонила доктору Огилви. Абалин снова принялась упрашивать меня об этом, но я решительно отказалась. Я сказала ей, что это пройдёт, потому что раньше всегда проходило. Но в этот раз всё пошло совсем иначе, поскольку я ясно осознавала, что лгу.
А потом наступил новый день, и я полностью исписала свой блокнот, но тут же купила ещё один. Израсходовав две шариковые ручки, я взялась за третью. Никогда мне ещё не было так плохо; нежеланные, оглушительные мысли не рокотали с такой громкостью в моей голове даже тогда, когда я ещё не принимала лекарства. Я не страдаю мигренью, но, возможно, она похожа на бесконечную вереницу слов, которая закольцованной петлёй бежит внутри вашего черепа днём и ночью, не останавливаясь даже во сне. Я была вынуждена записывать эти слова на бумаге, не в силах остановиться даже на минуту. Сначала я удвоила дозу валиума, а затем утроила. Абалин наблюдала за мной, изредка пытаясь отвлечься, но безуспешно. Она пыталась заставить меня поесть, но от валиума меня тошнило, к тому же довольно трудно есть, когда ты пишешь что-то в блокноте.
Наконец, ещё через день после нашего посещения реки Блэкстоун, она так испугалась и разозлилась, что пригрозила вызвать «Скорую помощь». Впрочем, угрозы остались всего лишь угрозами. Вместо этого она расплакалась и убежала на улицу. Предположим, это случилось третьего августа, даже если на самом деле я путаюсь в датах. Солнце уже село, но в квартире по-прежнему было душно, хотя все окна были открыты настежь и вентиляторы работали на полную мощность.
Не успела Абалин хлопнуть дверью, как в следующую секунду зазвонил телефон. Не сотовый, а старый стационарный телефон цвета авокадо, который висел на кухонной стене. Тот, которым я почти никогда не пользовалась. Он такой старый, что у него даже есть дисковый номеронабиратель. Мне практически никто и никогда по нему не звонил, и я частенько задавалась вопросом, зачем продолжаю его оплачивать во избежание отключения. Итак, хлопнула входная дверь, и тут же зазвонил телефон. Я выпрямилась на диване, оборвав на середине строку о том, как восхитительно будет, «если нас забросят в море и умчит нас вал морской». Телефон прозвонил не меньше дюжины раз, прежде чем я нехотя встала, прошла через гостиную на кухню и взяла трубку. А вдруг это звонит мой босс, чтобы объявить о моём увольнении? Возможно, тётя Элейн или даже доктор Огилви, хотя они всегда звонят мне на сотовый.
Итак, я подняла трубку, но, по-моему, целую минуту из неё ничего не доносилось. Правда, иногда мне кажется, что на самом деле я тогда что-то услышала, тот самый звук, который мы можем различить, поднеся к уху раковину. Что же, либо там была тишина, либо звук, похожий на шум моря и ветра. Когда Ева Кэннинг наконец заговорила, я ничуть не удивилась. Не помню, что она говорила. Почти уверена, что это испарилось из моей памяти сразу же, стоило ей замолчать, и я повесила трубку. Но кажется, что она говорила очень долго. Что она поведала мне о невероятных, удивительных тайнах, а также о страшных и чудовищных секретах. Когда все закончилось, «Морская кадриль» продолжала звучать в моей черепной коробке, стучала в висках и просачивалась в уши. Но теперь мне не нужно было бесконечно переписывать её строки, что, возможно, стало величайшим облегчением из всех, которые я когда-либо испытывала (по крайней мере, в июльской версии истории моего наваждения).
Я вернулась в гостиную, подошла к окну и встала там, созерцая Уиллоу-стрит. Низко над крышами носились, будто стрелы, стрижи, охотясь за комарами. Несколько латиноамериканских подростков накрыли через дорогу стол и резались в домино при свете уличного фонаря, слушая громкую мексиканскую поп-музыку. В воздухе не ощущалось ни дуновения ветерка. Где-то далеко на севере послышался гудок поезда. Ночь, похожая на любую другую в Оружейной палате. Возможно, я ждала, когда Абалин вернётся домой. Может быть, я застыла там, высматривая на улице её силуэт.
А ну на дно со мной спеши —
Там так омары хороши…
Когда Абалин так и не вернулась, я закрыла ставни, заперев их на шпингалет. Другие окна я оставила открытыми. Мне было важно закрыть и запереть именно это единственное окно. В этом жесте было что-то символическое. Закрытое окно означало запертую дверь. «Открытая Дверь Ночи», помните?
И спляшут с нами от души,
Треска, моя голубка!
Мне запомнилось в мелких деталях всё, что происходило за окном, но совершенно не отложилось в памяти то, как я шла в ванную. Я не помню ничего между временем, проведённым у окна, и тем моментом, когда обнаружила, что уже стою в ванной, щёлкаю выключателем (семь раз) и включаю/выключаю холодную воду (тоже семь раз). Я помню, что в ванной пахло мятным мылом Абалин, и до меня всё ещё доносились с улицы звуки музыки, прорываясь даже сквозь монотонный шум «Морской кадрили». Я сидела на краю чугунной ванны, наблюдая, как она постепенно наполняется. Жара была невыносимой, и я предвкушала, какое это райское будет блаженство – лечь наконец-то в прохладную воду. Я недоумевала, почему меня раньше не посетила мысль принять холодную ванну. Я винила в этом свой блокнот, ручку и сбежавшую в расстройстве Абалин.
Я держала руку под краном, и это было всё равно что сунуть пальцы в жидкий лёд, настолько холодной была льющаяся вода. Я разделась и оставила свою одежду лежать на сине-белой плитке пола. Когда ванна достаточно наполнилась, грозя выплеснуться наружу, я закрыла кран и шагнула в воду. Вода оказалась такой ледяной, что обжигала, будто жидкое пламя. Но я знала, что это ощущение быстро пройдёт, моё тело вскоре онемеет и тепло мне уже никогда не понадобится. Я стояла в обжигающе-ледяной воде, размышляя о том, как эта вода попала сюда из водохранилища в Сайчуате, расположенного в семи-восьми милях к западу. Зимой водохранилище иногда замерзает, и на его поверхности появляются конькобежцы. Летом вода в нём глубокого тёмно-синего цвета. Я думала о мириадах ручьёв, впадающих в водохранилище, о воде, просачивающейся из подземных глубин, о дожде и о том, как в итоге всё это возвращается к нам из моря. И как в конце концов всё, так или иначе, возвращается обратно в море.
Ты не знаешь, как приятно, как занятно быть треской.
Если нас забросят в море и умчит нас вал морской!
Я легла в ванну, задыхаясь и крепко вцепившись в её края, пока не прошёл первоначальный шок.
Видишь, крабы, черепахи мчатся к морю мимо нас.
Мои волосы рассыпались по плечам, груди и животу, словно водоросли, плавающие в оставшихся после прилива лужах. По мере того как я погружалась всё глубже и глубже, вода стала переливаться из ванны на пол.
Ах, что такое далеко? – ответила треска.
Я не стала закрывать глаза. Мне не хотелось это делать, и я знала, что Ева тоже бы этого не хотела. Я погрузилась на мелководье своей ванны. Держа голову под водой, я поразилась виду раскинувшегося надо мной серебристого зеркала. Оно мерцало и переливалось, напоминая разлитую по небесному своду ртуть.
За много миль от берегов есть берега опять.
Сделать первый вдох оказалось легко. Я просто открыла рот и вдохнула. Но потом я начала задыхаться, моё тело яростно сопротивлялось потоку, хлынувшему в горло, лёгкие и живот. Я пыталась с ним бороться, но никак не могла сделать второй вдох.
Не робей, моя улитка, и пойдём со мной плясать.
В меня вливалось море, пускай даже я не чувствовала вкуса соли. Я впускала его в себя, и когда мои лёгкие обожгло ледяным огнём, а тело взбунтовалось, вступив со мной в схватку, уховёртка умерла. Либо умерла, либо просто угасла, и в моей голове не осталось никаких звуков, кроме плеска воды и упорного, настойчивого биения сердечного ритма. Покачивающееся надо мной ртутное небо почернело, я зажмурилась и крепко стиснула зубы.